Poets of the Fall «Carnival of Rust»

Зимой две тысячи первого Драко Малфой заново открыл для себя собственную жену. Вопрос интимной близости отпал на неопределенный срок, и это, избавив его от необходимости механически притворяться, принесло чувство облегчения. Малфой не испытывал к ней жалости — несмотря на болезненную худобу, — но безмерное уважение. Все чаще, входя по утрам в ее спальню, Драко улыбался обоим — сыну и жене. Маленький Доминик оказался тихим и беспроблемным ребенком: до утра мирно спал, почти не вынуждая мать вскакивать среди ночи, будто понимая, что ее хорошо бы поберечь. Когда просыпался — таращил глазенки, стараясь заглянуть куда-то назад, за пределы пока еще небольшого обзора; разглядывал свои крохотные ручки, совершенно их не пугаясь. И — улыбался, постоянно, во весь беззубый рот, удивляя всех вокруг. «Солнечный ребенок», называла его Нарцисса, вспоминая беспокойного Драко: тот почти беспрерывно проплакал весь первый год своей жизни, вымотав мать до предела. Смешно, но Малфою действительно казалось, что в бывшей супружеской спальне теперь прибавилось света. Сынишка словно излучал его: белая кожа, светлый льняной пух на голове, светло-голубые глаза и, конечно, неподражаемая улыбка. У Драко что-то сладко сжималось внутри всякий раз, когда он смотрел в личико сына — Малфою хотелось плакать и петь одновременно, отчего он чувствовал себя дураком, но это не волновало.

Он проводил долгие часы рядом с женой: когда Доминик бодрствовал, оба были поглощены его гримасами, звуками и движениями; когда засыпал — вполголоса вели долгие разговоры. Странно, но за минувшие полтора года они ни разу так не говорили — свободно, без звенящего напряжения и провисающих пауз, натужно ища темы. Они рассказывали друг другу о собственном детстве — том, что проходило за пределами их летних встреч; о том, что казалось неинтересным им тогдашним и обрело трогательное значение сейчас — когда в кроватке рядом посапывало новое детство. Драко с интересом и удивлением отмечал, что Доминик умеет заразительно смеяться, знает много неожиданных вещей; она выглядела такой... свободной. Рождение сына изгнало из ее глаз болезненный страх потери — будто злая фея, приворожившая Доминик к Драко много лет назад, сняла наложенные чары и отпустила ее на свободу. С такой Доминик Малфою было непривычно легко и даже интересно. И боль собственной утраты — выгрызающая ему сердце, ставшая его частью, — словно отступила в тень. Драко не обольщался: его боль пристально следила за ним, обещая вернуться, когда ее не будут ждать, но принял передышку с благодарностью. Счастливые дни летят так быстро, а Малфой так привык к ударам, что подспудно страшился неминуемой расплаты — за эти короткие светлые дни... Но пока судьба улыбалась, он ловил ее неверные лучи, и они согревали сердце.

Январь в Британии — месяц ветров, и две тысячи первый не стал исключением. Ветер забирался в щели, врывался в форточки, завывал в каминной трубе и будоражил душу. Ветер куда-то звал и гнал с насиженных мест.

Джордж и Гарри с Джинни вернулись в Лондон, Молли с Артуром, взявшим небольшой отпуск, отправились в «Ракушку» — Билл и Флёр не смогли выбраться в Нору на праздники. Дом стоял тихим и пустым — большая редкость для Норы, — и пятничным вечером Рон Уизли, прослонявшись битых полчаса по двору, устроился на кухне с большой кружкой чая. Есть не хотелось, спать — тоже, и от посиделок с сослуживцами он сегодня отказался, удивив сам себя. Но быть на людях не тянуло: хотелось остаться наедине с мыслями, кои в полном беспорядке кружились в голове, взбаламученные южным ветром.

Рон задумчиво курил, прихлебывая чай, и вспоминал почему-то Святочный бал в девяносто четвертом. Свой танец с профессором Макгонагалл — на потеху близнецам, да и не только; свою позорную мантию...

«Я выгляжу, как моя бабушка Тэсси... и пахну, как бабушка Тэсси!»

«Рон, ты выглядишь... м-м-м... чудесно!»

И — танцы... Гермиона и Крам, Седрик и Чжоу, Фред и Анджелина, Невилл и Джинни, Флер и Дэвис… Малфой и Паркинсон. Скрипя зубами, они с Гарри включили последних в десятку самых красивых пар на балу — мрачно развлекаясь, пока остальные танцевали. Кто мог тогда предположить, как причудливо разобьет жизнь эти пары и перетасует по своему усмотрению?

Мысли, мысли... Как Гермионины птички, натравленные на него на шестом курсе. Мерлин, да если вспомнить, им ведь все препятствовало на пути их трудного сближения, до мелочей! Однако Рон ни о чем не жалел: Гермиона сделала его таким, какой он был сейчас, и он всегда будет благодарен за это. И признать ее право на счастье — что бы он сам о нем ни думал, — самое меньшее, что он может и должен сделать для Гермионы.

Из глубокой задумчивости Рона вывел негромкий, но требовательный стук в окно: прилетела сова от Джинни. Рон впустил птицу, прочел записку, улыбнулся и, поразмыслив мгновение, уверенно набросал несколько слов в ответ. Угостив сову, он отпустил ее восвояси и, не провожая взглядом, решительно направился к себе в комнату. Ветер подкрадывался к окну с тихим шорохом, чтобы неожиданно ударить, распахнув форточку; только ветер видел, как Рон Уизли закинул несколько вещей в легкую дорожную сумку и вышел из своей комнаты. Рванувшись к нижним окнам, ветер торжествующим воем проводил его, шагнувшего в камин, и взметнулся ввысь, унося с собой ненужные сомнения.

В лионской квартире Паркинсонов царили запахи бергамота и свежих булочек: Пэнси, зная слабость матери к сконам* с цукатами, прихватывала для нее пакетик, но только по пятницам — миссис Паркинсон следила за фигурой. Это был их маленький секретный ритуал, дань воспоминаниям о родине. Сконы — и непременно чай с бергамотом, и на несколько мгновений обе уносились душой в Британию. В эту пятницу уединение мадам и мадемуазель Паркинсон — так называли их здесь, во Франции, — нарушила незнакомая сова. Мать Пэнси давно уже настороженно относилась к неожиданным письмам, поэтому порывисто метнулась к окну, стремясь побыстрее разделаться с неизвестностью, что бы там ни ждало. Однако письмо было адресовано Пэнси, и Александра протянула его дочери, с тревогой наблюдая, как та вскрывает маленький конверт. Тревога усилилась, когда Пэнси удивленно подняла брови, а потом — пробежав глазами по строчкам, — тихо рассмеялась.

— Что там, детка? — деланно небрежно спросила Александра, вернувшись к чаю. — Что-нибудь веселое?

— Ага, — Пэнси кивнула, безмятежно улыбаясь. — Мои планы на выходные.

Она в два глотка допила чай и упорхнула наверх — в свою комнату. Нетронутые булочки остались сиротливо лежать в корзинке. Спустя пять минут, не больше, Пэнси сбежала по лестнице: красное шерстяное платье, зимняя мантия на легком беличьем меху, блестящие шальные глаза. Миссис Паркинсон смотрела на дочь с растущим беспокойством, но не улыбнуться ей в ответ просто не смогла. Пэнси подбежала к ней, чмокнула в обе щеки и заговорщицки шепнула:

— Скажи папе, что меня дернули на дежурство, ага?

— Пэнси! — укоризненно воскликнула Александра, но та лишь хихикнула и устремилась к дверям, бросив на бегу:

— Люблю тебя, мам!

— Ты вернешься завтра? — спохватилась миссис Паркинсон, но в ответ донеслось лишь: «Не знаю, если что — пришлю сову!», и через мгновение внизу хлопнула подъездная дверь.

— Я тоже тебя люблю, — растерянно пробормотала Александра, опустилась на диванчик и взяла в руки ароматно дымящуюся чашку.

Кто же, интересно, этот незнакомец, из-за которого так оживилась ее дочь? Здесь, во Франции, у нее не было друзей — кроме Драко Малфоя, который отчего-то больше года уклонялся от встреч. Но письмо было не от него: малфоевского филина с вычурным именем Александра изучила досконально. У нее изболелась душа, пока она наблюдала эту активную переписку: Пэнси очень скучала по Драко и хотела видеть не холеного черного письмоносца, а его хозяина. Поэтому миссис Паркинсон искренне обрадовалась, узнав от дочери об их случайной встрече под Рождество: со слов Пэнси, та сидела в кафе с коллегами, и там же оказался Драко... О его свадьбе с дочкой де Шанталей Александра знала из газет, но и Пэнси ничего нового ей не рассказала, что было немного странно. У миссис Паркинсон сложилось довольно четкое ощущение, что не все ладно в датском королевстве, но в конечном итоге это было не главным. Она радовалась за дочь, которая вновь обрела лучшего друга, а в подробности решила не вникать: в душу ей она давно не лезла — Пэнси сама делилась с матерью, если считала нужным.

Однако сегодня это был не Малфой — а Пэнси показалась ей счастливой... Кто-нибудь с работы? Втайне от всех — и особенно от дочери — миссис Паркинсон надеялась, что та выйдет замуж за француза и полюбит эту страну... На скорое возвращение в Британию Александра не надеялась. Мужу, казалось, вообще безразлично, где жить. А вот Пэнси... Пэнси только и жила мечтой о возвращении домой, и по нескольким вскользь сказанным фразам миссис Паркинсон поняла, что и Драко, мятежная душа, тоскует по родине. Они вообще удивительно легко находили общий язык, эти двое — с раннего детства не разлей вода. Когда-то и миссис Паркинсон подумывала о Драко как о хорошей партии для дочери. Но потом все так изменилось... Пусть уж лучше дружат. Александра любила этого мальчика, но слишком все было сложно в их жизни, в этой проклятой войне и роли Малфоев в ней. Миссис Паркинсон вздохнула и, подумав, взяла из корзинки еще одну булочку.

Сразу по возвращении в палаццо Блейз получил сову от Малфоя — с известием о рождении сына. Прочтя письмо, Забини впал в легкий транс, не замечая возмущенно клекочущего филина, который топтался по подоконнику в ожидании ответа. Мозг Блейза, все еще пребывающего под впечатлением от вечера с Поттером, отчаянно требовал передышки. Поэтому, сделав титаническое усилие, он автоматически написал на чистом пергаменте с монограммой приличествующее случаю поздравление, выразив надежду на скорую встречу, отпустил Горация и рухнул в постель. Последней связной мыслью в его сознании мелькнул искренний протест: скорая встреча? Под Империусом!

Проспав четырнадцать часов кряду, Забини очнулся с готовым решением: к кому идти за советом. Распорядившись насчет завтрака, — а утро у Блейза начиналось тогда, когда он просыпался, вне зависимости от положения стрелок часов, — он отправился в душ. Спустя полчаса он нашел на столе горячий кофейник и тосты, довольно хмыкнул и снова взялся за перо.

Они встретились банально: у Эйфелевой башни. Башня сияла, как новогодняя игрушка, и в гладких волосах Пэнси искристо мерцали яркие отблески. Рон снова испытал минутную неловкость, когда смотрел, как она приближается, но знакомый звонкий голос развеял его напряжение.

— Привет, рыжий!

Рон слегка оторопел, но тут же засмеялся — так озорно и по-детски прозвучало это «рыжий».

— Привет. С новым годом, — отозвался он, со смешанным чувством вглядываясь в блестящие глаза Паркинсон.

Они нигде не сидели на этот раз — ночь была слишком хороша, чтобы упускать ее. В этот раз все было иначе, и Рон разглядел неброскую красоту моста Мирабо, барельефы Нотр-Дамма, напомнившие хогвартских горгулий, шумную, развратную пестроту Пигаль, просторную роскошь Шанс-Элизе. Он вынужден был признаться себе — пока лишь себе: он здесь не столько из-за желания сменить обстановку, сколько из-за нее — смешливой девчонки, умеющей быть жестокой, когда нужно. Рону стало намного легче, когда он отбросил наконец неизменную настороженность и расслабился. Они бродили по заснеженному ночному Парижу, ели крэп** и болтали о детских годах, вспоминали школьных учителей и школьные истории, над которыми смеялись до сих пор; не подозревая, что так же смеялись и болтали летом девяносто девятого Драко и Гермиона. Рон обнаружил, что может спокойно слышать имя Малфоя, легко слетающее с губ Паркинсон — слышать, не закипая от бешенства. А Пэнси безудержно хохотала, слушая рассказы Рона о проделках близнецов, и притихла, отсмеявшись. Рон с удивлением понял, что она нервничает, но, прислушавшись к себе, тоже ощутил напряжение. Оно сквозило во встречном ветре, мелькало в свете фонарей, пронизывало их речь и быстрые взгляды. Словно оба знали о чем-то важном, но избегали об этом говорить. К полуночи — Рон даже не заметил, как — они вернулись к башне.

— А хочешь на смотровую площадку? — нерешительно спросила Пэнси, кусая губы. Рона бросило в жар. — Тебе понравилось там в прошлый раз, — напомнила она, улыбнувшись, и хотя смотрела на башню, Рон различил ее порозовевшие щеки. Что-то — не иначе внезапно обострившаяся сегодня интуиция, — подсказало: не от мороза.

— Да, понравилось, — кивнул он, беря Пэнси за руку. — Сейчас там должно быть очень красиво... да?

Она вскинула на него блестящие глаза, словно пытаясь прочесть на лице невидимые письмена.

— Да. Ночью там правда очень красиво. Увидишь сам.

Вид со смотровой площадки не разочаровал. Затаив дыхание, Рон озирал раскинувшийся внизу город. На этой высоте ему казалось, что можно разглядеть даже Лондон — если постараться. Здесь, наверху, ветру было гораздо привольнее, и он бушевал куда сильнее, чем у подножия башни. Пэнси шатнуло порывом, и Рон подхватил ее, крепко обняв за плечи. Насмешливый ветер швырнул ее волосы Рону в лицо, и тот машинально ухватил их, неловко дернув. Пэнси ахнула и развернулась к нему лицом — неугомонный порыв сдул с лица перепутанную гриву, и теперь она развевалась пиратским флагом, сливаясь с ночью.

— Ох, прости! Мне просто ветром... в лицо... — у Рона перехватило дыхание, но холодный воздух был ни при чем. Это было так неожиданно красиво: белое лицо, сощуренные глаза, подсвеченные зеленым, и струящиеся по ветру волосы — чернее самой ночи.

Пэнси засмеялась, но захлебнулась воздухом и вдруг покачнулась на каблуках, ловя равновесие. Рон рефлекторно прижал ее к себе. Она придушенно охнула, откинув голову, и он — плохо понимая, что делает, — поцеловал ее в приоткрытые губы.

Только несколько часов спустя, в уютном полумраке номера, наполненного приглушенным мерцанием свечей, — Пэнси ухитрилась зажечь их взмахом палочки, на мгновение вывернувшись из его захвата... Лишь в предрассветной полутьме, среди сбитых простыней... Лишь сейчас они оба понимали: вот это важное. И они знали об этом — знали с самого начала. Рон, ни с чего обрадовавшийся отсутствию в отеле свободных одноместных номеров; Пэнси, попросившая мать прикрыть ее вызовом на дежурство — они знали. Но ни один, ни другая не смели признаться себе в этой сумасшедшей тяге: ведь это лишь вторая в жизни осознанная встреча — а первая была случайной. Не смели признаться, но не смогли противиться...

Прислушиваясь к ровному дыханию задремавшей Пэнси, Рон бездумно смотрел в потолок: на мысли не осталось ни сил, ни желания, а перед глазами крутились призрачные ночные образы. Узкое длинное тело, матово-белое в неверных бликах свечей... Черные волосы, разметавшиеся на подушках диковинными водорослями... Неожиданно сильные руки с тонкими пальцами, оставляющие отметины на его коже. Она так одуряюще, непривычно пахла: лилиями и чуть-чуть — морем. Она вспыхивала и стонала под его жадными руками — и он не мог остановиться, даже если бы хотел; не мог насытиться, напиться этим дурманящим запахом, прохладой ее кожи. Странно, но весь жар ее тела, казалось, оставался внутри, а кожа — оставалась прохладной, и этот контраст на время свел Рона с ума, да...

И он не сравнивал. Сам не верил, но действительно не сравнивал Пэнси ни с Гермионой, ни с Габриэль, ни с одной из своих прошлых подружек. Пэнси Паркинсон, черт ее возьми, почему-то стояла отдельно от всех. Рон не мог сейчас четко ответить себе ни на один вопрос, но твердо осознавал: с сегодняшней ночи в его жизни были Гермиона Грейнджер, Пэнси Паркинсон — и все остальные. И он не станет сравнивать Пэнси с Гермионой и дальше — в этом не было смысла. Обе заняли в его душе совершенно разные и отдельные важные места, однако если Гермиона владела его помыслами в прошлом, то Пэнси... его настоящее? Будущее?.. Мысль, оформившаяся-таки среди транса, в котором он пребывал, Рона шокировала. Они ведь даже не знают друг друга по сути!.. Все его привычные установки возмущенно вопили, но что-то новое внутри — то самое нечто, найденное здесь, в Париже, под Рождество — шептало: почему нет? А знал ли ты Гермиону — на которой едва не женился, пройдя вместе огонь и воду, — знал ли? Разве мог ждать от нее тех шагов, что она сделала в последние годы? Сумел ли угадать, что светилось в ее ищущих глазах?.. Так что же ты терзаешься, Уизли? Вторая встреча или двадцать вторая — в том ли дело...

В зыбком, беспокойном сне, незаметно овладевшем Роном, когда стало светать, он увидел Гермиону и Малфоя — на берегу моря. Рон не слышал голосов, но угадывал смех... на берегу в воде плескались дети. Не просыпаясь, он вздохнул и глубже зарылся лицом в черные волосы, пахнущие морем.

А где-то под самой крышей не то мурлыкал, не то пел, не то смеялся неугомонный ветер.

Малфой. М-ма-алфой. Сама его фамилия звучала для нее надменно и лживо теперь. Он и есть такой — лживый подонок, ревностно охраняющий тайны, в которых погряз. Себя она лживой не считала: ведь свои цели оправдывала целиком и полностью. Он сам виноват, сам... Он и его семейка.

Она была такой юной и свежей, ни дать ни взять — весенняя роза, когда ее отец и Люциус Малфой договорились об их с Драко помолвке. Она летала как на крыльях — еще бы: богатый красавчик, роскошный дом, галлеонов столько, что цифра не умещалась в ее маленькой головке — да и зачем? Считать их она не собиралась. Подружки исходили завистью, кисло поздравляя, но это не портило вкуса победы — легкой, свалившейся с неба прямо к ней в руки.

О Драко Малфое она была наслышана от Дафны — та училась с ним на одном курсе. Разумеется, в Слизерине. Самые красивые, самые чистокровные, самые высокородные, самые богатые — самые лучшие, да, — это Слизерин. И никто ее не разубедил бы. Наслышана была — а теперь предстояло знакомство, и она хихикала с подружками, додумывая слухи, домысливая образ... Если бы кто-нибудь сказал ей тогда, как все обернется на деле, она бы просто не поверила.

— Драко Малфой. — Учтивый поклон, безупречные манеры, насмешливый взгляд. Касание теплых губ на ее руке.

— Астория Гринграсс. — Что с ее голосом? Что с ее коленками? Хорошо, что под длинным платьем не видно, как они дрожат...

Она влюбилась. С первого взгляда — глаза в глаза, — с первого звука его голоса, с первого касания. Вблизи Драко Малфой оказался ни сладким пупсиком, ни брутальным мачо. Обычный мальчишка — высокий и тощий, — с длинным носом, наглыми глазами и ломающимся голосом. Ее заворожили мелочи: очаровательная манера склонять голову набок, оценивающе разглядывая; резкий жест, каким он отбрасывал со лба светлую челку; неожиданно ухоженные руки с длинными пальцами. Смутное томление не давало ей спать ночами: мучительно хотелось снова почувствовать касание его губ... стоило подумать об этом, и кожа на руке — там, где он поцеловал ее при знакомстве, — начинала гореть.

В таких сладостных грезах она витала ровно до тех пор, пока Дафна — буднично, вскользь — не проболталась сестренке о своей мимолетной интрижке с Драко. Астория испытала шок. Значит то, о чем она лишь с оглядкой мечтала, замирая сердцем, ее вероломная сестра давно познала — походя и бестрепетно? Она тихо возненавидела Дафну — за одно то, что его пальцы, его губы касались ее — и не только пальцы и губы... Эти мысли приводили ее в ужас: она вспоминала и теперь понимала значение их перемигиваний, ухмылок и недомолвок. Впервые в жизни Астория испытывала такую всепожирающую ревность.

А потом... Потом все так закрутилось, будь оно проклято. В этой стране стало страшно жить. Отец Астории, испугавшись связи с Пожирателями, разорвал помолвку и спешно выдал дочку замуж за кстати подоспевшего Блейза Забини, и тот увез ее в Париж. Война закончилась, но ей все равно было страшно и совершенно плевать — с кем, только бы уехать, сбежать, забыть...

Забыть не вышло. И вот после всего, что было, — замужество, отъезд, развод, — она вдруг узнала: Малфой пытается начать жизнь заново. Только без нее. Астория снова перестала спать по ночам. Она не считала, что Драко заслуживает права на счастье и семью — на все, чего не было у нее самой. Она устроила слежку, долгую и изнурительную, и уже вконец отчаявшись, в один из вечеров встретила его в «Дохлой устрице».

В тот вечер Астория осознала: не будет ей покоя, пока в одном мире с ней живет Драко Малфой. Он не подозревал, каких усилий ей стоило не лишиться чувств при виде него. Что-то внутри — живое и очень, очень голодное — рвалось на волю, к нему.

Уже очутившись в номере, с ним наедине, она все еще не до конца верила, что он здесь — Драко Малфой, ее несостоявшийся муж, ее горькая потеря и главная несбывшаяся мечта.

Афродизиаком она запаслась давно — как только начала охоту на Малфоя. С тех же самых пор снимала номера в этих притонах под чужими именами. Блейз брезгливо называл это ее «криминальным талантом», что Асторию совершенно не смущало: ей тоже много чего в муже не нравилось, что, однако, никак не отражалось на любви к его деньгам. Обзаводиться сомнительными связями у нее действительно всегда получалось как-то само собой. И тот колдомедик-нелегал с Фарфелу, который долго и мучительно снимал с нее прощальный малфоевский Обливиэйт, оказался бесспорно полезен — и обошелся ей непристойно дорого.

Только такой дурак, как Малфой, мог надеяться, что после той ночи в гостинице достаточно стереть ей память — и уйти чистым. Когда дверь за ним захлопнулась, Астория сжала голову руками и застонала сквозь зубы. У нее болело все — все, даже волосы, которые по определению болеть не могли. Либо по ней пробежался гиппогриф, либо Малфой врет — нагло и цинично. Сидел у кровати с перепившей подружкой, нежно отирая со лба испарину?.. Да черта с два! С трудом добравшись до душа, она провела там не меньше часа и вышла в твердой и мрачной уверенности: ее поимели — причем во всех смыслах. Грубо, но качественно. И если от того, что творил с ней Драко ночью, она кричала и просила еще, то сделанного утром она ему не простит. Теперь уже Астория не сомневалась: он стер ее память, и ей до зубовного скрежета, до спазмов в ноющих мышцах необходимо было знать — почему.

______________________________

* Сконы — традиционная британская выпечка в виде маленьких, чаще круглых, булочек или кексиков.

** Крэп — французские блины, готовятся в небольших павильончиках и продаются с пылу с жару с различными начинками.

Глава 13. Ветер перемен.

Take me to the magic of the moment on a glory night,

where the children of tomorrow share their dreams with you and me.

Take me to the magic...

Scorpions «Wind of Change»

— Ты заметил, какой он в последнее время странный?

Джинни задумчиво вертела в руках кусочек пергамента. Ответ Рона ее не удивил, она ожидала подобного.

— Странный? — Гарри сосредоточенно изучал турнирные таблицы по квиддичу. — В чем именно?

— Гарри! — она возмущенно развернулась к нему. — Ну как это в чем? Неужели ты не видишь?

Гарри вздохнул и сложил газету. Джинни присела на подлокотник кресла и стала втолковывать:

— Понимаешь, мы говорили с ним перед этим его французским семинаром. Он сказал, что вырос из маминых свитеров и домашних праздников... Что он хочет найти себя, — она примолкла, глядя в одну точку и рассеянно перебирая волосы Гарри. Он ловко просунул руку ей за спину и опрокинул Джинни себе на колени.

— И что? Хочешь сказать — нашел?

Она задумчиво посмотрела на Гарри, размышляя о своем.

— Вот в том и дело: что-то нашел. Или кого-то. Он там кого-то встретил, Гарри, я чувствую, — Джинни досадливо нахмурилась. — А кого — не говорит. «Пока не о чем», — передразнила она брата, и Гарри усмехнулся.

— Даже так?

— Именно, — Джинни кивнула. — «Пока»... Ну вот не поверю, что он и тебе ничего не рассказал!

Гарри внимательно посмотрел на жену, раздумывая, делиться или нет своими размышлениями, если Рон посчитал нужным скрыть подробности.

— Ну, вообще-то он там встретил Малфоя, — медленно произнес он в конце концов.

Джинни открыла и закрыла рот, часто моргая.

— А... как? Где?

— В баре после семинара. Знаешь, в Париже есть такая улица — вроде нашего Косого переулка. Ну и... вот, — скомканно закончил Гарри, толком не начав. Джинни ошарашенно смотрела на него, и он почувствовал, как лицу становится жарко. Хорошо, что уши и щеки не пылают у него фонарями, как у Рона. Гарри не любил врать Джинни, но это не его тайна, и святое право Рона хранить ее ровно столько, сколько посчитает нужным.

— Знаешь, Джин, — решительно заявил он, сгребая жену в тесные объятия, — скажу тебе одно: все у него в порядке. Думаю, наш Рон на верном пути... Каким бы он ни был, этот путь, — задумчиво пробормотал он, зарывшись лицом в рыжую гриву.

— Ну, если ты так говоришь, — с сомнением протянула она, кошачьим движением потершись о его щеку. — Я первая порадуюсь, если его наконец отпустит... гермиономания.

Гарри щекотно фыркнул ей в шею, заставив хихикать.

— Гермиономания — прямо в точку.

— Ну, это же правда, — Джинни хмыкнула. — Скажи, а Забини сильно изменился? — вопрос прозвучал так невинно, что Гарри опять не удержался от смешка, хоть и слегка помрачнел.

— Внешне — нет, волосы слегка отрастил... такой европеец. А так... Что я о нем знал, чтоб судить?

— Вообще да, ты прав, пожалуй, — Джинни снова задумчиво посмотрела на него.

— А почему такие разные вопросы? — поинтересовался Гарри, легонько щелкнув ее по веснушчатому носу. — Я не против, но как-то мысли у тебя странно скачут...

Взгляд Джинни из задумчивого стал загадочным, щеки порозовели. Она приподнялась и обвила руками шею мужа, заглядывая в глаза.

— А ты вообще готовься: скоро еще и настроение начнет скакать, — прошептала Джинни таинственно, наблюдая, как расширяются его зрачки.

— Ты хочешь сказать... — враз охрипшим голосом выдавил он.

— Хочу, хочу, — Джинни закивала с довольным видом. — Уже пять недель. Хотела точно убедиться, прежде чем тебе скажу.

— Джинни... — Гарри крепко прижал ее к себе и тут же, спохватившись, ослабил объятия. — Я люблю тебя, — прошептал он с чувством, ощущая в животе странный трепет, будто проглотил снитч, — люблю тебя.

— И я тебя люблю, — Джинни спрятала лицо у него на груди и мечтательно вздохнула. — Давай никому пока ничего не скажем? Съездим куда-нибудь — только мы одни, без всех? На пару недель… что скажешь?

Гарри приподнял ее лицо, внимательно вгляделся в сияющие глаза и молча поцеловал.

Ветер ворвался в форточку и взъерошил ему волосы, но он не заметил.

Как только семейный доктор вынес заключение, что Доминик практически оправилась, и разрешил гулять и вообще потихоньку возвращаться к обычному образу жизни, она начала упрашивать Драко покататься с ней.

«Ну хоть совсем недолго, chéri, я буду осторожна, клянусь», — уверяла она с блеском в глазах, и ни увещевания матери и свекрови, ни веские убеждения отца ее не останавливали. Доминик выбрала Драко последней инстанцией, и он пребывал в растерянности: мнения Нарциссы и Бланш были для него достаточно авторитетны, но жена становилась все настойчивее — и добилась-таки желаемого. В один из по-весеннему солнечных дней на конюшнях подобрали для нее самую кроткую кобылку — невысокую, длинногривую, буланой* масти, — и, оставив сына на попечение бабушек, Драко и Доминик неторопливо проехались по поместью. Сам Малфой предпочитал крупного резвого жеребца по кличке Азраэль — на нем он и охотился по осени, хорошо изучив его привычки. Конь удивлял собачьей преданностью хозяину, несмотря на то, что до знакомства с Драко принадлежал Филиберу; однако, когда Малфой его выбрал, Азраэль сделал ответный выбор и с тех пор признавал лишь Драко. Нет, характер его нельзя было назвать дурным: он не буянил, не брыкался, был довольно предсказуем. Но любому, кто не был Драко Малфоем, не стоило ждать, что Азраэль станет слушаться малейшего движения, слова, даже мысли — напротив, хитрое животное норовило прикинуться туповатым и слабослышащим, подчиняясь наезднику без особой охоты. В целом можно было сказать, что эти двое — Драко и Азраэль — нашли друг друга.

Малфой припоминал, что такое же безоговорочное взаимопонимание связывало в свое время отца и его красавицу Артемиду.

Доминик просто светилась восторгом: она устала сидеть дома, ей не терпелось вернуться к активной жизни. В своей короткой голубой дубленке, похожей на кусочек неба, с разбросанными по плечам отросшими волосами и с румянцем на щеках она выглядела, как весна, и Драко невольно залюбовался женой. Воображение нарисовало размытую картину: он и она, на своих лошадях, и между ними — белоголовый мальчишка на ухоженном мохнатом пони... Картинка задрожала и осыпалась каскадом осколков. «Так могло быть... — пронеслось-прошелестело в голове, — так могло быть...»

Предвкушение чего-то радостного мешалось в груди Малфоя с щемящей тоской, предчувствием беды. Ветер трепал лошадиные гривы, забирался под одежду, дразнил нежными, звонкими надеждами, и сердце сладко замирало, боясь верить. К Франции подбиралась весна...

Пока в шато Эглантье царила хрупкая идиллия, между островом и материком — до самого февраля — кипела оживленная переписка. Блейз временами жалел, что обратился к Паркинсон, но не было другого человека на земле, кому можно без опаски доверить такого рода тайну и получить действительно дельный совет. Вот только теперь позиция Пэнси его смущала, приводя мысли в полный разброд.

«Дай им немного времени, Блейз. Просто дай им немного времени», — писала она.

«Разве недостаточно времени он уже потерял?!» — возражал Забини.

Но Пэнси с непонятным упорством стояла на своем. Драко выглядел счастливым — насколько вообще это было возможно, учитывая обстоятельства, — ему нужна эта передышка.

«Неужели ты не чувствуешь ветер, Блейз?.. Ветер нынче совсем непрост, дует то к нам, то от нас; он скоро принесет с собой что-то, я чувствую. Не торопи события...

Наши стены сделаны из бумаги, а жизни — из стекла; этот ветер одним порывом может сбить с ног, и тогда зимняя пурга унесет его прочь**. И не будет уже ничего, Блейз, ничего и никого. Просто дай Дракону шанс — он чертовски ему нужен. Дай ему отдохнуть перед дорогой, пока ветер не унес его...»

Забини не знал, что думать, и по-прежнему не знал, что делать. Паркинсон иногда удивляла неожиданно мудрыми суждениями и на Прорицаниях ходила в любимицах у Трелони, но все же, все же... Ветер, видите ли. Хотя он тоже отметил: ветер этой зимой был каким-то аномально непредсказуемым, будоражил душу и селил в ней сомнения и смутные предчувствия. Блейз чувствовал ветер, но боялся того, что он может принести.

В середине февраля, когда Доминик была уже в состоянии принимать гостей, Забини навестил Малфоев — полный решимости хоть что-то предпринять. Однако при виде маленького семейства решимость его начала таять, как мартовский сугроб под солнцем. Для Блейза его лучами стали их лица, их глаза. Драко разительно отличался от себя самого тогда, на Сицилии. Нет, он не сиял, как именинник, — той безмятежности, какая бывала в детстве, уже не вернуть никому из них. Каждый нес на шее свой камень несбывшихся надежд, невосполнимых потерь. Однако в глазах Драко читался смысл — ему было для чего жить сейчас. Доминик стала еще прозрачнее, но словно светилась изнутри — сильным, ровным светом: в ней поселились уверенность и гармония. А маленький Малфой... Как июньский одуванчик — светленький и пушистый, и улыбка во весь беззубый рот, и беззвучный смех, и голубые глазенки. Роскошные белые розы, привезенные Блейзом, — первоклассные, лично им выбранные и срезанные, — как нельзя лучше вписались в атмосферу, царящую здесь.

У Забини не повернулся язык — не нашлось подходящего момента, как убедил он себя, — разрушить этот маленький солнечный мирок, чьи обитатели не подозревали, как хрупки его стенки. А ветер уже подобрался совсем близко и бушевал за окнами, грозя и хохоча.

— Правда?! — Гермиона поперхнулась и отставила чашку — едва не мимо стола. — Джин... О, Джинни, поздравляю! Это... это просто чудесно! Ох, как же я рада! — она сорвалась с места, плюхнулась на диван рядом с розовой от удовольствия подругой и крепко ее обняла.

Кира на коленях у Джинни весело пискнула, вцепившись одной рукой в воротник ее платья, другой — в волосы матери.

— Да, Гарри тоже счастлив, — призналась та, улыбаясь Гермионе, и обе не сговариваясь посмотрели на живот Джинни.

Кира тоже уставилась вниз.

— Семь недель, значит, — протянула Гермиона, подсчитывая в уме.

— Ага, прямо под Рождество, — Джинни слегка покраснела и довольно хихикнула.

— Подумать только, — мечтательно произнесла Гермиона, — к следующему дню рождения у Киры уже будет подружка...

— Или друг! — возразила Джинни, и обе засмеялись.

— Ой, да, конечно! Живешь в мире девчонок, — Гермиона махнула рукой, — и мысли только о них... Иногда пытаюсь представить: был бы у меня мальчик...

— И?

— И не могу, — она развела руками. — Так странно, что ее вообще когда-то не было.

Джинни слушала завороженно, бессознательно поглаживая еще совсем плоский живот.

— Ох, а как Луна обрадуется, — Гермиона оживленно вскочила и вернулась в свое кресло. — Давай ее разыграем: скажем, к примеру, что...

— Мисс Грейнджер, мисс Грейнджер! Там гость... — у внезапно возникшего в комнате Тоби был растерянный вид.

— Опять? — вырвалось у Гермионы. Джинни бросила на нее встревоженный взгляд. — Кто на этот раз?

Тоби смущенно потоптался на месте.

— Мистер Гарри Поттер, мисс Грейнджер.

— Гарри?! — в один голос воскликнули Гермиона и Джинни.

— А почему не через камин? И чего ты его не впустил? — Гермиона выглядела озадаченной.

— Мисс Грейнджер, мистер Поттер просит вас подойти к воротам с маленькой мисс Кирой. Он говорит: сюрприз, — Тоби в волнении ломал узловатые пальцы и таращил глаза. — Тоби звал мистера Поттера в дом, но мистер Поттер отказался, мистер Поттер хочет видеть мисс Грейнджер и маленькую мисс у ворот. Мистер Поттер сказал: «сюрприз»...

— Хорошо, хорошо, Тоби, — сказала Гермиона, переглянувшись с Джинни: та в недоумении пожала плечами. — Ну, пойдем? Узнаем, что там чудит твой муженек?

Джинни хмыкнула и встала, передавая Киру Гермионе, а та укутала девочку в пушистый плед, принесенный Тоби.

У решетки ворот действительно маячил темный силуэт, и Гермиона, приближаясь, всматривалась в него с необъяснимой, но нарастающей тревогой. Гарри не был склонен к эксцентричным поступкам, но Тоби не сумел бы соврать — разве что под Империусом. А кому придет в голову наложить Империус на домашнего эльфа? Да и непохоже было...

— Гарри? — оклик Джинни прервал ее мысли. — Гарри, что за шутки?

Фигура у ворот помахала рукой, по-прежнему храня интригующее молчание. Гермиону вдруг окатило волной паники.

— Джин... — начала она, замедляя шаг, но было уже поздно: они почти достигли ворот, и в следующий момент их ослепила вспышка, разорвавшая густые сумерки. Щелчок, и еще две вспышки — одна за другой, — и торопливый, дробный, удаляющийся топот. Почти ничего не видя, Гермиона выхватила палочку.

&nbs