О смысле человеческой жизни.

Кузнец Филипп Наседкин -- спокойный, уважаемый в деревне человек, беспрекословный труженик -- вдруг запил. Да и не запил вовсе, а так -- стал прикладываться. Это жена его, Нюра Заполошная, это она решила, что Филя запил. И она же полетела в правление колхоза и там устроила такой переполох, что все решили: Филя запил. И все решили, что надо Филю спасать.
Главное, всех насторожило, что Филя "схлестнулся" с Саней Неверовым. Саня -- человек очень странный. Весь больной, весь изрезанный (и плеврит, и прободная язва же, и печень, и колит, и черт его не знает, чего у него только не было, и геморрой), он жил так: сегодня жив, а завтра -- это надо еще подумать. Так он говорил. Он не рабо, конечно, но деньги откуда-то у него были. У него соби выпить. Он всех привечал.
Изба Сани стояла на краю деревни, над рекой, присела задом в крутизну берега, а двумя маленькими глазами-ок смотрела далеко-далеко -- через реку, в синие горы. Была маленькая оградка, какие-то старые бревна, две бе росли... Там, в той ограде, отдыхала душа.
Саня не то что слишком уж много знал или много пови на своем веку (впрочем, он про себя не рассказывал. Ма рассказывал) -- он очень уж как-то мудрено говорил про жизнь, про смерть... И был неподдельно добрый человек. Тя к нему, к родному, одинокому, смертельно боль. Можно было долго сидеть на старом теплом бревне и тоже смотреть далеко -- в горы. Думалось не думалось -- хо, ясно делалось на душе, как будто вдруг -- и в ка-то минуту -- стал ты громадный, вольный и коснулся руками начала и конца своей жизни -- смерил нечто драго и все понял. Ну и что? Ну и ладно! -- так думалось.
Бабы замужние возненавидели Саню с того самого дня, как он только появился в деревне. Появился он этой весной, облюбовал у цыган развалюху, сторговал, купил и стал жить. Его сразу, как принято, окрестили -- Залетный. И, разумеется, -- Саня, потому что -- Александр. Его даже по. И все зря. Филя, когда бывал у Сани, испытывал такое чувство, словно держал в ладонях теплого еще, сла воробья с капельками крови на сломанных крыльях -- трепетный живой комочек жизни. И у Фили все восставало в груди -- все доброе и все злое, когда про Саню говорили плохо.
Филя так и сказал на правлении колхоза:
-- Саня -- это человек. Отвяжитесь от него. Не тревожьте.
-- Пьяница, -- поправила бухгалтерша, пожилая уже, но еще миловидная активистка.
Филя глянул на нее, и его вдруг поразило, что она кра губы. Он как-то не замечал этого раньше.
-- Дура, -- сказал ей Филя.
-- Филипп! -- строго прикрикнул председатель колхо. -- Выбирай выражения!
-- Ходил к Сане и буду ходить, -- упрямо повторил Фи, ощущая в себе злую силу.
-- Зачем?
-- А вам какое дело?
-- Ты же свихнешься там! Тому осталось... самое большее полтора года, ему все равно, как их дожить. А ты-то?!
-- Он вас всех переживет, -- зачем-то сказал Филя.
-- Ну, хорошо. Допустим. Но зачем тебе спиваться-то?
-- Иди спои меня, -- усмехнулся Филя. -- Через неделю на баланс сядешь. Вы меня хоть раз сильно пьяным видели?
-- Так это всегда так начинается! -- вместе воскликнули председатель, бухгалтерша, девушка-агроном и бригадир Наум Саранцев, сам большой любитель "пополоскать зуб". -- Всегда же начинается с малого!
-- Тем-то он и опасен, Филипп, этот яд, -- стал разви мысль председатель, -- что он сперва не пугает, а как бы, наоборот, заманивает. Тебе после войны не приходилось на базаре в карты играть?
-- Нет.
-- А мне пришлось. Ехал с фронта, вез кое-какое барах: часы "Павел Буре", аккордеон... В Новосибирске пересадка. От нечего делать пошел на барахолку, гляжу -- играют. В три карты. Давай, говорят, фронтовичек, опробуй счастье! А я уже слышал от ребят -- обманывают нашего брата. Нет, говорю, играйте без меня. Да ты, мол, опробуй! Э-э, думаю, ну, проиграю тридцатку... -- председатель оживился. Его слушали, улыбались. Филя крутил фуражку меж колен. -- Давай, говорю! Только без обмана, черти! А надо было, значит, отгадать одну карту... Он их сперва пока, потом у тебя на глазах тасует и, значит, расклады тыльной стороной. Все три. Одну тебе надо отгадать, ту бубей, например. И ведь все на глазах делает, паразит! Вот показал он мне все три лицом -- запомнил? Запомнил, го. Следи!.. Раз-раз-раз -- перекидывает их. Я слежу, где туз бубей. Какая, спрашивает? Я зажал пальцем... Перевора -- туз бубей. Выиграл. Они мне еще дали выиграть раза три-четыре... Ну, и все: к вечеру и аккордеон мой, и ча, и деньги -- как корова языком слизнула. Все проиграл. Попытался было силой отбить, но их там много оказалось. Так и явился домой с пустыми руками. Вот как, Филипп, за-то всякая начинается -- незаметно. Ведь они же мне сперва дали выиграть, потом уж только чистить-то начали. Ведь мне все отыграться хотелось, все надеялся... Вот и отыг. Водка, она действует тем же методом: я тебя сперва ублажу, убаюкаю, а потом уж возьмусь за тебя. Так что смот, Филипп, -- не прогадай.
-- Мне не восемнадцать лет.
-- А она анкетные данные не спрашивает! Ей все равно... Работник ты хороший, с семьей у тебя пока все благополуч... Просто мы предупреждаем тебя. Не ходи ты к этому Са! Он, может, хороший человек, но смотри, сколько на не баб жалуется!..
-- Дуры, -- опять сказал Филя.
-- Ну, задолбил, как дятел: дуры, дуры. Твоя Нюра -- ду, что ли?
-- И моя дура. Чего заполошничать?
-- Да то, что ей семью разрушать не хочется!
-- Никто ее не разрушает. Сама бегает разрушает.
-- Ну, смотри. Мы тебя предупредили. А этого твоего Са мы просто выселим из деревни, и все... Он дождется.
-- Не имеете права -- больной человек.
-- Найдем право! Больной... Больной, значит, не пей. Иди работай, Филипп.
-- Вызывали? -- спросил вечером Саня, нервно подраги веком левого глаза.
-- Вызывали, -- Филе было стыдно за жену, за председа, за все правление в целом.
-- Не велели ходить?
-- Та-а... што я, ребенок, што ли!
-- Да, да, -- согласился Саня. -- Конечно, -- и веко его все подергивалось. Он смотрел на далекие горы. С таким выражением смотрел, точно ждал, что оттуда -- вспять -- взойдет солнце. Оно там заходило. -- Ночью, часу в двена, соловьи поют. Ах, дьяволята!.. выкомаривают. Друг перед другом, что ли?
-- Самок заманивают, -- пояснил Филя.
-- Красиво заманивают. Красиво. Люди так не умеют. Лю -- сильные.
"Это ты-то -- сильный?" -- думал Филя.
-- Уважаю сильных людей, -- продолжал Саня. -- В дет меня колотил один парнишка -- сильней меня был. Мне отец посоветовал: потренируйся, поподнимай что-нибудь тяжелое -- через месяц поколотишь его. Я стал поднимать ось от вагонетки. Три дня поподнимал -- надорвался. Пупок развязался.
-- А ты бы взял -- раз послабей -- гирьку, привязал бы ее на ремешок да гирькой бы его по башке. Я тоже смирный был, маленький-то, ну один извязался тоже, проходу не да. Я его гирькой от часов разок угостил -- отстал.
Саня пьянел. Взор его туманился... Покидал далекие си горы, наблюдал речку, дорогу, дикий кустик малины под плетнем. Теплел, становился радостным.
-- Хорошо, Филипп. Мне -- пятьдесят два, двенадцать откинем -- несознательные -- сорок... Сорок раз видел вес, сорок раз!.. И только теперь понимаю: хорошо. Раньше все откладывал, все как-то некогда было -- торопился мно узнать, все хотел громко заявить о себе... Теперь -- стоп-машина! Дай нагляжусь. Дай нарадуюсь. И хорошо, что у ме их немного осталось. Я сейчас очень много понимаю. Все! Больше этого понимать нельзя. Не надо.
Снизу, от реки, холодало. Но холодок тот только ощу, наплывал... Это было только слабое гнилостное ды, и огромная, спокойная теплынь от земли и неба гу это дыхание.
Филя не понимал Саню и не силился понять. Он тоже чувствовал, что на земле -- хорошо. Вообще жить -- хорошо. Для приличия он поддерживал разговор.
-- Ты совсем, што ли, одинокий?
-- Почему? У меня есть родные, но я, видишь, болен, -- Саня не жаловался. Ни самым даже скрытым образом не жаловался. -- И у меня слабость эта появилась -- выпить... Я им мешаю. Это естественно...
-- Трудно тебе, наверно, жилось...
-- По-разному. Иногда я тоже брал гирьку... Иногда мне гирькой. Теперь -- конец. Впрочем, нет... вот сейчас я сознаю бесконечность. Как немного стемнеет, и тепло -- я вдруг сознаю бесконечность.
Этого Филя совсем не мог уразуметь. Еще один мужик си, Егор Синкин, с бородой, потому что его в войну ра в челюсть, тот тоже не мог уразуметь.
-- В тюрьме небось сидел? -- допытывался Егор.
-- Бог с вами! Вы еще из меня каторжанина сделаете. Просто я жил и не понимал, что это прекрасно -- жить. Ну, что-то такое делал... Очень любил искусство. Много суетил. Теперь спокоен. Я был художник, если уж вам так инте. Но художником не был, -- Саня искренне, негромко, весело смеялся. -- Вконец запутал вас... Не мучайтесь. Ну ма ли на свете чудаков, странных людей!.. Деньги мне при брат. Он богатый. То есть не то что очень богатый, но ему хватает. И он мне дает.
Это мужики понимали -- жалеет брат.
-- Если бы все начать сначала!.. -- на худом темном лице Сани, на острых скулах вспухали маленькие бугорки желва. Глаза горячо блестели. Он волновался. -- Я объяснил бы, я теперь знаю: человек -- это... нечаянная, прекрасная, мучительная попытка Природы осознать самое себя. Бес, уверяю вас, потому что в природе вместе со мной живет геморрой. Смерть!.. и она неизбежна, и мы ни-ког-да этого не поймем. Природа никогда себя не поймет... Она взбесилась и мстит за себя в лице человека. Как злая... мм... -- дальше Саня говорил только себе, неразборчиво. Мужикам надоедало напрягаться, слушая его, они начинали толко про свои дела.
-- Любовь? Да, -- бормотал Саня, -- но она только запу и все усложняет. Она делает попытку мучительной -- и только. Да здравствует смерть! Если мы не в состоянии постичь ее, то зато смерть позволяет понять нам, что жизнь -- прекрасна. И это совсем не грустно, нет... Может быть, бессмысленно -- да. Да, это бессмысленно.
Мужики понимали, что Саня уже хорош. И расходились по домам.
Филя брел переулками-закоулками и потихоньку растра из груди горячую веру, что жизнь -- прекрасна.
Оставалась только щемящая жалость к человеку, кото остался один сидеть на бревне... И бормочет, бормочет себе под нос нечто -- так он думает, тот человек, -- важное.
Через неделю Саня помер.
Помирал трезвым. Ночью. С ним был Филя.
Саня все понимал и понимал, что помирает. Иногда только забывался -- точно накрепко задумывался, смотрел в стенку, не слышал Филю...
-- Сань! -- звал Филя, -- Ты не задумывайся. А то так ху. Может, встанешь походишь маленько? Давай я повожу тебя по избе... Сань?
-- Мм?..
-- Поломай себя... Разомнись маленько.
-- Сходи, Филипп... дай веточку малины... Под плетнем растет. Только пыль не стряхни... Принеси.
Филя вышел в ночь, и она оглушила его своей необъ. Глухая
весенняя ночь, темная, тяжкая... огромная. Филя никогда ничего в жизни не боялся, а тут вдруг чего-то оробел... Поспешно сломил молодую веточку малины, влаж от ночной сырости, и заторопился опять в избу. Поду: "Какая на ней пыль? Не успела еще... пыль-то, доро-то еще грязные. Откуда пыль-то?"
Саня приподнялся на локте и прямо в упор смотрел на Филю. Ждал. Филя одни только эти глаза и увидел в избе, ко вошел. Они полыхали болью, они молили, они звали его.
-- Не хочу, Филипп! -- ясно сказал Саня. -- Все знаю... Не хочу! Не хочу!
Филя выронил веточку.
Саня, обессиленный, упал головой на подушку и тихо, и торопливо еще сказал:
-- Господи, господи... какая вечность! Еще год... полгода! Больше не надо.
У Фили больно сжалось сердце. Он понял, что Саня пом. Скоро помрет. Он молчал.
-- Не боюсь, -- тихо, из последних сил торопился Са. -- Не страшно... Но еще год -- и я не приму. Ведь это же надо принять! Ведь нельзя же, чтобы так просто... Это же не казнь! Зачем же так?..
-- Выпей водки, Сань?
-- Еще полгода! Лето... Ничего не надо, буду смотреть на солнце... Ни одну травинку не помну... Кому же это надо, ес я не хочу? -- Саня плакал. -- Филипп...
-- Што, Сань?
-- Кому же это надо? Ну ведь глупо же, глупо!.. Она же -- дура! Колесо какое-то.
Филя тоже плакал -- чувствовал, как по щекам текут сле. Сердито вытирался рукавом.
-- Сань... ты не обзывай ее, может, она... это... отступит. Не ругай ее.
-- Я не ругаю. Но ведь как глупо! Так грубо... и ничем не помочь! Дура.
Саня закрыл глаза и замолк. И долго-долго молчал. Филя даже подумал, что уже -- все.
-- Поверни меня... -- попросил Саня. -- Отверни. -- Фи повернул друга лицом к стене.
-- Дура, -- еще раз совсем тихо сказал Саня. И опять за.
Филя с час примерно сидел на стуле не шевелясь, ждал, когда Саня что-нибудь попросит. Или заговорит. Саня боль не заговорил. Он помер.
Филя и другие мужики схоронили Саню. Тихо схорони, без лишних слов. Помянули.
Филя посадил у изголовья его могилы березку. Она при. И когда дули южные теплые ветры, березка кланя и шевелила, шевелила множеством мелких зеленых ла -- точно силилась что-то сказать. И не могла.

В.Астафьев

«Тот, кто не растет, умирает…»

1.Борьба за жизнь
2.Как выжить в экстремальной ситуации
3.Цена жизни...

В густом тонкоствольном осиннике я увидел серый в два обхвата пень. Пень этот сторожили выводки опят с рябоватыми шершавыми шляпками. На срезе пня мягкою топкою лежал линялый мох, украшенный тремя или четырьмя кисточками брусники. И здесь же ютились хиленькие всходы елочек. У них было всего по две-три лапки и мелкая, но очень колючая хвоя. А на кончиках лапок все-таки поблескивали росинки смолы и виднелись пупырышки завязей будущих лапок. Однако завязи были так малы и сами елочки так слабосильны, что им уж и не справиться было с трудной борьбой за жизнь и продолжать рост.

Тот, кто не растет, умирает! - таков закон жизни. Этим елочкам предстояло умереть, едва-едва народившись. Здесь было прорасти, но нельзя выжить.

Я сел возле пенька курить и заметил, что одна из елочек сильно отличается от остальных, она стояла бодро и осанисто посреди пня. В потемневшей хвое, в тоненьком смолистом стволике, в бойко взъерошенной вершинке чувствовались какая-то уверенность и вроде бы даже вызов.

Я запустил пальцы под волглую шапку мха, приподнял ее и улыбнулся: "Вот оно в чем дело!"

Эта елочка ловко устроилась на пеньке. Она веером развернула липкие ниточки корешков, а главный корешок белым шильцем впился в середину пня. Мелкие корешки сосали влагу из мха, и потому он был такой линялый, а корешок центровой ввинчивался в пень, добывая пропитание.

Елочка долго и трудно будет сверлить пень корешком, пока доберется до земли. Еще несколько лет она будет в деревянной рубашке пня, расти из самого сердца того, кто, воз, был ее родителем и кто даже после смерти своей хранил и вскармливал дитя.

И когда от пня останется лишь одна труха и сотрутся следы его с земли, там, в глубине, еще долго будут преть корни родительницы-ели, отдавая молодому деревцу последние соки, сберегая для него капельки влаги, упавшие с травинок и листьев земляники, согревая его в стужу остатным теплым дыханием прошедшей жизни.

Когда мне становится невыносимо больно от воспоминаний, а они не покидают, да и никогда, наверное, не покинут тех, кто прошел войну, когда снова и снова передо мной встают те, кто пал на поле боя, а ведь были среди ниx ребята, которые не успели еще и жизни-то как следует увидеть, ни полюбить, ни насладиться радостями мирскими и даже досыта поесть, - я думаю о елочке, которая растет в лесу на пне.

Вячеслав ДЁГТЕВ
Разумные существа

Проблематика:
1.Милосердное отношение к животным.
2.Жестокое отношение к животным (как детеныша богатеи хотели пустить на шашлыки...)
3.Любовь к животным сближает людей (концовка рассказа).

Мать Егорки работает поварихой на даче нового русского. Мальчик часто
бывает здесь. В доме четыре этажа, есть даже лифт. Но мальчик в этих
хоромах, дальше кухни, где чуть ли не сутками крутится мать, не бывал. Это
зачем же одному столько места?

Новый хозяин жизни, которого зовут Ярославом Михайловичем, живет в этом
огромном доме одиноким куркулем, лишь изредка к нему приезжает из Москвы
Галюся, молодящаяся стервозная тетка, похожая на куклу Барби; она зовет
хозяина Ярик; он ездит по очереди, опять же один, на трех огромных черных
машинах, из которых с трудом вылезает, похожий на борова, с красным
затылком, потный и одышливый. Недавно он побывал в Австралии и купил там в
каком-то дельфинарии Сиднея дельфиниху и ее почти что новорожденного
дельфиненка. Ну захотелось человеку потешить себя -- с кем не бывает...

Для перевозки дельфинов изготовили специальную ванну, загрузили ее в
самолет вместе с дельфинами, и таким образом важный груз был доставлен из
Австралии прямо на подмосковную дачу Ярослава Михайловича. Правда, по дороге
случилось ЧП: старая дельфиниха не выдержала перелета и сдохла. Но
маленького дельфиненка, которого прозвали Бабочкой, все-таки удалось
доставить живым.

На даче дельфиненка временно поместили на кухне в огромной ванне. За
две недели, ударными темпами, бригада молдаван построила для него огромный,
в полгектара, бассейн, который заполнили морской водой и куда его выпустили.

Но дельфиненок не радовался простору. Он грустил и, видно, тосковал по
маме-дельфинихе. Он обычно неподвижно стоял в толще зеленоватой воды у
самого дна бассейна, в углу, и лишь изредка всплывал, чтоб с шумом выпустить
воздух и опять погрузиться. Погрузиться в тоску...

Егорка ходил к бассейну и подолгу сидел на дощатом помосте. Он бросал
дельфиненку свежую мойву. Но дельфиненок пищу не брал.

Тогда мальчик как-то нырнул, подплыл под водой к дельфиненку и почти
насильно воткнул рыбешку в его рот, похожий на пингвиний клюв.

Дельфиненок несколько опешил, удивился и растерялся, но рыбешку тем не
менее, с грехом пополам, проглотил. Вообще-то его кормили пока что густым
желтым дельфиньим молоком, которое присылали откуда-то из-за границы в
сорокалитровых специальных контейнерах. Молоко было похоже на сгущенку и
сильно пахло рыбьим жиром.

Следующую рыбку удалось втолкнуть ему уже полегче.

Скоро дельфиненок стал подплывать к берегу. И даже откликаться на
егоркино похлопывание по воде.

Вообще-то дома родители зовут Егорку Жорой. Егоркой его назвали в честь
модного в середине девяностых политика, который даже умницей считался, но
вскоре родители на собственной шкуре поняли, что представляет из себя тот
инфантильный причмокивающий мажор, и тогда они, не сговариваясь, даже имя,
теперь для них ненавистное, перестали упоминать и сына как бы негласно
переименовали. Так у мальчика оказалось два имени: в школе его звали, как
было записано в документах, а дома -- по-другому. Хотя самому мальчику было
наплевать на всяческих там политиков, он слабо представлял себе, кто это
такой, тот, в честь кого его когда-то назвали, имя "Егорка" ему нравилось
больше, чем "Жора", и потому сам он называл себя, как было записано.

Через какое-то время у Ярослава Михайловича случился банкет. Или, как
они выражались, - "оттяг". Сходняк всяких Витьков, Толянов, Диманов,
Вованов и Колянов. Каждый из них жил по принципу: чужого не возьмешь -
своего не будет. Но на подобных общественных мероприятиях они строго
придерживались понятия, что меж ними, ворами, все должно быть честно. Когда
они наклюкались как сапожники, наутюжились как портные, насвистались как
немцы, налимонились как педики или просто по-солдатски употребили не в меру,
в общем, дошли до кондиции, все началось как всегда: борьба, вольная и
классическая, бросание через бедро и бросание ножей в доску, потом стрельба
из пистолетов. Но в этот раз было еще и ныряние в бассейн и погони за
дельфиненком. Перемутили всю воду, наконец поймали его с помощью
волейбольной сетки. Потом всяческие издевательства. Заглядывание в рот.
Разглядывание клоаки. Оживленные, даже ожесточенные споры -- самец это или
самка? Окуривание дымом и прижигание сигаретами.

Большую прыть в этом проявляла та самая разлохматившаяся тетка, похожая
сейчас на мокрую ведьму из мультика, которая не отходила от Ярослава
Михайловича и которую звали Галюся. Она вдруг предложила сделать из Бабочки
шашлык. Все замолкли и устремили взгляды на хозяина. Галюся капризно топнула
ножкой: хочу шашлык из дельфина! Ярик, хочу!

И Ярослав Михайлович, такой солидный и толстый, с массивной золотой
цепью на волосатой шее, вдруг неожиданно махнул рукой. Все заорали: на кухню
его! на кухню! Принесли, бросили на кухонный стол: режь, приказали поварихе,
и быстро шашлык из него! Егорка вцепился матери в подол: мама, не режь
Бабочку! Мать тоже заплакала: что же делать, Жора? что же делать? Если б
Ярослав Михайлович был один, с ним можно было б как-то договориться, но тут
вертится эта чертова Галюся.

И мать неожиданно принимает прямо-таки героическое решение: не будет
она резать живое и, говорят, разумное существо, ведь они братья наши меньшие
по разуму, правда, Жора? Она прячет дельфиненка в ванну, а шашлык жарит из
жирной осетрины.

Гости едят и нахваливают. И даже Галюся довольна: "Ах, и не думала
никогда, что дельфин такой вкусный. А говорили -- рыба живая..."

Ночью, когда часть гостей разъезжается, а другая укладывается спать,
Егорка с матерью уносят дельфиненка домой. Поселяют его в семейной ванне.

Через некоторое время отец начинает уговаривать сына отвезти
дельфиненка на речку и отпустить. Наша речка впадает в другую речку, Жора,
уговаривает он сына, а та -- в море. Ему там будет гораздо лучше, чем в
нашей ванне, сынок. Мальчик соглашается. Он понимает, что Бабочке тяжело
жить в тесной ванне: не то что порезвиться, тут и повернуться-то негде.

Мать соглашается с отцом. Они собираются. Ставят на багажник машины
детскую ванночку, наливают туда воды и грузят дельфиненка - ему в ней лишь
только лежать можно, и то на одном боку, - и едут.

Приезжают на речку. Находят чистое место, с песчаным дном. Рядом рыбак,
он интересуется: что это вы собираетесь делать? Они ему объясняют. На что
рыбак говорит: но ведь наша речка впадает в другую речку, та в Оку, а Ока в
Волгу. А Волга - в Каспийское море. Которое не море вовсе, а
просто-напросто большое озеро. И дельфины в нем не водятся. Даже если ваш
дельфиненок не сдохнет от голода и пресной воды и доплывет до Каспийского
моря, то всю жизнь придется ему пробыть в одиночестве.

Как известно, всякое возражение оттачивает мысль. Отец мальчика чешет в
затылке. А ведь рыбак-то прав. Они как-то об этом и не подумали. Так что же
делать? - спрашивают они рыбака. Нужно везти его хотя бы до Дона. Дон-то
точно в море впадает.

Отец по мобильнику звонит матери, объясняет ситуацию. Та, скрепя
сердце, разрешает им проехать до Дона, правда, дает при этом множество
наказов, которые они обещают выполнять.

С тем они и едут еще дальше на юг. На следующий день в районе Воронежа
пытаются отпустить дельфиненка в Дон. Но стихийно собравшиеся возле моста
люди начинают возмущаться. По поводу отпуска дельфиненка в реку случается
едва ли не народный митинг. Народ в основном ропщет. Смотрите, какая река
грязная. Мазут, солярка. Не доплывет он у вас до моря, сдохнет. Ох, не
доплывет. Хотя бы до Ростова довезите.

Находится человек, по виду совсем не новый русский, - во всяком
случае, нет ни золотой цепи, ни обязательного "болта" на пальце, - который
предлагает заехать к нему на дачу, пустить дельфиненка в бассейн, пусть
порезвится-разомнется, и переночевать у него. А уж завтра, по холодку, и
тронетесь дальше. Наутро он даже дает денег на бензин.

После чего они едут еще целый день. Быстро ехать нельзя, воду
расплескаешь. Тормозить тоже нужно очень мягко. Поэтому движутся черепашьим
шагом. Солнце печет нещадно. Дельфиненку в ванночке очень жарко, хоть и
закрыта она брезентом. Им тоже не сахар. Никаких чувств уже не осталось,
окромя волчьего аппетита и неутолимой жажды. К вечеру останавливаются где-то
возле придорожного пруда. Меняют воду. В киоске покупают мойву, оттаивают
ее, пытаются кормить дельфиненка. Он держится молодцом - и это после такой
дороги. Будто понимает, что ему нельзя расслабляться. Потому и не
расслабляется. Видно, он из тех, на кого грядущее отбрасывает свою тень...

Подходят дальнобойщики. Один говорит, что тут поблизости у одного его
корефана есть фазенда с бассейном, в котором морская вода. Можно туда
доехать, тут рядом, пусть малыш поплавает, отдохнет от такой дороги. А то и
до греха недалеко.

Едут на ту фазенду. В самом деле -- в чистом бассейне морская синяя
вода. Отпускают дельфиненка. Он плавает, радуется. С удовольствием берет
рыбку из рук мальчика.

На той фазенде они еще раз ночуют. Отец звонит матери, выслушивает от
нее множество всяческих слов... Мальчик понимает, что дома их ждет такое,
что лучше об этом и не думать.

И он старается не думать, главное - Бабочку спасти, довезти до моря,
- с такими мыслями и засыпает.
Наутро хозяин поспешно выпроваживает их со двора, даже не покормив. Оно
и понятно: первые порывы души бывают обычно благородны, но, как правило,
порывы...

Наутро въезжают в Ростов. В Ростове Дон оказывается еще грязнее, чем в
Воронеже. Едут до Азова. Там -- не лучше. Старый, запущенный порт. Плавучие
краны, ржавые суда, гниющие всюду, насколько хватает глаз. Ужасное место.
Отец долго стоит на берегу, вдыхая горький аромат испарившихся надежд, как
сладкий дым сожженных кораблей... Но находится и в Азове добрый человек, он
отливает им полбочки бензина. И у них появляется возможность ехать до Анапы.

В Анапу приезжают к вечеру. Прямо на пляже пытаются выпустить
дельфиненка в море. Но и тут собирается толпа народу. Дети сбегаются,
кажется, со всего побережья. Опять кто-то говорит, что дельфиненка нельзя
здесь отпускать. Или умрет с голоду - ведь он еще молокосос, сам рыбу
ловить еще не научился, - или его растерзают морские свиньи, которые стаями
плавают вблизи побережья. Что же делать? Нужно везти его в Сочи, в
дельфинарий. Только там он сможет выжить. Тем более, там и специальные
врачи, которые по дельфинам, есть. Находится и тут свой доброхот. Который
готов предоставить машину с большой цистерной, а также бензин, естественно,
за его счет.

Егорка обвязывает хвост Бабочки бечевкой, отпускает в воду, чтобы
дельфиненок на такой привязи немножко поплавал-порезвился в Черном море.

Наутро едут в Сочи. Целый день горный серпантин и, наконец, уже к
вечеру, вот она - всероссийская здравница. За несколько километров до Сочи,
когда отец рассказывал о викингах, о их крутобоких ладьях, о том, что вышли
они из этих вот мест и с этих берегов и что покойников хоронили они в полосе
прилива, на ничейной земле, что ни море, ни суша, вдруг из-за поворота
появился какой-то человек. Он махнул рукой, и отец остановился. Человек с
полным ртом золотых зубов залез на сиденье и сказал вдруг: "А ты знаешь, я в
Бога не верю!" Отец в тон ему отозвался: "Ты прав, земляк, простота спасет
мир". После чего новый попутчик подал ему руку и назвался: "Евгеньич".

На самом въезде в город появляется плакат: "Граждане отдыхающие! Не
играйте с жителями Сочи в карты - они знают прикуп". Егорка не понимает
ровным счетом ничего, зато отец долго-долго отчего-то смеется, хватая то
попутчика за руку, то сына за плечо: ах, Жора, сынок, веселые тут живут
люди!

Когда уже въехали в Сочи, отец спросил попутчика: как найти
дельфинарий? А зачем вам? Отец объяснил: так и так, везут туда дельфиненка.
Попутчик ошарашенно выпячивает глаза: что, в самом деле, из самой Москвы? Из
самой что ни на есть златоглавой. Тогда Евгеньич говорит, что вообще-то в
этом мире нет ничего случайного, и даже эта встреча, каждый в этом мире
безумен и у каждого в башке свои тараканы, в общем, бессмысленно все и
беспощадно.

С этими его словами они и подкатывают к дельфинарию. Входят. В синей
воде плавают сородичи Бабочки, только почерней. Их попутчик Евгеньич
преображается в смотрителя-дрессировщика и говорит, что вам, ребята, повезло
просто несказанно. Молодая дельфиниха Клара два дня назад родила мертвого
дельфиненка. Поэтому очень беспокойна, ничего не ест, мечется по бассейну.
Вот и сегодня ужин проигнорировала. Может, она и не прогонит вашего...

Отец хватает золотозубого служителя за рукав: попробуй, Евгеньич!

Служитель надевает ласты и маску, берет старинную бутылку, с широким
горлышком (Егорка знает: раньше в таких бутылках молоко и кефир продавали) и
ныряет в бассейн. Подплывает к Кларе, чешет ее по боку. С боков у Клары,
оказывается, есть в шкуре прорези, где внутри находятся соски. Дельфиненок
сует в прорезь свой "клюв", ухватывает сосок и так сосет молоко. Евгеньич
поглаживает Клару по боку, находит прорезь, раздвигает ее пальцами и
засовывает туда широкое бутылочное горлышко... Кое-как, с грехом пополам,
ему это удается, и он набирает бутылку клариного молока.

Подплывает к помосту, высоко над головой держа бутылку. Молоко такое же
густое и жирное, как и то, которым вскармливали Бабочку. И при этом так же
сильно пахнет рыбой, точнее рыбьим жиром, который Егорке довелось как-то
попробовать - на всю жизнь запомнил тот вкус и запах. Евгеньич поит этим
ужасным молоком Бабочку - дельфиненок чмокает от удовольствия, совсем как
поросенок. Остатки молока Евгеньич выливает дельфиненку на дыхало и дает
тому молоку высохнуть. После чего выпускает Бабочку в бассейн.

Как известно, чтоб добиться фантастических результатов, нужно ставить
перед собой фантастические цели. И тогда люди могут сказать, что тебе
повезло или случилось чудо. Да, чудеса иногда случаются, но случаются они
только у тех, кто хотя бы способен поверить в чудо.

Клара сперва ничего не понимает, она в растерянности, даже в шоке.
Потом бросается к дельфиненку, ошалело кружится вокруг него, и, видно, чуя
свой собственный запах, радостно выпрыгивает метра на три из воды. После
чего начинает обрадованно виться, тереться вокруг дельфиньего детеныша,
оглашая воздух громким торжествующим свистом и радостным хрюканьем.

Ах, до чего же, оказывается, громко могут эти дельфины хрюкать и
свистеть! Прямо паровозы какие-то. Перевозящие поросят.

А отец с сыном, и счастливый, улыбающийся во весь золотозубый рот
Евгеньич не заметили, как откуда-то собралась вокруг них огромная толпа
зевак. Сперва все эти зеваки напряженно молчали. Так, что их и не было
слышно. Потом, когда Клара признала чужого дельфиненка за своего, все вдруг
загомонили, зашумели. Все громче и громче зашумели. И вот уже толпа просто
орет восторженно.

И громче всех и восторженней всех орет и размахивает счастливо руками
один дядька с золотой цепью на волосатой шее, похожий на Ярослава
Михайловича. А с ним прямо-таки беснуется какая-то тетка, совсем как кукла
Барби, очень-очень смахивающая на Галюсю. Мальчик даже несколько опешил от
удивления: неужто это те же самые люди? Эх, люди вы, люди...

А счастливая Клара высовывала то и дело из воды свой "клюв", и трещала
громко, и свистела, так что аж уши закладывало, и хрюкала сердито, словно
пыталась усовестить эту толпу приматов.

Тише, люди! Не видите, что ли, - мать кормит своего пропавшего,
заблудившегося, совсем оголодавшего ребенка. Тише, люди! Не орите, не шумите
так. Ведь вы же, как и мы, - разумные существа...

Через час отец с сыном уезжали из Сочи, они ехали на север, в Москву,
на расправу к грозной матери, так и не догадавшись спросить у Евгеньича: кем
же был их дельфиненок, которого они нарекли Бабочкой, -- мальчиком или
девочкой?