Апрель 1964 года. Смерть отца

После Сочи я поехал в Ленинград на несколько дней. 1963 год был знаменателен тем, что была засуха, потом не­достаток хлеба, особенно белого. Была в моде тогда песня, которую пел ребенок звонким голосом. Малыш нарисовал небо и солнце и после этого стал расхваливать свой рису­нок. Припев был; «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо». Потом еще что-то должно было там быть. Так в народе говорили, что из-за этой песни все выгорело. Для нас это обернулось большой бедой.

Отец, как я уже писал, с 1946 года болел язвенной бо­лезнью. В 1962 году его неплохо подлечили, но честно пре­дупредили, что без операции не обойтись и лучше ее сде­лать сейчас, когда самочувствие хорошее. Он же панически боялся операции, к тому же на данный момент чувствовал себя неплохо. От операции он отказался. Я не смел наста­ивать, хоть и увлекался хирургией, так как не очень пони­мал опасности положения. Дело в том, что у него почти ежегодно возникали язвы в двенадцатиперстной кишке. Потом под влиянием лечения они рубцевались, но эти руб­цы делали отверстие из желудка в двенадцатиперстную кишку все уже и уже. Желудку приходилось все с большей силой проталкивать далее пищу. Больному приходится переходить на нежную, почти жидкую пищу. Питание стано­вится неполноценным. Рано или поздно у желудка не хва­тит сил протолкнуть далее пищу и начнется голодание. Если не прооперировать, то человек просто умрет с голоду. Не смогли ему это объяснить ни я, ни его врачи.

Все было ничего до осени 1963 года, когда вследствие не­урожая исчез белый хлеб, мука и все необходимые отцу про­дукты. Несколько дней обычного питания привели к рез­кому обострению. После поездки в Ленинград я привез необходимые продукты и уехал на службу, но обострения избежать не удалось. Мой отец быстро терял в весе, И уже в состоянии крайнего истощения согласился на операцию.

На семейном совете мы решили оперировать в нашем институте у лучшего тогда хирурга Профессора, хотя мож­но было бы прооперироваться у нас в госпитале. Но магия института и профессорства сделала свое дело, тем более что они вместе учились на одном курсе, и Профессор взялся его оперировать. Пытались его как-то укрепить, но он худел и слабел все больше и больше. И его прооперировали где-то в конце марта,

Я приехал на третий день после операции по телеграм­ме, не написав даже рапорта. Чувствовал он себя тогда не­плохо, говорил, что исчезла какая-то большая многолетняя тяжесть. Когда я зашел в палату, где он лежал, я понял, что допустил большую ошибку. Не нужно было оперировать его в институте. Нужно было, конечно, оперировать у нас в госпитале.

Хочу заметить, что положили его в лучшую палату. Но всеобщая грязь, всеобщая абсолютная незаинтересованность и невнимание персонала... К нам, как к врачебной семье, относились еще более или менее, к остальным — от­вратительно. Были ужасающими и общие условия. После хорошо оборудованного и ухоженного госпиталя все это выглядело ужасно. Врачи не замечали, насколько у них все плохо, ибо в периферийных больницах было еще хуже.

Меня тогда несколько беспокоило, что у отца была со­вершенно нормальная температура. Это было следствием ареактивности. Если больной не ослаблен, то температура обязательно будет в районе 37,5 градуса. На пятый день на­ступила катастрофа. Он стал чувствовать себя хуже, появи­лись боли. Я приглашал дежурных врачей, они разглаголь­ствовали, говорили, что их исследования говорят, что это воспаление вокруг шва, ничего страшного нет, назначали наркотики и ничего не предпринимали. Профессор уехал на несколько дней. Когда он вернулся, то сразу же подошел к его койке. Он понял, что произошло. Вскрыл послеопе­рационную рану практически без обезболивания. Через за­крытую дверь я слышал крики отца.

Далее я уже понял все сам. К пятому дню, когда швы уже перестают держать, у отца не произошло заживление, швы кишечника разошлись. Содержимое кишечника вылилось в брюшную полость, и развился гнойный перитонит (вос­паление брюшины), что для него было смертельно. Отец старался реже пользоваться морфием, но когда я понял, что все уже кончено, то я сам вводил ему морфий под видом какого-нибудь другого вещества. Случилось это после того, как ему стало особенно больно, и когда до его сознания дошло, что он умирает, он в отчаянье крикнул: «Жить хочу!» Крик был тихий, хотя кричал он из всех сил. С тех нор я ему регулярно вводил морфий. Вены у него быстро стано­вились все меньше. Сестры не справлялись. Последние внутривенные инъекции делал я сам. У меня как-то полу­чалось. Во время одной из них он крикнул: «Жить хочу!» До сих пор еще в голове у меня стоит вся эта картина и слы­шен крик. После морфия он даже улыбался. Под утро, пос­ле одной из инъекций он и умер во сне, не дожив до 52 лет 7 дней. Пришли санитары, написали на бедре его паспортные данные и увезли в морг.

Мы, уставшие от нескольких бессонных ночей, плохо соображали. Понятно, что мы были все время при нем. Не знаю, как мама, но я точно находился неотлучно. Совер­шенно не могу вспомнить, где я отдыхал, как питался, но зато как на картинке вижу, как он лежал, где была голова, где ноги, как был накрыт. Последние два или три дня, ког­да уже все стало ясно, он был в одиночной палате, а может быть, там и была еще одна или две койки, но просто нико­го не клали на них, я точно не знаю.

Как это часто у меня бывает, я понял потом, что нужно было сделать. Еще раньше я говорил, что нужно было его прооперировать в госпитале. Там никогда не зашивали рану наглухо. Всегда оставляли небольшое отверстие с трубоч­кой, через которую вливали лекарства прямо в брюшную полость, а если бы случилось, то, что случилось, то гной не скапливался бы в брюшной полости, а выходил через труб­ку. На гражданке таких трубок тогда еще не было, а у нас больше чем нужно. Далее я понял, что операцию ему нуж­но было делать в два этапа. Вначале наложить свищ на тон­кий кишечник и через него подкормить его и укрепить, а после делать второй этап. После я понял, что для хирурга главное все-таки не руки, а голова. Кроме того, с этого времени несколько подорвался мой авторитет в профессоров. К сожалению, такие люди, как Профессор, в то время были практически безнаказанны, вот они и гарцевали. Конечно, чего-то они достигали, но какой ценой? У каждого из них было свое кладбище. И сейчас, зная уже всю кухню, могу точно сказать, что не всегда наличие диплома соответству­ет наличию такой же квалификации.

(Хочу обратить ваше внимание на стремление Вечного Принца переложить всю ответственность за смерть своего отца на кого-то. В основном на хирурга и персонал клиники, ну и немного на себя. Я же, как специалист по психологии судь­бы, хочу показать вам, что каждый носит свой сценарий, свою судьбу в своей собственной голове, а точнее, в характере. Хочу вам напомнить, что к концу войны его отец был совершенно здоровый человек. Что ему мешало после войны взять жену к себе, жить нормальной семейной жизнью, не участвовать в попойках и гулянках. Не заболел бы язвой. Ну и, наконец, если бы у него был другой характер, не попал бы повторно в армию, лечился бы регулярно. Если бы не был таким трусливым, то сделал бы операцию на полгода раньше. Сделали бы те же ме­дики операцию вовремя, и к пятому дню, когда ослабли швы, кишечник уже зажил бы. А сын мог бы и настоять. Знал же к этому времени медицину. Хочу подчеркнуть, что даже при та­ких тяжелых органических заболеваниях психический компо­нент играет огромную, часто решающую роль. Воистину, все болезни от нервов. В течение 30 лет я консультировал тера­певтическую клинику и убедился, что 70 % больных имеет малоадаптивный характер, который и приводит их на терапев­тическую койку. Они будут туда то и дело попадать, если не займутся исправлением своей личности, коррекцией своего сценария. В общем, я, как мог, старался снять вину с Вечного Принца. Еще раз хочу сказать, что у каждого судьба в его собственной голове. Все остальные могут быть лишь только поводом. Чувство вины следует блокировать. Виноватым может быть только Бог. В данном случае было бы уместно чувство досады. Да и как можно советовать идти на опера­цию кому-то. Хочу в качестве примера привести совсем не­давний случай. Одну, мою подопечную прооперировали по по­воду сложной опухоли головного мозга. Врачи приписывали ей влачить после операции жалкое существование. К их удивле­нию и вопреки прогнозам она так пошла в гору, что добилась многого, чего не могла добиться до развития заболевания. Так вот к ней врачи-нейрохирурги стали присылать пациентов с подобной опухолью и просили, чтобы она уговорила их дать согласие на операцию. Вот она и уговорила одного молодого че­ловека. А он после операции умер. Сейчас ее беспокоит чувство вины, которое мы пытаемся снять. Если уж виноваты, то врачи, которые заставляют делать больных то, что должны делать сами. Кстати, я об этом рассказал Вечному Принцу. Ему после этого рассказа тоже полегчало, - М.Л.)

Когда отвезли отца в морг, мы отправились опустошен­ные домой. Было очень обидно. Ведь организм у отца был здоровый. И не злокачественным заболеванием ведь он болел. Позвонили к нему на работу. Вскоре прибыла с работы похоронная комиссия и все заботы о похоронах взяла на себя. Тогда это все было проблематично. Делали они все от души. Отца на работе очень любили. Это было видно. Им было жалко, что он так рано умер. Послал я телеграмму в часть и Золушке.

Стали навешать нас все знакомые, сочувствовали. Как только они придут, так мать начинает плакать. Когда мы ос­тавались одни, она как-то держалась. Я уж не помню своих ощущений. Было все как в тумане. Мама то и дело говори­ла одну и ту же фразу: «Как жаль, что он умер таким моло­дым. Я проживу и одна, я женщина сильная. Но ведь он мог еще жить и жить». (Кстати единственный случай в моей практике, когда плачущий плакал о покойнике, а не о себе. Да и то это я не сам наблюдал, а слышал от Вечного Принца. — М.Л.) Когда мы были одни, она эту фразу повторяла с печа­лью в голосе. Когда приходили знакомые, она это же говори­ла, но уже со слезами. Я вроде бы держался и не плакал.

Похороны были на следующий день, а может быть, и че­рез день. Хоронили мы прямо из морга клиники. Соседи потом еще обижались, что мы его не привезли домой, что­бы все в доме могли с ним попрощаться. Запомнил я одно. Поминок мы не делали. Когда все, наконец, разошлись и мы с мамой остались одни, нам захотелось есть. Что-то мы ели, но я не запомнил. Потом мы долго молчали, а затем стали играть в карты, по-моему, в подкидного дурака, пока нас не сморил сон. На похоронах у меня тоже было все как в тумане. Но когда отца опускали в могилу и заиграл похо­ронный марш, я разрыдался. Отъезд мой был в спешке, и приехал я в Т. в военной форме. В военной форме я и был на похоронах. Но все равно это не удержало меня от слез.

На следующий день приехала Золушка. Она взяла все хлопоты но хозяйству. Мама приняла ее очень хорошо. Спа­ли они в одной кровати, а я спал на диване. Пробыл я еще один или два дня. Улаживались какие-то документы. Написал, что отказываюсь от наследства, чтобы потом мама от этих вещей не зависела.

Потом мы с Золушкой вместе поехали на службу. В вагоне в купе кроме нас никого не было. Грешен, но секс у нас был в вагоне.

На службе мне ничего не было. Смерть отца я переживал тяжело. Снился он мне почти ежедневно. Единственным моим утешением была Золушка. В этот год я впервые получил отпуск в летнее время. Заехал на несколько дней к маме, и поехал отдыхать в Ялту, в военный санаторий. Поехал я один, но так хотелось захватить с собой Золушку! Но не сделал этого. (Мешали родительские программы. — М.Л.) Там я опять прожил в моногамии и это было восхитительно.

Золушка моя добросовестно проходила на подкурсы и стала поступать в Астраханский медицинский институт. Тогда она сдала экзамены на две пятерки по физике и химии, но получила тройку по русскому языку. По тем условиям приема, русский язык вообще не учитывался, но ей в приеме отказали. Она забрала документы и огорченная, а может быть, и обрадованная вернулась домой. На следующий год она уже на подкурсы не поступала, и мы с ней продолжали ходить друг к другу на свидания. Когда ее подружка дежурила, то ходил к ней я, а когда она была свободна, а подружка не дежурила, то она ходила ко мне. Мы договорились, что после окончания траура, т.е. в апреле 1965 года, мы поженимся. (Типичная борьба принципов и чувств. Откуда он взял эти идиотские правила, что нужно ждать год? Хоть бы просто стали жить вместе, а не изводить ее свиданиями, а через год бы расписались. Можно было бы найти кучу других решений. Так вот и бывает. Поступает человек по подлому и даже этого не осознает. На самом деле держали его родительские программы. Как это так, он такой-сякой, женится на медсестре, которая старше, не девственнице, и т.д. Но я думаю, что это была просто рационализация. На самом деле его останавливало то, что останавливало. Дальше подлости было еще больше. — М.Л.)

Говорил я об этом один раз. Больше разговора не поднимал и стал организовывать свой перевод из гарнизона. В соответствии с положением после 3 лет службы в военно-строительном отряде я мог требовать перевода в строевые части или пройти специализацию и перейти на службу в госпиталь. Это было бы самое умное. Но я подал рапорт о переводе на строевую службу летом 1964 г. Осенью этого же года я заболел. У меня развился субфебрилитет. Каждый вечер температура начиная с 6 вечера поднималась до 37,7, соответственно, ухудшалось самочувствие и к 10.00 падала до нормы. Миндалин уже не было.

Я отчасти рад был этому, ибо хотел все-таки уволиться. Положили меня в гарнизонный госпиталь в терапевтичес­кое отделение. Обследовали долго и нудно. Ничего не на­шли. Все это было осенью. Лежал я в терапевтическом от­делении месяца три. Помню, что это было глубокой осенью. Золушка покупала мне тогда поздние уже переспелые ар­бузы, а в самом госпитале меня попросили переписать ис­тории тяжелообожженных больных, что я не смог сделать. В госпитале я научился играть в преферанс. Нас было двое новичков. Играли мы по очень малой ставке. Пульку про­должали около месяца. Я прошелся по нулям. Проигрыш был за счет второго новичка.

Лечащий врач, по-моему, не очень верил в мой субфеб­рилитет. Как-то вечером он зашел в палату, разговорились о том, о сем. И я в его присутствии намерял температуру. Было 37,7. После этого мне, кажется, он с большим энту­зиазмом стал искать причины. Обследовали всесторонне. Нашли кисту в одной из гайморовых пазух и анацидный гастрит. Все это не объясняло субфебрилитета. Решили про­вести диагностику ex juvantibus. Предположили, что это ту­беркулез и назначили инъекции стрептомицина. Толку от него не было, но, слава богу, не оглох. Выписали с рекомен­дацией провести обследование в центральном госпитале Советской Армии им. Бурденко.

Выписан я был в ноябре. Направление долго не прихо­дило. Дни шли за днями без особых событий.

Год – год моей подлости.

Я подал рапорт о переводе в строевые войска, что было огромной ошибкой. (А может быть, тонким расчетом. Так бы дослужился он до полковника в каком-нибудь гарнизонном госпитале, вышел бы на пенсию лет в 50 и не получился бы из него психотерапевт, психолог и писатель. И вообще, я заметил, что когда человек достигает успеха, то все его ошибки становятся тонким расчетом, в крайнем случае, списывают­ся. — М.Л.) Нужно было бы добиваться специализации и спокойно перейти на службу в госпиталь и служить себе и служить. Несмотря на рапорт, я все же добился того, что где-то весной получил изолированную однокомнатную квартиру,

И началось у нас с Золушкой семейное счастье, омрачен­ное моим половинчатым поведением. Ей уже не нужно было вставать рано утром. Я уходил на службу, она оставалась дома. Ремонтировать квартиру не нужно было. Необходимо просто было ее обставить. На подкурсы она не ходила. Тем не менее, когда мне была предоставлена путевка в очень хо­роший военный санаторий в Крыму, я поехал один.

Не буду описывать совершенно шикарные условия это­го военного санатория, питание, палаты и пр. Тогда это был коммунизм: черная и красная икра, лучшие сорта сыров и колбас, отборные сорта винограда, фруктов и овощей. Вна­чале я был помещен в летний, но тоже шикарный корпус. Но мой сосед, немного постарше меня, решил улучшить наше проживание и добился того, что нас перевели в зим­ний корпус, находящийся в 30 метрах от берега моря. Здесь я убедился в пользе моногамии. Я спокойно себе отдыхал, иногда ходил на танцы, ездил на все экскурсии и, к сожа­лению, между завтраком и обедом на пляже играл в префе­ранс. Здесь мне пришлось несколько раз играть с асами. Но в принципе подобралась кампания примерно равных игроков. Мой же сосед был весьма сексуально озабоченным. В санатории был дефицит женщин. По крайней мере, ему найти себе даму не удалось. Он мотался по другим здрав­ницам, приходил иногда далеко заполночь, и не всегда в целости и сохранности. Самое интересное, что, не проявляя никакого интереса к женскому полу, я все-таки на танцах успехами у дам пользовался. Меня приглашали на голубой вальс и белое танго. Одна из них даже назначила мне свидание на следующий день на пляже. Я забыл об этом. Пришел на пляж и начал играть в преферанс. Когда она явилась, я извинился и сказал, что компанию разбивать не имею права. По поводу преферанса. Шулеров у нас на пляже не было, но больших любителей, хороших игроков и чрезмерно увлекающихся было достаточно. Узнать их было нетрудно по поперечным полосам на животе. Игра, как известно, идет сидя. На животе образуются складки. Живот загорает полосами. Так вот некоторые из них остав­ляли себе деньги на постель в поезде (проездной билет был у военных бесплатный), а остальные довольно быстро про­игрывали. Потом они игру наблюдали со стороны. Подска­зывать было нельзя, но после розыгрыша они обсуждали коллизии данного расклада. Кроме того, когда кто-либо из игроков решал искупаться, эти проигравшиеся играли не­сколько кругов. Я тогда не знал, что есть такое расстрой­ство — пристрастие к азартным играм, и не замечал, что сам приближаюсь к этому. Ведь я тоже играл больше, чем это нужно было. Да ведь можно было бы более плодотворно использовать это время. Но меня тянуло, и я не осознавал, что сам потихоньку начинаю затягиваться. Но все же счи­тал, что я гораздо выше тех, кто проигрывается, и в любой момент могу остановиться. (Сейчас уже известно, что страсть к азартным играм (людиомания) является серьезной болезнью и по своему прогнозу мало чем отличается от алко­голизма и наркомании. И алкоголики, и наркоманы довольно долго не осознают, что они уже больны (анозогнозия). При этом они ссылаются на то, что социально адаптированы — работают, не продают имущества, не разоряют семью, как с их точки зрения делают алкоголики. Этим людям трудно объяснить, что если не принять меры, то рано или поздно они дойдут и до этой стадии. Я в своей практике подопечному с алкогольными проблемами ставлю «внутренний» (то есть между нами) диагноз алкоголизма. Ведь если человек будет продолжать, то он обязательно до этих стадий допьется. Что касается Вечного Принца, то метки у него уже были — и частое употребление алкоголя, и страсть к азартным иг­рам. — М.Л.)

Уехал я из санатория на несколько дней раньше. Не ска­жу, чтобы меня тянуло, но я должен был какое-то время по­быть дома, у мамы. Должен отметить, что той тяги ездить к родителям, которая у меня была в первые годы службы, уже не было. Меня скорее тянуло к Золушке. К маме я уже ездил из чувства долга. Тем не менее, там она меня познако­мила с Красавицей с целью, чтобы я на ней женился.

Сказать, чтобы ее красота произвела на меня большое впечатление, я не могу. Красавицей я ее здесь назвал, по­тому что она сама себя считала таковой. Что-то такое в ней привлекательное было, наверное, но я запомнил отрица­тельные моменты. Какая-то незавершенность форм. Не очень четко прописан рисунок губ. Какая-то нечеткость в рисунке глаз и что-то еще. Вначале я это замечал довольно слабо, потом меня это начало раздражать. Она оканчивала университет, географический факультет, была еврейкой и принадлежала к категории культурно-развлекательной группы. Училась, чтобы получить высшее образование. Считала себя девушкой светской. Материально была состо­ятельная, как мне тогда казалось. У нее нашелся какой-то дядюшка в Америке, который и оказывал ей существенную помощь. Правильнее было бы назвать ее Вертушкой. Ма­неры у нее были прямо противоположными манерам Золушки. Если Золушка держалась незаметно, иногда даже старалась уйти в тень, то эта старалась быть на виду и кор­чила светскую даму.

Отпуск мой заканчивался, и я вскоре нарушил свою по­чти трехлетнюю истинную моногамию. Секс с ней мне не понравился, но разрядка, естественно, была. В сексе она вела свою игру, не улавливала, что происходит со мной. В эти самые минуты я называл ее именем Золушки. По-ви­димому, у меня что-то получилось, потому что я в порыве чувств все-таки забыл, что я не с Золушкой. Кстати, дев­ственницей она не была, но и большого опыта, по-моему, не было. По-моему, я был опытней. Мне она сказала, что я у нее второй. Внутренне я озлился, ибо думал, что далеко не второй. Вообще сколько женщин у меня ни было, я все­гда был «вторым». Я уже решил, что лучше быть не знаю каким, но только не вторым. (Можно быть первым, хотя не стоит. Но самое плохое - это быть вторым. Здесь есть два варианта. Или женщина врет, что скорее всего. Еще хуже всего, когда это оказывается правдой. Тогда первый или еще не ушел из сердца, или оставил такую тяжелую память, что отношение к мужскому полу в принципе ухудшилось. При от­сутствии самомнения понимаешь, что ты такой же, как и все другие, и все это говорится ради красного словца. Когда возникнет в вас разочарование, тогда о вас будут отзывать­ся точно так же, как и о вашем предшественнике. То же вер­но по отношению к мужчинам. Только мужчины склонны не преуменьшать количество связей, а скорее преувеличивать их количество. Для мужчин того времени девственность подруги имела большое значение. Сейчас таковых мужчин становится меньше. Им я могу передать совет Франкла стремиться стать последним, а не первым. Впрочем, об этом я уже писал. Но это не только роман, но и учебное пособие. Так что повторы здесь уместны. Впрочем, бывают и исключения. — М.Л.)

Секс, в связи с тем, что чисто технически и эмоциональ­но задевал меня меньше, чем с Золушкой, продолжался еще дольше. В конце концов, она, по-моему, меня с трудом вы­держивала. Тем не менее, я сделал ей предложение. Не пой­му что мною руководило. Вернулся я в свою часть в пер­вых числах октября 1965 года. Я знал, что уже есть приказ о моем переводе на службу в Северокавказский военный округ в строевые части. Я забыл свои ключи: от квартиры, когда вернулся в городок. Случайно встретил на улице Зо­лушку. По тому, как я ее встретил, думаю, она все поняла. У меня начались сборы к переводу, и она попросила, что­бы я остался с ней на этот период. Мы были вместе, и мне было с ней хорошо. Но совесть меня мучила. И сейчас, ког­да пишу эти строки, чувствую себя подлецом. Писать тяже­ло. Я распродавал все вещи. Хотел было ей все оставить, но она отказалась. Потом она объяснила мне, что восприни­мала это, как будто я от нее откупаюсь. С ней эти дни мне было хорошо, и я как бы забыл, что меня ждет, когда я при­еду в Ростов. (Обычная ошибка людей, устраивающих свою личную жизнь. Правильней было бы проститься с одной, по­жить одному, а потом уже что-то предпринимать, Кто-то из великих, сказал, что беды многих людей происходят от того, что они боятся две недели пожить в одиночку. — М.Л.)

Когда я прибыл в округ, понял, что сделал большую ошибку с этим переводом. Мне надо было прослужить еще год, просить специализацию по клинической дисциплине, а потом уже перейти на службу в хирургию, что было впол­не реально. Так поступил мой друг. Он прошел специали­зацию по терапии, затем перевелся на службу в санаторий, где спокойно и дослужился до полковника. (Все выглядит вполне логично. Действительно, Вечный Принц дослужился бы до полковника в лучшем случае. Однако, скорее всего, он, при его тревожности, тяжело бы заболел, но уже лет в сорок. Даже если бы служба шла хорошо, лет в 45, максимум в 50, он бы был уволен в запас и тянул бы лямку в какой-нибудь поли­клинике. Скорее всего, умер бы лет в 50, как его отец. Так что, это просто судьба не пустила его в хирурги и таким образом защитила. Но тогда он очень об этом переживал. Сейчас он полон сил, имеет международную известность, но как психо­лог, социолог и психотерапевт. В хирургии он, я убежден, не добился бы таких результатов. Так что, может быть, это все и было правильным. — М.Л.)

Прибыл я в штаб СКВО с безрадостным чувством. В конечном итоге направили меня на службу в дыру, которая находилась еще дальше от моего родного города. Уговорили они меня принять это назначение, пообещав вызвать потом на специализацию. Отношения с Золушкой я прекратил. Прибыл на место службы в казацкую станицу которая находилась в тупике и еще дальше от Ростова, чем прежнее место службы. По сравнению с полигоном это была несусветная дыра, находящаяся в тупике с отвратительной желе­зистой водой. И это вместо филиала Москвы. Съездил я в Т. Женился на Вертушке. Большой свадьбы не праздновали. После регистрации отметили это в нашей неизолированной квартире. Было человек 10. Уже точно не помню кто. Приезжали ее мать с братом. Довольно примитивные, люди, а мама еще и глубоко верующая, что вызывало у меня раздражение. Помню, что у меня вдруг сорвался возглас: «А я-то чему радуюсь!» Гости разошлись довольно быстро. Мне в принципе стало неинтересно. К моей радости, отпуск на свадьбу быстро закончился, и я вернулся в часть. Вначале я знакомился со службой. Попал я в кадрированную дивизию, в зенитный полк.

Сейчас объясню что это такое. В полку имеется первый состав офицеров, начиная от командира полка до командира роты. Командиров взводов нет. Кроме того, имеется ядро второго полка — командир части и командиры батальонов.

Солдат имеется ровно на одну роту. В нашем случае была полностью развернута только одна батарея. Медицинская служба состояла из одного врача и фельдшера (сверхсрочника) и санинструктора — солдата срочной службы. Ос­тальные были в резерве. Техника же была полностью на весь полк. Но я знал, кто из врачей и фельдшеров будет призван с гражданки на случай развертывания дивизии. Кроме того, я готовил документы и для второго полка. Все это выгля­дело как-то несерьезно. Работали мы все в основном толь­ко с документами. По документам эти люди продвигались. Так мой начальник медпункта получил бы повышение по службе, стал старшим врачом второго полка, а начальникам медпункта назначили бы другого. Все эти доктора преспо­койно работали у себя по домам и не представляли себе, что они продвигаются по медицинской службе в армии. Этим занимались военкоматы, а нам присылали только сведения. Я поразился довольно умному распределению в организа­ции нашей армии.

Но в силу своей добросовестности я пытался как-то уточнить судьбу тех, кто будет призван в полк мне в помощ­ники на случай войны. Выяснилось, что мой «начальник медпункта» — уже давно инвалид второй группы, а военко­мат не имеет об этом никакого представления. Вообще, когда я попал в армию, я довольно быстро понял, что она в принципе нежизнеспособна и неповоротлива. Многие хоро­шие приказы, например, о том, чтобы все офицеры знали английский язык, управляли автомобилем, имели хорошую физическую подготовку и не были толстыми, систематически проходили повышение квалификации и пр., не выпол­нялись. Единственное, что только было систематическим — это политучеба, как с солдатами, так и с офицерами. Кста­ти, наш полк изучал философию, а я как «дипломирован­ный философ» сразу же стал там ее преподавать. Все-таки закончил философский факультет университета марксизма-ленинизма. Что-то у меня даже получалось. Прибыл я в часть уже после свадьбы где-то в ноябре 1965-го.

В это время я стал получать от Золушки письма типа того, что она просто хочет знать, что со мной, ни на что не претендует. Это на меня нагоняло тоску, ибо большой ра­дости от жизни с женой я не получал. Где-то в январе ко мне на каникулы приехала Вертушка. Я на это время снял комнату в частном доме. Это было примерно так же, как на предыдущем месте службы. Там же произошел первый конф­ликт, который мне показал, что с такой женщиной жить нельзя. Не помню почему, но вдруг она мне отказала в сексе. Кажется, я не выполнил какую-то ее просьбу, связанную с материальными затратами. Я ей сказал, что это не осно­вание для отказа и ведь мы же муж и жена, и я не в будуаре проститутки. Тогда она легла на спину и раздвинула ноги. Сексом заниматься мне моментально расхотелось. Тогда уже я крепко задумался, стоит ли мне с ней жить, и ответил на письмо Золушки. К этому времени меня вызвали на курсы усовершенствования в Ростов, о чем я ей сообщил. Золушка в это время была на побывке у своих родных. Мимо этого города я проезжал. Она меня встретила и села ко мне в купе, в котором я был один. Мы ни о чем не гово­рили, но нам было хорошо. Кстати и секс был. В общем, от­дохнул и телом и душой.

Год. Кутерьма

Специализация шла по подготовке меня строевым вра­чом и практически мне ничего не давала для перехода на службу в госпиталь. Но и она внезапно оборвалась, по-мо­ему, в марте. Меня срочно вызвали в часть. Я зашел на кур­сы повышения квалификации в одну из комнат. Голова у меня закружилась, и очнулся я уже на койке терапевтичес­кого отделения в госпитале. Давление у меня было 150/130. Это называется обезглавленная гипертония. Кроме того, выявили нарушение мозгового кровообращения и припи­сали строгий постельный режим. Помню, у меня скатилось одеяло на пол. Я попытался его поднять сам, но один из соседей по палате поднял его. Потом я узнал, что у него был лимфогрануломатоз — заболевание абсолютно смертельное, но духом он не падал. По-видимому, его давно нет в живых, а я распереживался по своим пустякам. Свою ситуацию счи­тал большой трагедией. До сих по стыдно.

Врачи в госпитале мне сказали, что лежать надо около месяца, но вдруг дней через 10 меня неожиданно выписа­ли. Проведывали меня мама и Вертушка порознь. Примерно на шестой день, когда мне еще не разрешали поднимать­ся, она была у меня в палате. Получилось так, что все боль­ные вышли, и мы остались одни, и она стала ласкать меня сексуальным образом. Меня это возмутило до глубины души. Мне еще не разрешали даже подниматься с постели, Я укрепился в мысли, что жить с ней я не буду. Я ей об этом не сообщил, ибо она оканчивала университет, и я не хотел, чтобы меня обвиняли в том, что из-за меня она не смогла защитить диплом.

Итак, через 10 дней меня выписали, и «в разобранном виде» я поехал в часть, не зная, что меня там ждет. Прибыл я в Волгоград. Золушка меня встретила и очень хорошо сде­лала. Тогда у меня болело сердце. С ее помощью я добрался до волгоградского госпиталя, где мне сделали электрокарди­ограмму, которая показала предынфарктное состояние. Од­нако меня в госпитале не оставили. Сделали укол еще раз, проверили артериальное давление и отправили в часть. Зо­лушка меня проводила, и в марте 1966-го я прибыл в часть.

Там я узнал, что дивизию нашу переводят в Среднюю Азию. Это было как раз после того, как китайцы что-то де­лали на нашей границе. Я был возмущен тем, что меня даже не предупредили об этом переводе. Я с собой не имел ни­каких зимних вещей, а был так слаб, что еле ноги волочил. Проводились какие-то сборы. Состояние мое все-таки кое-как улучшалось. О том, что нас переводят, я сообщил маме эзоповским языком (переводят туда, где мы были во время войны). Вертушка так ничего и не поняла. В марте нас по­грузили в эшелоны. На месте остались только офицеры ядра второй дивизии и сверхсрочники, которые не хотели уез­жать вместе с дивизией. Так что я увидел целесообразность кадрированных частей. Оставшееся ядро начинало форми­ровать дивизию на прежнем месте.

Ехали мы эшелоном довольно долго. По-моему, дней де­сять, Запомнилось мне, как я на одной из станций в мед­пункте оперировал карбункул. Прошло вроде бы все без ос­ложнений.

Прибыла наша дивизия в апреле в местечко между Алма-Атой и Фрунзе. А часть, которая стояла там, была передви­нута ближе к границе. Мы же стали разворачиваться. Ста­ли прибывать офицеры и солдаты, и началось черт-те что. Были всевозможные ЧП. Запомнилось, как одного солдата ранили в сердце, а два хирурга — наш прибывший и еще не уехавший спорили о том, оперировать его или нет. Дос­порились до того, что он минут через 20 умер. Зато не на операционном столе. Если бы они не спорили и рискнули, то вполне парня можно было спасти. Дел-то было всего на один шов. Но кровь вышла в перикард и сдавила сердце. Если бы я был смелее, то, может быть, и полез бы сам опе­рировать. Было бы как в кино. Наверное, карьера моя бы была после этого решена. (И зря он так думал. Все рано бы его оттерли, как это было уже тогда, когда он фактически организовал помощь после взрыва ракеты. — М.Л.)

Прибыл я в Среднюю Азию «в разобранном виде», еле шевелил ноги. Начало прибывать молодое пополнение. Врачу полка работы прибавилось. Нас сразу стало много: было 150, стало в несколько раз больше. Итак, молодое по­полнение размещалось в отдельном лагере, который нахо­дился в 5 км от расположения дивизии. Местность была холмистая. Автомобильная дорога окружная и извитая. Я решил потихоньку себя тренировать. Водитель ехал по до­роге, а я в лагерь шел пешком прямо по холмам. Я и води­тель видели друг друга. Как только у меня иссякали силы, так я ему махал. Он меня ждал. Я спускался с холмов, са­дился машину и на машине доезжал до лагеря. Дней через 15 я уже довольно бойко добирался до лагеря. Здоровье до­вольно быстро восстановилось.

Служба

Обстоятельства тогда меня вынудили сосредоточиться на службе. Обстановка действительно была сложная. Китай­цы тогда все время нарушали границу. Кроме того, там жила и большая китайская диаспора. Я же по внешности не мог отличить казаха от узбека, китайца, киргиза или корейца. Правда, я не помню случаев, чтобы местное население на­падало на военных. Тем не менее нас предупреждали, что такое возможно и что нам не стоит контактировать с мест­ным населением. Но как убережешься от контактов.

Как-то я пошел в парикмахерскую. Стриг меня азиат. По тому разговору который он вел со мной, держа бритву в руках, я понял, что он китаец. Он нахваливал Мао-дзедуна, я согласно кивал и поддакивал. По радио шла примитивная китайская пропаганда. Ее даже не глушили, да мы ее и не слушали. Служба у всех тогда была достаточно напряжен­ная. Прибывало молодое пополнение. В основном солда­ты. Офицеры стали прибывать только в августе и в основ­ном выпускники военных училищ. Хочу напомнить, что нам недоставало только командиров взводов. Солдат же мам присылали из других частей. Нетрудно догадаться, что это были не самые лучшие солдаты.

Мы потихоньку обустраивались. Я уже имел достаточ­ный опыт по предупреждению эпидемий. Мне он очень пригодился. Большинство офицерского состава, в том чис­ле и врачи, уже подолгу служили в кадрированных частях и, если что и умели когда-то, то основательно подзабыли. Так что я был один из немногих, кто еще сохранил опыт работы с большим количеством людей. Я помню, что ког­да я прибыл в эту часть, то мне служба показалась курор­том, но только расположенным в не очень престижном ме­сте. Что значит обследовать 150 человек, когда раньше приходилось это делать с 1000! Меня увеличение личного состава не пугало, но мои коллеги растерялись.

Довольно быстро санитарное состояние гарнизона ухуд­шалось. И вот к нам приехал главный врач корпуса. Пол­ковник небольшого роста, с тихим голосом и мертвой хват­кой. Был он у нас всего неделю. Но за это время гарнизон преобразился, К нам он отнесся жестко, но по-дружески. Объяснил, что эпидемия и нас может не миновать, и посо­ветовал отнестись к работе, как к работе на себя. Он еще и рассказал, как следует работать, Опишу его рекомендации. Может быть, они будут полезны молодежи, которая начи­нает работать и не только в медицине. Он советовал встать до подъема и пройтись по территории части. Тогда ты уже будешь четко представлять, что тебе нужно делать. Кста­ти, когда я уже уволился из армии, я не изменил этой привычке. Я приходил за пол