Часть четвертая Глухой мальчик 12 октября 1851 г. 8 страница

– Хочу поговорить с тобой, Алекс, – сказал Роб, уводя его в сторону. – Я хочу, чтобы ты поехал домой, – заявил он, как только они оказались за пределами слышимости.

– Нет, папа.

Алексу было восемнадцать лет, и у него быстро менялось настроение. Если он решит, что на него давят, он просто пошлет отца к черту и, чего доброго, вообще навсегда уйдет из дома.

– Я не хочу, чтобы ты шел туда. У меня есть на это серьезное основание.

– Я всю свою жизнь только и делаю, что слушаю об этом серьезном основании, – горько произнес Алекс. – И однажды прямо спросил маму: Фрэнк Мосби – мой дядя? И она сказала, что нет.

– Ты дурак, если заставил свою мать пройти через это. Неужели ты не понимаешь: даже если ты поедешь туда один и застрелишь Мосби, то ничего не изменится. Люди все равно будут трепать языками. Но что бы они ни говорили, это не имеет никакого значения. Я мог бы велеть тебе немедленно возвращаться домой, потому что, черт побери, это мое ружье и это моя несчастная слепая лошадь. Но настоящая причина, по которой тебе не нужно туда идти, состоит в том, что ты – мой мальчик, и я не позволю тебе совершить то, что будет грызть тебя всю оставшуюся жизнь.

Алекс бросил отчаянный взгляд туда, где стояли Мэл и остальные и с любопытством поглядывали на него.

– Скажи им, что я напомнил о работе, которая ждет тебя на ферме. А затем ты пойдешь к Вики, где ты ее бросил, отвяжешь ее и приедешь домой.

Он вернулся к Труди, вскочил в седло и поехал по Мэйн-стрит. Прямо перед церковью завязалась драка, и кроме того, он заметил, что кое-кто уже успел напиться.

Он не оборачивался, пока не проехал с полмили, но когда все же обернулся, то увидел лошадь, идущую неуверенной, осторожной рысью, которую она развила после того, как ослепла, и фигуру человека, наклонившегося к ее шее, словно он ехал против сильного ветра: в руке он держал маленькое ружье для охоты на птиц, держал дулом вверх, как Роб всегда учил сыновей.

Следующие несколько недель Алекс старался не попадаться отцу на глаза: не из-за того, что сердился на него, а скорее, просто чтобы уйти из-под его власти. Отряд добровольцев отсутствовал два дня. Они обнаружили добычу в полуразрушенном доме из дерна и приняли сложные меры предосторожности, прежде чем напасть на него, но он спал и все равно не заметил бы их. И это был вовсе не Фрэнк Мосби. Его звали Бюрен Гаррисон, он ограбил владельца магазина в Генесео, забрав четырнадцать долларов, – и Ник Холден со своими юристами помпезно, хоть и с трудом держась на ногах, передали его в руки правосудия. Впоследствии выяснилось, что Фрэнк Мосби утонул в Айове за два года до этого, пытаясь верхом пересечь реку Седар во время половодья.

В ноябре Роб Джей проголосовал за то, чтобы отправить Джона Карленда в Конгресс и вернуть Стивена А. Дугласа в сенат. На следующий вечер он присоединился к толпе мужчин, которые ждали результатов выборов в магазине Гаскинса, и в витрине увидел пару изумительных карманных ножей. В каждом было одно большое лезвие, два лезвия поменьше и небольшие ножницы – все из закаленной стали, с отполированной рукояткой из панциря черепахи и защитными колпачками из чистого серебра с обеих сторон. Такие ножи предназначаются для мужчин, не боящихся получать от жизни удовольствие, и он купил их, чтобы подарить сыновьям на Рождество.

Сразу после наступления темноты в городок приехал Гарольд Эймс и привез результаты выборов из Рок-Айленда. Это был удачный день для госслужащих: Ник Холден, ветеран индейских войн и защитник закона, с небольшим отрывом победил Джона Карленда, и сенатор Дуглас тоже вернется в Вашингтон.

– Теперь-то уж Авраам Линкольн поймет, что не надо запрещать людям иметь рабов, – хохотнул Джулиан Говард, триумфально потрясая кулаком. – Больше мы никогда не услышим об этом сукином сыне!

Студент колледжа

Ввиду того, что к Холден-Кроссингу железную дорогу не провели, отец Шамана отвез его в Гейлсберг, находившийся на расстоянии тридцати двух миль, поместив сундук с вещами в задней части бакборда. И сам город, и колледж были спланированы еще четверть века назад, в штате Нью-Йорк, пресвитерианцами и конгрегационалистами, приехавшими сюда и построившими дома на улицах, расположенных в шахматном порядке вокруг большой площади. Декан колледжа, Чарльз Гаммонд, заявил, что, поскольку Шаман моложе большинства принятых в колледж, ему нельзя жить в общежитии. Декан и его жена брали студентов на постой в свой белый каркасный дом на Черри-стрит, и именно там, в комнате в конце второго этажа и поселили Шамана.

Возле его комнаты начиналась лестница, которая вела к двери, выходившей на задний двор, к насосу и уборной. В комнате справа проживала пара бледных конгрегационалистов – студентов богословия, которые предпочитали разговаривать только друг с другом. В двух комнатах с другой стороны коридора жили низенький, величавый библиотекарь колледжа и студент последнего курса по имени Ральф Брук, у которого было веселое веснушчатое лицо, а в глазах застыло немного удивленное выражение. Брук учился на факультете классической филологии. В первое же утро, за завтраком, Шаман увидел у него в руках томик Цицерона. Отец хорошо научил его латыни, и он сказал:

– Iucundi acti labores. Приятно сознание оконченного труда.

Лицо Брука засияло, словно лампа.

– Ita vivam, ut scio. Клянусь жизнью, я знаю.

Брук стал единственным человеком в доме, с которым Шаман регулярно общался, за исключением декана и его тощей жены с белыми волосами, которая старалась пробормотать несколько предписанных хорошими манерами слов.

– Ave! – Каждый день приветствовал его Брук. – Quomodo te habes hodie, juvenis? Как ты сегодня утром, юноша?

– Tam bene quam fieri possit talibus in rebus, Caesar. Так, как следует ожидать при данных обстоятельствах, Цезарь, – всегда отвечал Шаман. Каждое утро. Так они шутили.

Во время завтрака Брук воровал булочки и непрерывно зевал. И только Шаман знал почему. У Брука была женщина в городе, и он оставался у нее допоздна, и очень часто. Спустя два дня после того, как Шаман приехал в колледж, латинист уговорил его прокрасться вниз по лестнице и отпереть черный ход, когда все уже лягут спать, чтобы Брук мог войти незамеченным. Брук в дальнейшем часто будет просить его об этом одолжении.

Занятия проходили каждый день и начинались в восемь часов утра. Шаман выбрал физиологию, английскую литературу и сочинение и астрономию. К восторгу и ужасу Брука, он сдал экзамен по латыни. Вынужденный изучать еще один язык, он предпочел иврит греческому, хотя причины такого выбора анализировать не стал. В первое воскресенье в Гейлсберге декан и миссис Гаммонд взяли его в пресвитерианскую церковь, но позже он заявил супругам, что придерживается конгрегационализма, а студентам богословия – что он пресвитерианец, и таким образом каждое воскресное утро проводил, гуляя по городу.

Железная дорога добралась до Гейлсберга за шесть лет до того, как туда приехал Шаман, и принесла процветание и свойственное ему разнообразие национальностей. Кроме того, неподалеку от города, в Мишн-хилле, развалилась кооперативная колония шведов, и многие ее обитатели переехали на постоянное место жительства в Гейлсберг. Шаману нравилось смотреть на шведских женщин и девочек, любоваться их пшеничными волосами и прекрасной кожей. Когда он принимал меры, чтобы не запачкать ночью простыни миссис Гаммонд, в эротических фантазиях его навещали именно шведки. Однажды, гуляя по Саут-стрит, он остановился как вкопанный, заметив копну более темных волос: он был уверен, что знает ее, и на мгновение перестал дышать. Но оказалось, что женщина была ему не знакома. Она коротко улыбнулась ему, заметив на себе его взгляд, но он опустил голову и поспешно ушел. На вид ей было по меньшей мере лет двадцать, а ему не хотелось знакомиться с женщинами старше себя.

Он тосковал по дому и томился от любви, но оба заболевания скоро приняли более легкую форму и стали причинять вполне терпимую боль, такую же, как зубная: неприятная, но не мучительная. Он не завел друзей – возможно, из-за юности и глухоты, – что привело к хорошим познаниям, потому что главным образом он учился. Его любимыми предметами были астрономия и физиология, хотя физиология его разочаровала: на ней студенты просто перечисляли части тела и тканей. Ближе всего мистер Роуэллс, преподаватель, подошел к обсуждению происходящих в организме процессов, когда прочел лекцию о пищеварении и важности регулярного питания. Но зато в классе для занятий по физиологии стоял собранный из отдельных костей скелет, подвешенный за винт в верхней части черепа, и Шаман проводил долгие часы рядом с ним, запоминая название, форму и функцию каждой старой, обесцвеченной кости.

Гейлсберг был достаточно красивым городом: вдоль улиц тянулись ряды вязов, кленов и грецких орехов, которые были высажены первыми поселенцами. У его жителей было три предмета гордости. Во-первых, Харви Генри Мей изобрел здесь стальной самоочищающийся плуг. Во-вторых, житель Гейлсберга по имени Олмстед Феррис изобрел попкорн; он отправился в Англию и взрывал зерна маиса перед королевой Викторией. В-третьих, 7 октября 1859 года в колледже прошли дебаты между сенатором Дугласом и его противником Линкольном.

Шаман пошел на эти дебаты, но когда добрался до Главного зала, там уже собралась толпа, и он понял, что, даже если ему удастся получить лучшее место из оставшихся, он все равно не сможет читать по губам кандидатов. Он ушел из зала и стал подниматься по лестнице, пока не оказался перед дверью на крышу, где профессор Гарднер, его учитель астрономии, держал маленькую обсерваторию, в которой каждый студент его класса был обязан изучать небеса по нескольку часов в месяц. Сегодня вечером Шаман сидел там в одиночестве и всматривался в окуляр предмета необычайной гордости профессора Гарднера – пятидюймового преломляющего телескопа Элвина Кларка. Он пошевелил кнопку, сокращая расстояние между окуляром и выпуклой передней линзой, и звезды прыгнули ему в лицо, в двести раз более крупные, чем секунду назад. Холодная ночь была достаточно безоблачной, и можно было рассмотреть два из многочисленных колец Сатурна. Шаман полюбовался туманностями Ориона и Андромеды, затем стал двигать телескопом на треноге, рассматривая небеса. Профессор Гарднер называл это «мести по небу», и как-то раз заметил, что женщина по имени Мария Митчелл вот так же мела по небу и открыла комету, чем заслужила непреходящую славу.

Шаман никакой кометы не открыл. Он смотрел в небо, пока ему не стало казаться, что звезды вращаются над ним, огромные и сверкающие. Что создало их там, наверху? А звезды за ними? И еще дальше?

Он чувствовал, что каждая звезда и планета являются частью сложной системы, как кость в скелете или капля крови в теле. Большая часть природы казалась организованной, продуманной – такой упорядоченной, но вместе с тем – такой сложной. Откуда она взялась? Мистер Гарднер сказал Шаману, что для того, чтобы стать астрономом, нужно просто обладать хорошим зрением и математическими способностями. В течение нескольких дней он размышлял, не стоит ли сделать астрономию делом всей своей жизни, но затем передумал. Звезды были волшебными, но все, что с ними можно было делать, – только наблюдать. Если бы небесное тело сбилось с пути, то не стоило бы и надеяться вернуть его на место.

Когда он поехал домой на Рождество, почему-то ему показалось, что Холден-Кроссинг уже не такой, как прежде. Здесь он чувствовал себя более одиноким, чем в своей комнате в доме декана; и когда каникулы закончились, он почти с радостью вернулся в колледж. Подаренный отцом нож вызвал у него восторг, и он купил маленький точильный камень и крошечный пузырек масла и точил каждое лезвие до тех пор, пока оно не смогло перерезать волос.

Во втором семестре он вместо астрономии выбрал химию. Писать сочинения оказалось делом нелегким. «Вы уже писали, – небрежно нацарапал его преподаватель английского, – что Бетховен сочинил большую часть своих произведений после того, как потерял слух». Профессор Гарднер разрешал ему пользоваться телескопом в любое время, но одной февральской ночью перед экзаменом по химии он сидел на крыше и «мел по небу», вместо того чтобы учить таблицу атомарных масс Берцелиуса, и получил плохую оценку. После этого он меньше времени уделял наблюдению за звездами, но очень хорошо успевал по химии. Когда он в следующий раз приехал в Холден-Кроссинг, уже на Пасху, Гайгеры пригласили Коулов на обед, и интерес Джейсона к химии значительно облегчил Шаману это испытание, поскольку тот засыпал его вопросами о курсе.

Его ответы, похоже, оказались удовлетворительными.

– Чему ты хочешь посвятить свою жизнь, старина? – спросил его Джей.

– Я еще не знаю. Я думал… Возможно, смогу работать в области какой-нибудь естественной науки.

– Если ты заинтересуешься фармацевтикой, для меня было бы честью взять тебя в ученики.

По лицам родителей он понял, что предложение им понравилось, смущенно поблагодарил Джея и сказал, что непременно над этим подумает; но он знал, что не хочет становиться фармацевтом. Несколько минут он сидел, уставившись в тарелку, и пропустил часть разговора, но когда снова поднял глаза, то увидел, что на лицо Лилиан легла тень горя. Она сказала матери Шамана, что ребенок Рэйчел должен был родиться через пять месяцев, и какое-то время после этого они говорили о выкидышах.

Тем летом Шаман работал с овцами и читал книги по философии, которые взял из библиотеки Джорджа Клайберна. Когда он вернулся в колледж, декан Гаммонд позволил ему отказаться от иврита, и он выбрал пьесы Шекспира, высшую математику, ботанику и зоологию. Только один из студентов богословского отделения вернулся в Нокс на второй курс, но Брук тоже приехал, и Шаман продолжал разговаривать с ним как римлянин, чтобы не забыть латынь. Его любимый преподаватель, профессор Гарднер, вел курс зоологии, но астрономом был лучшим, чем биологом. Они только и делали, что препарировали лягушек, мышей и кое-каких рыб и чертили диаграммы. Шаману не передался художественный талант отца, но детство, проведенное с Маквой, обеспечило ему неплохой старт в ботанике; первый проект он написал по анатомии цветка.

В тот год в колледже разгорелись жаркие дебаты о рабстве. Вместе с другими студентами и преподавателями он вступил в Общество за отмену рабства, но и в колледже, и в Гейлсберге хватало людей, поддерживавших позицию Южных штатов, и время от времени дебаты становились безобразными.

В основном его никто не трогал. Горожане и студенты привыкли к нему, но для невежд и суеверных он стал загадкой, местной легендой. Ничего не зная ни о глухоте, ни о том, как глухие развивают другие органы чувств, люди пришли к поспешным выводам, что он не различает оттенков звуков. Кое-кто считал, что он обладает некими оккультными силами, потому что, когда он занимался в одиночестве и кто-то тихонько входил в комнату у него за спиной, он всегда оборачивался. Говорили, что у него «глаза на затылке». Многие просто были не в состоянии понять, что он улавливает малейшие вибрации пола от приближающихся шагов, чувствует легкий сквозняк из открытой двери или замечает неожиданное движение воздуха по листу бумаги, который держит в руке. И он был счастлив, что никто из них не станет свидетелем того, как он определяет ноты мелодии, сыгранной на фортепиано.

Он знал, что они иногда говорят о нем как о «странном глухом мальчике».

* * *

Теплым днем в начале мая он шел по городу, любуясь тем, как во дворах распускаются цветы, когда на пересечении Саут-стрит и Седар-стрит железнодорожная платформа, которую тянули четыре лошади, слишком быстро завернула за угол. Хотя он не слышал ни грохота копыт, ни тявканья, он увидел, что маленькое пушистое создание еле успело выскочить из-под передних колес, но угодило под правое заднее колесо, которое протащило собаку почти на полный оборот, прежде чем отбросило ее в сторону. Платформа погромыхала дальше, оставив собаку лежать в пыли улицы. Шаман торопливо подошел к несчастному животному.

Оно оказалось сукой желтой масти с короткими ногами и хвостом с белым кончиком. Шаман предположил, что в ее родословной не обошлось без терьеров. Она корчилась, лежа на спине, а из угла пасти у нее сбегала тонкая красная струйка.

Проходившая мимо пара приблизилась к собаке и в ужасе уставилась на нее.

– Какой позор! – воскликнул мужчина. – Эти погонщики просто с ума посходили. Ведь на ее месте мог бы оказаться кто-то из нас. – Он предостерегающе вытянул руку, увидев, что Шаман собирается опуститься возле нее на колени. – Я бы вам не советовал. Она наверняка укусит вас: ей очень больно.

– Вы знаете, кто ее владелец? – спросил Шаман.

– Нет, – ответила женщина.

– Это просто бездомная псина, и только, – решительно заявил мужчина, и они с женщиной ушли.

Шаман опустился на колени и осторожно приласкал собаку, и животное лизнуло ему руку. Он ощупал все четыре ее конечности и установил, что они, к счастью, целы. После минутных колебаний он снял пиджак и обернул в него собаку. Держа ее на руках, как младенца или связку белья из прачечной, он отнес ее домой. Никто не смотрел в окно и не видел, как он проник со своей ношей на задний двор. На черной лестнице ему тоже никто не встретился. Зайдя в свою комнату, он положил собаку на пол, после чего вынул из нижнего ящика бюро белье и чулки. Из буфета в зале он осмелился похитить кое-какие тряпки, которые миссис Гаммонд держала там для проведения уборки. Из них Шаман сделал в ящике что-то вроде гнезда и положил туда собаку. Когда он осмотрел пиджак, то увидел, что следов крови на нем почти не видно, да и те, что есть, находились на внутренней стороне.

Собака лежала в ящике, тяжело дышала и смотрела на него.

Когда пришло время ужина, Шаман вышел из комнаты. В коридоре он под удивленным взглядом Брука запер дверь на замок: этого никто не делал, если только не выходил из дома.

– Quid vis? – спросил Брук.

– Condo parvam catulam in meo cubiculo.

Брови Брука поползли вверх.

– Ты… – Он больше не доверял своим познаниям в латыни. – Спрятал маленькую суку у себя в комнате?

– Sic est.

– Гм! – недоверчиво буркнул Брук и похлопал Шамана по спине. В столовой, как и всегда по понедельникам, их ждали остатки воскресного жаркого. Под любопытным взглядом Брука Шаман смахнул несколько маленьких кусочков с тарелки себе в карман. Когда миссис Гаммонд вышла в кладовую, чтобы заняться десертом, он взял чашку с недопитым молоком и вышел из-за стола, пока декан был поглощен беседой с библиотекарем о выделении средств на книги.

Мясо собаку совершенно не заинтересовало, да и молоко она лакать не стала. Шаман смочил в молоке пальцы и провел ими по ее языку, словно кормил оставшегося без матери ягненка; таким образом ему удалось немного покормить животное.

Следующие несколько часов он занимался. Ближе к ночи он погладил и приласкал апатичную собаку. Нос у нее был горячий и сухой. «Спи, девочка», – сказал он и выключил лампу. Было странно чувствовать присутствие в комнате другого живого существа, но ему понравилось.

Утром он первым делом подошел к собаке и обнаружил, что нос у нее холодный. Правда, холодным было все ее тело – холодным и негнущимся.

– Проклятие, – с горечью произнес Шаман.

Теперь нужно было придумать, как избавиться от трупа. Но пока что он умылся, оделся и вышел из комнаты, собираясь спуститься к завтраку. Когда он запирал комнату, его снова увидел Брук.

– Я думал, ты пошутил, – сердито сказал он. – Но я полночи слушал ее стоны и крики.

– Прости, – извинился Шаман. – Больше она тебя не побеспокоит.

После завтрака он поднялся к себе и какое-то время сидел на кровати, разглядывая собаку. На краю ящика он заметил блоху, попытался раздавить ее, но никак не мог попасть. Теперь придется подождать, пока все не разойдутся, и тогда вынести собаку. В подвале наверняка есть лопата. Но это означало, что он пропустит первый урок.

Однако постепенно до него дошло, что у него есть прекрасная возможность сделать исследование трупа, правда, придется решить ряд проблем. Прежде всего, как быть с кровью? Помогая отцу во время вскрытия трупа, он видел, что кровь после смерти сгущается, но кровотечения все равно не избежать…

Шаман подождал, пока дом почти полностью опустел, и пошел в прихожую. Там, возле черного хода, на вбитом в стену гвозде висела большая металлическая ванна. Он отнес ее к себе в комнату и поставил под окном, где было достаточно светло. Он положил собаку в ванну на спину. Окоченевшие лапы торчали так, словно собака ждала, когда ей почешут животик. Когти были длинными, как у махнувшего на себя рукой человека, и все сломаны. На задних лапках у нее было по четыре когтя, а на передних, вверху, размещался еще один, дополнительный, поменьше, словно большой палец, который каким-то образом залез наверх. Шаман хотел посмотреть, сильно ли отличаются ее суставы от человеческих. Достав из кармана подаренный отцом складной нож, Шаман раскрыл маленькое лезвие. У собаки была редкая длинная шерсть и густой, короткий подшерсток, но мех на животе совсем не мешал, и плоть легко разошлась в стороны, когда он погрузил в нее нож.

Он не пошел на занятия. Весь день, без перерыва на обед, он проводил вскрытие, и делал записи, и схематически зарисовывал органы. Ближе к вечеру он закончил работать с внутренними органами и с некоторыми суставами. Еще ему хотелось изучить и зарисовать позвоночник, но он положил собаку обратно в бюро и закрыл ящик. Затем налил воды в умывальник и долго и старательно мылся, щедро расходуя коричневое мыло, а потом вылил содержимое умывальника в ванну. Прежде чем спуститься к ужину, он надел все чистое, от белья и до пиджака.

И тем не менее не успели они приступить к супу, как декан Гаммонд наморщил свой мясистый нос.

– Что случилось? – спросила его жена.

– Запах, – ответил декан. – Может, Коул?

– Нет, – возразила она.

Шаман едва дождался окончания трапезы и сразу же поднялся к себе. Он сидел в своей комнате весь в поту, боясь, что кто-то решит принять ванну.

Но ничего не случилось. Слишком возбужденный, чтобы уснуть, он выждал столько времени, что уже наверняка все легли спать. Тогда он вынес ванну из комнаты, спустился по лестнице и вышел на теплый воздух заднего двора, где вылил кровавые помои на лужайку. Когда он стал качать воду насосом, ему казалось, что он производит слишком много шума, к тому же существовала опасность того, что кто-то выйдет, чтобы посетить уборную. Но все обошлось. Он несколько раз вымыл ванну с мылом и тщательно ополоснул ее водой, затем отнес внутрь и повесил на стену.

Утром он понял, что не сможет препарировать позвоночник, потому что в комнате потеплело и ее наполнил тяжелый запах. Он не только не стал открывать ящик, но и обложил его подушкой и постельным бельем, надеясь, что запах не сможет через них просочиться. Но когда он спустился к завтраку, лица у всех сидящих за столом были мрачными.

– Наверное, где-то в стене лежит мертвая мышь, – предположил библиотекарь. – Или, возможно, крыса.

– Нет, – тут же возразила миссис Гаммонд. – Мы нашли источник зловония сегодня утром. Похоже, оно идет из земли вокруг насоса.

Декан вздохнул.

– Я надеюсь, нам не придется рыть новый колодец.

У Брука был такой вид, словно он не спал всю ночь. И он постоянно отводил взгляд.

Ошеломленный Шаман поспешно отправился на урок химии, чтобы дать им возможность уйти из дома. Едва дождавшись окончания урока, он вместо того, чтобы идти на занятия по Шекспиру, быстро направился домой: ему не терпелось все уладить. Поднявшись по черной лестнице, он увидел, что перед его дверью стоят Брук, миссис Гаммонд и один из двух имевшихся в городе полицейских. В руках женщины он заметил ключ.

Они все уставились на Шамана.

– Там что-то сдохло? – спросил полицейский.

Шаман понял, что не может произнести ни слова.

– Он сказал мне, что прячет там женщину, – вмешался Брук.

Шаман обрел дар речи.

– Нет! – начал он, но полицейский забрал ключ у миссис Гаммонд и отпер дверь.

Войдя в помещение, Брук тут же заглянул под кровать, но полицейский увидел подушку и постельное белье, подошел к бюро и открыл ящик.

– Собака, – резюмировал он. – Похоже, вся порезана.

– Не женщина? – удивился Брук и посмотрел на Шамана. – Но ты же сам говорил о суке.

– Это ты о ней говорил. Я сказал catulam, – возразил ему Шаман. – Собака, женского пола.

– Надеюсь, сэр, – уточнил полицейский, – что здесь больше нет никого умершего, спрятанного и так далее? Это официальный вопрос.

– Нет, – ответил Шаман. Миссис Гаммонд посмотрела на него, но ничего не сказала. Она выскочила из комнаты, сбежала вниз по лестнице, и они услышали, как открылась и хлопнула входная дверь.

Полицейский вздохнул.

– Она отправилась прямо в офис мужа. Думаю, нам тоже стоит туда заглянуть.

Шаман кивнул и последовал за ним на улицу, мимо Брука, не сводившего с него печального взгляда поверх платка, которым он закрыл рот и нос.

– Vale, – попрощался с ним Шаман.

Его выселили. До конца семестра оставалось меньше трех недель, и профессор Гарднер позволил ему спать на раскладушке в сарае. В знак благодарности Шаман вскопал ему сад и посадил тридцать два фута картофеля. Заметив змею, свернувшуюся под горшком с рассадой, он испугался, но, когда понял, что это маленький уж, они поладили.

Он получил отличные оценки, но ему вручили запечатанное письмо, адресованное его отцу. Приехав домой, Шаман сидел в кабинете и ждал, когда отец прочтет его. Он и так знал, что там написано. Декан Гаммонд сообщал отцу, что Шаман полностью закрыл все задолженности за два года, но его отстраняют на год от занятий, давая ему возможность достаточно созреть, чтобы вписаться в академическое сообщество. Когда он вернется, ему придется подыскать себе другое жилье.

Отец закончил читать письмо и посмотрел на Шамана.

– Ты извлек какой-то урок из этого небольшого происшествия?

– Да, папа, – сказал он. – Внутри собака удивительно похожа на человека. Сердце у нее, конечно, вдвое меньше, но оно очень походит на человеческие сердца, которые ты при мне удалял и взвешивал. Точно такого же цвета – красного дерева.

– Я бы так не сказал…

– Ладно… красноватого.

– Да, красноватого.

– Легкие и кишечный тракт тоже похожи. А вот селезенка другая: не круглая и компактная, а скорее походит на большой язык – один фут в длину, два дюйма в ширину, один дюйм в толщину. Аорта у собаки была разорвана – это и убило ее. Я так думаю, она потеряла почти всю кровь. По крайней мере, в грудине собралась целая лужа.

Его отец снова внимательно посмотрел на него.

– Я вел записи. Если тебе интересно их почитать…

– Мне очень интересно, – задумчиво ответил отец.

Претендент

Ночью Шаман лежал в кровати, где так и не подтянули веревки матраса, и смотрел в стену – такую знакомую, что по изменению солнечных бликов на ней он мог сказать, какое сейчас время суток. Отец предложил ему провести время вынужденных каникул дома. «Теперь, когда ты прослушал курс физиологии, ты сможешь принести мне больше пользы во время аутопсии. И еще ты – дополнительная пара надежных рук, которых мне не хватает во время вызовов на дом. А пока, – добавил Роб Джей, – можешь помочь мне на ферме».

Скоро ему уже казалось, что он вообще никуда не уезжал. Но впервые в жизни окружавшая его тишина была пронизана одиночеством.

В тот год, используя вместо учебников тела самоубийц, и бездомных, и нищих без роду и племени, он научился искусству препарирования. В домах больных и раненых он готовил инструменты и перевязочный материал и смотрел, как отец находит верные решения в каждой новой ситуации. Он знал, что отец тоже наблюдает за ним, и упорно трудился, учил наизусть названия и предназначение всех предметов из арсенала врача, чтобы можно было протянуть их отцу еще до того, как тот попросит об этом.

Однажды утром, когда они остановили коляску у края леса над рекой, чтобы освободить мочевой пузырь, Шаман признался отцу, что собирается изучать медицину вместо того, чтобы возвращаться в Нокс-колледж, когда истечет срок его отстранения от занятий.

– Черта с два, – заявил Роб Джей, и Шаман почувствовал кислый привкус разочарования, потому что по выражению лица отца он прочитал, что его позиция осталась неизменной. – Неужели ты не понимаешь, мальчик? Я пытаюсь уберечь тебя от боли. У тебя настоящий талант к естественным наукам, это очевидно. Закончи колледж, и я заплачу за лучшее высшее образование, которое ты только сможешь найти: где угодно, выбирай любую точку мира. Ты сможешь преподавать, проводить исследования. Я считаю, что тебе по силам совершить великие открытия.

Шаман покачал головой.

– Я готов испытать боль. Когда-то ты связал мне руки и отказывал в пище, пока я не заговорил. Ты пытался выжать из меня максимум того, на что я способен, а не уберечь меня от боли.

Роб Джей вздохнул и кивнул:

– Очень хорошо. Если ты так настроен попробовать себя в медицине, можешь стать моим учеником.

Но Шаман снова покачал головой:

– Ты просто хочешь оказать милость своему глухому сыну. Пытаешься создать нечто ценное из третьесортного сырья, идя наперекор здравому смыслу.

– Шаман… – грозно начал отец.

– Я хочу учиться так, как учился ты – на медицинском факультете.

Наши рекомендации