Глава ix. патологическая предубежденность

Патология изучает возникновение и эволюцию болезненных состояний. Она определяется как раздел науки, занимающийся исследованием причины и механизма болезни. Обычно понятие болезни устанавливается выделением и описанием тех характеристик больного, которые отличают его от здорового. Патология повествует о расстройствах или нарушениях в биосе, то есть в жизненном процессе. Существуют органическая патология, психопатология.
Как мы уже видели выше, первоначально патология означала изучение страдания; но в современной патологии страдание субъекта, его жалобы — лишь один из факторов, учитываемых при установлении болезни. Это вообще не главный фактор, и значительная часть работы с патологическими проявлениями выполняется людьми, никогда не видевшими самого пациента, а только изучавшими небольшие частицы его материальной субстанции. Так как любой пациент представляет собой субъективные переменные, способные исказить микроскопическую точность, медицинский патолог считает самым лучшим как можно дольше держать страждущего за пределами поля зрения, чтобы определить болезнь быстро и точно. Благодаря влиянию патологии медицина все более и более становится интеллектуальной задачей и все менее и менее эмоциональным взаимоотношением между доктором и пациентом. Сместив фокус своего внимания с постели больного к лаборатории или позволив лабораторным методам патологии оказывать влияние на свои клинические установки, врач приобретает при этом и патологическое предубеждение. Подобный уклон способен привести его к вере в то, что болезни существуют сами по себе, отдельно от людей и что исследование болезни как таковой более уместно, нежели исследование непосредственно больного человека.
Когда аналитик переносит интерес с человека, пришедшего с жалобой, на саму жалобу и ее причину, он также перемещается от самого больного в лабораторию. Он сам начинает страдать из-за патологической предубежденности. Этот сдвиг еще более серьезен в анализе, чем в медицине, так как в медицине существуют состояния, которые можно изолировать и наблюдать в искусственных условиях in vitro, куда, скажем, наряду с вирусами можно поместить также и искомое противовирусное средство, и только на последней стадии в случае успеха применить полученный продукт для лечения пациента. Но в анализе не существует паразитов, инфицирующих агентов или химических компонентов, отделенных от пациента. К нему неприменимы ни ситуации in vitro, ни другие возможности наблюдения, так как болезнь - это сам пациент.
Когда патолог пытается разгадать "загадку жизни", то даже весьма профессиональный гистохимик по-прежнему использует классические методы анатомии, предназначенные для разделения отделяемых частей, или, как сказал Клод Бернар, "для разделения всех сложных явлений последовательно на все более и более простые явления". Это разделение ведет к увеличению дифференциации частей (как в ядерной физике), что, в свою очередь, требует более усовершенствованного технического оборудования. Организм в его целостной жизненной ситуации больше не является главным, потому что состоит из комплекса элементов. И весь этот комплекс оказывается за пределами способности специалиста понять его полностью. Так что медицина стремится к созданию все более новых инструментов и методов для разделения этого комплекса — пациента. Более простые явления обычно обнаруживаются при обратном движении к моменту их зарождения. Таков генетический подход к объяснению проблем. Процессы, подобные болезням, исследуются в их простейшем периоде — периоде становления, а не в условиях конца, которого они достигают впоследствии, так как конец всегда приводит к общему результату — смерти. Следовательно, эмбриональное состояние имеет тенденцию вызывать больший интерес, чем зрелое, а детству отдается большее предпочтение, чем старости.
Такой генетический подход оказал негативное влияние на психотерапию. Психологические нарушения стали рассматривать как детские психические расстройства, а сам поиск возможных причин стал вестись по линии отделения настоящего от прошлого, психологического от телесных травм. Мы движемся в обратном направлении по рельсам этой ложной модели в направлении более простых событий, останавливаясь наконец у той единственной твердыни, обладающей, кроме Смерти, гарантией бытия,— у Матери. Так много явлений анализа истолковывается теперь в терминах отношений мать — дитя, что остается только спросить, не является ли психотерапия следствием страданий из-за коллективного бессознательного материнского комплекса. Этот "диагноз", определяемый на базе каузального генетического подхода, имитирует естественную науку, и то, что является материей в науке, оказывается матерью в психологии1.
1 В русском языке эти слова еще более омонимичны в своих корнях, чем в английском: mother — matter. (Примечание переводчика.)
Когда выясняется, что анатомические или генетические методы не выявляют коренных причин, на что возлагалась большая надежда, то патологическая предубежденность вынуждена решать свои проблемы с помощью измерения. Это простейший способ дифференцирования предметов, ибо каждое материальное событие существует в определенном количестве, и, следовательно, его можно измерить. Здоровье и болезнь могут быть выражены в формулах: анализ крови, основной метаболизм и т. д. К несчастью, как мы уже убедились, этот способ имеет тенденцию сводить качественные различия к количественным. Такой подход приносит с собой другую философию: хорошая жизнь все чаще означает более длительную жизнь. Улучшение жизни начинает означать ее продление. Развитие сознания означает теперь большую интенсивность его деятельности. Методы патологии, вливающиеся в кровеносную систему медицины, начинают, таким образом, заражать психотерапию.
Чем быстрее и увереннее распознается патология в медицине, тем выше шансы для быстрого и эффективного лечения. По этой причине врач всегда старается обнаружить патологию. Если он является успешным диагностом и это определяет направление его работы, вероятность нарушения деятельности организма, не обнаруженного ранее, должна повлиять на все, что он слышит от пациента, и на все, что он наблюдает. Любое обстоятельство кажется ему симптоматичным; все находится под подозрением. Если аналитик действует с подобной медицинской установкой, то это признак присутствия в нем патологической предубежденности.
Когда человек заболевает? Когда личность становится душевно больной? В медицинских книгах достаточно часто утверждается, что границы даже органической патологии не поддаются четкому определению. Выделяются различные уровни сложности, то есть существуют такие болезни, как бешенство или оспа, для которых индивидуальные переменные менее значимы, чем патологический синдром, справедливо считающийся ответственным за непосредственные причины заболевания. Но более сложные состояния, например, подобные самоубийству, требуют наличия более полной модели каузальных событий для своего понимания. Существует различие между откровенно выраженным патологическим состоянием, которое объяснимо состоянием одной части человеческой системы, и другими положениями, никогда не поддающимися объяснению, но которые можно понять в терминах целостной системы и ее окружения. Применение упрощенной модели к сложным состояниям искажает природу, загоняя ее в заранее приготовленные рамки. Это и есть патологическая предубежденность.
Чтобы определить границы между здоровьем и болезнью, следует более внимательно рассмотреть саму медицинскую идею здоровья. Обычно здоровьем считают свойственную организму деятельность, благополучное физическое самочувствие, крепкое телосложение, отсутствие болезненных проявлений, расстройств, нетрудоспособности и т. п. Ясно, что, как сказал Дюбос, такое понимание здоровья — утопическое; оно не оставляет места для каждодневных реалий человеческого состояния, включающих нарушения и страдания при каждом потрясении. Понимаемое таким образом здоровье только дает основания для патологических предубеждений и регрессивных предписаний современной психиатрии — анальгетиков, транквилизаторов и развлечений. Страдание до такой степени присуще человечеству в целом, что можно сказать, что оно более нормально, чем идеальное здоровье, или, выражаясь иначе, страдание - характеристика здорового состояния. Если это так, то где начинается патология? Из всех жалоб, с которыми врач встречается на практике, от одной третьей до двух третьих вообще не выявляют четко выраженных патологий. В сложных состояниях определение болезни так же туманно, как и определение здоровья. Эта неопределенность сказывается еще отчетливее, если к субъективной стороне — жалующемуся пациенту — относятся с особым вниманием. Могут существовать как объективное свидетельство патологии и отсутствие жалоб, так и жалоба и отсутствие свидетельства о наличии патологии. Внутри этих границ и вне их могут представляться совершенно разнообразные симптомы.
Для врача главным симптомом патологии является боль. Старомодный врач-рационалист отождествлял боль со страданием. Там, где не просматривалось органическое основание для страдания, оно считалось просто воображаемым. Боль должна была составлять основание для страдания, как если бы плач Христа был вызван его физическими ранами. Теперь мы знаем, что страдание предшествует боли; это психическое переводит физиологические события в болезненные ощущения. Измените сознание, как в гипнозе, и факир шагает по углям, а дантист сверлит отверстия в зубах, не причиняя боли. Страдание может присутствовать и без физической боли, а боль может возникнуть без какой-либо органической основы (фантомная боль). Но не может быть боли до тех пор, пока она не переживается психически. Это обстоятельство означает, что страдание первично по отношению к боли, боль — не что иное, как возбудитель, хотя, может быть, и главный, отправная точка страдания.
Помимо того, что физический подход направлен на устранение причины боли, на боль можно воздействовать психологически, но только двумя способами. Можно увеличить способность к перенесению страдания в спартанской или стоической манере. Психологические техники стремятся развивать в этом направлении. Или можно уменьшить нашу чувствительность с помощью анальгетиков, и это более современно. Второй способ ведет к ограничению возможности выносить боль, что, в свою очередь, снижает нашу выносливость в отношении всех видов страдания. Здесь возникает порочный круг, который ведет не к снижению чувствительности, а к возрастающей восприимчивости к страданию, так что потребность в анальгетиках становится еще более настоятельной. В связи с этим развиваются хроническая ипохондрия и лекарственная зависимость — характерные черты нашего века. Патологическая предубежденность смешала боль со страданием, заставляя нас оцепенеть перед обоими. Сообщение, в котором страдание могло бы оповестить о себе, аннулируется, а сами цели наших психических болей не имеют доступа в наше сознание.
Это привело некоторых аналитиков к решению занять противоположную позицию — отречься от всех физических методов лечения. Но в дальнейшем они также попали в ловушку патологического предубеждения. Они тоже путают страдание с болью. Признавая обоснованность страдания, они ошибочно верят в то, что боль должна быть ослаблена лишь в чрезвычайных обстоятельствах. В своих утверждениях о необходимости страдания для углубления сознания они забывают о том, что сознание может оказаться радикально ограниченным болью.
Страдание необходимо для роста осознанности относительно целостной картины заболевания и развития личности. К такому заключению мы пришли, обсуждая смертное переживание. Мы никогда не узнаем, осознанию скольких возможностей воспрепятствовало идеалистическое определение здоровья. Можно предположить, что оно значительно повредило смертному переживанию, так как сопутствующее ему страдание было резко остановлено патологическим предубеждением, не оставлявшим места для страдания в своем представлении о здоровье. Мысль о том, что сделало это же самое представление о здоровье с собственным развитием врача, также не вызывает радости.
Если неправильное функционирование и страдание рассматриваются только патологически, врач не дает себе возможности ощутить собственные раны. В древности врач лечил через свое собственное страдание, как в свое время это делал Христос. Незаживающая рана становилась источником исцеления. Цель обучающего анализа заключается не просто в оздоровлении личности аналитика, но и в том, чтобы вскрыть его собственные раны, дабы дать возможность истечь его состраданию. Но врач уже давно не работает на эмоциональном поле, так как его предрасположенность к научной патологии стремится отстранить его от понимания страдания ради объяснения болезни. Он уже давно не пользуется древней максимой: "Врач, исцели себя сам". Врачи зарекомендовали себя плохими пациентами, возможно, потому, что утратили способность быть ранимыми. Идея здоровья оказалась настолько фальсифицированной, что врач не может вылечить самого себя, начиная с собственных психических заражений, ран и страхов. Логос страдания невозможно описать в учебнике по патологии, использующем клиническую терминологию для описания душевных переживаний; он принадлежит также областям религии, философии и психологии.
Подобно тому, как боль и страдание отличаются друг от друга, причинение вреда и ранение также не являются одним и тем же. Когда аналитик оставляет неза-живленными собственные раны, он не причиняет боли себе самому. Когда история души вновь и вновь возвращается к своим болезненным ранам, к фундаментальным комплексам, она делает это для извлечения из них новых смысловых значений. Каждое возвращение раскрывает их, и они начинают сочиться заново, хотя это никоим образом не нарушает заповеди primum nihil nocere1. Если бы аналитик мыслил подобным образом и пытался залечить раны, свои или пациента, говоря, что то или это — уже закрытое дело, он снова следовал бы медицинскому принципу лечения. Неправильное лечение или правильное, но в неподходящее время, причиняет больше вреда, чем открытая рана. Рана, как часто говорит нам поэзия,— это уста, и терапевту необходимо только слушать.
1 Главное — не навреди (лат.). (Примечание переводчика.)
Обычно патология определяется на основе коллективных стандартов. Некоторые состояния являются патологическими только на коллективном уровне. В случае оспы, например, не существует различий между индивидуальным и коллективным; в случае самоубийства эта разница существует. На эпидемическое самоубийство, как проповедовал Гигезиас2 из Египта, следует реагировать коллективно. Но эпидемические психические явления не являются индивидуальными актами. Применение коллективных стандартов или коллективных систем измерений по отношению к поведению, которое, в первую очередь, является индивидуальным, порождается патологическим предубеждением.
2 Гигезиас — один из философов киренаикской школы в Египте во времена римского владычества. Школа названа по имени ее основателя, Аристиппа из Кирены. Философы этой школы полагали наслаждение главной целью жизни. Гигезиас сомневался в способности разума создавать удовольствия и потому советовал избегать боли. Он говорил, что большей части боли можно избежать, полагая, что такие вещи, как богатство и бедность, рабство и свободу, смерть и жизнь, следует рассматривать как не имеющие значения. (Примечание переводчика.)
Врач обязан использовать коллективные стандарты. Прежде всего потому, что эпидемиология входит в его сферу деятельности. Он отстаивает не просто жизнь своего пациента; он борется также за жизнь общества, за общественное здоровье. Эту деятельность переоценить невозможно. Профилактика — это основа общественного здоровья, и патологическая предубежденность помогает медицине в поисках патологии в санитарии, пище и лекарствах, в воздухе и в воде. Более того, коллективные методы установления болезни весьма существенны для определения медицинского диагноза.
Так как субъективную жалобу не всегда можно подвергнуть проверке с помощью объективного осмотра, а также из-за того, что объективное патологическое свидетельство может оказаться слишком слабым или даже вообще несуществующим, медицина располагает, кроме субъективных жалоб и объективных свидетельств, еще и другим методом. Это статистическая патология. Понятие заболевания основано на выделении тех характеристик больного, которые отличаются от нормальных. Патология искренне утверждает, что аномальные изменения — просто отклонения от нормы.
Отклонения от нормы зависят от определения той или иной нормы. Отклонения зависят от того, как и где специалист устанавливает пределы нормальности, насколько широкой оказывается определенная им средняя часть полученной статистической кривой распределения. Половина ежедневных решений, которые принимает практик, основаны на жалобах, не имеющих органической подоплеки, на жалобах, для которых не существует объективно разработанных норм. Поэтому отклонения от нормы в таких случаях имеют тенденцию отражать отклонения от норм самого практика. Врач вырабатывает свои нормы под влиянием полученного медицинского образования, своего клинического опыта, литературы, которую он изучает в данное время. Что касается комплексных психологических состояний, его нормы имеют тенденцию основываться на его личной терпимости, степени испытываемого им страха. В отличие от аналитика, он не представляет эти нормы для оценки. Они остаются патологическими отклонениями между его нормами и нормами пациента, которые могут быть совершенно различными.
Слово "нормальный" происходит от греческого norma, означавшего плотничий угольник — прямоугольный инструмент для установления прямизны. При измерении таким инструментом, разумеется, наблюдаются отклонения, и все, что не "прямое", не "квадратное", должно считаться патологическим. Нормальное незаметно отождествляется со здоровым. Широко распространенное использование слова "отклонение" в политике, сексе, в технологии свидетельствует о влиянии статистической нормы на патологическое отклонение. Наше представление о нормальном обычно основывается на статистических вероятностях. Все превышающее или не достигающее их отклоняется от нормы. Чем более строг в интеллектуальном смысле разум врача, тем менее он способен совладать с психологическими переменными. Медицинская статистика устанавливает предел терпимости и увеличивает страх в отношении состояний, находящихся на крайних оконечностях кривой, то есть в отношении наиболее индивидуальных явлений. Медицинскому образованию недостает знаний, получаемых при изучении человеческой культуры — истории, литературы, жизнеописаний, показывающих значение ситуаций, отклоняющихся от нормы. Надежды на то, что только статистические данные описывают присущие человеку свойства, уже перестали считаться надеждами. Как указал Юнг в своей работе "Нераскрытая Самость" ("The Undiscovered Self"), ни один человек не соответствует статистической норме. Каждый из нас болен, так как патологическая предубежденность встроена в статистическую модель.
Патологическая предубежденность проявляется и в другом виде — в том, что французы называют deformation professionnelle1. Видение жизни сквозь свою профессию — один из результатов профессионального обучения. Секретарь дисциплинирован, бюрократ — нерешителен, портной видит стежки и ткань, но не человека. Некоторые отождествляются с ролями, которые играют, с образом, который воплощают; внешнее сдвигается внутрь и определяет мировоззрение.
1 Профессиональной деформацией (франц.). (Примечание переводчика.)
Для медицины такая деформация видения означает видение в первую очередь патологии. "В первую очередь" подразумевает видение патологического как прежде всего остального, так и за всем прочим, скрытым,— еще до того, как проявится очевидное. Например, во фрейдистском анализе заранее известно, что большая часть поведения человека и культуры определяется сексуальной патологией. Психотерапия искажена подобной предубежденностью, и сама повседневная жизнь оказывается искривленной и неправильной. Дружба оказывается скрытой гомосексуальностью, а за каждым проявлением культуры стоит страстное желание кровосмесительства, садизма, анальной сексуальности, зависть к пенису1, боязнь кастрации и т. п. В экзистенциализме в сердцевине человеческих поступков скрываются тошнота, страх, скука и одиночество. В марксизме все достижения истории уводят нас назад, к временам рабства, гонений, эксплуатации и войны. Патологическое сводит наилучшее к наихудшему.
1 Зависть к пенису — предполагаемое сильное желание иметь пенис, испытываемое женщиной, которое, как утверждает психоаналитическая теория Фрейда, приводит ее к ощущению неполноценности, оборонительному или компенсирующему поведению. (Примечание переводчика.)
Все это указывает на хаос и путаницу в моделях. Пространственное расположение перепутано со шкалой ценностей. На первом месте — самое простейшее, самое простейшее пребывает в самом низу, самое нижнее есть наихудшее. Предел всего всегда указывает в обратную сторону, к началам, к первому звену в причинной цепи событий. В конечном счете все мы только животные, или клетки, или биохимические смеси2. Выражаясь психологически, про нас говорят, что мы — всего лишь продукт того, что случилось с нами в первые годы жизни. Рассматривая глубинные аспекты, психология стремится направить свои взоры на нижайшие, простейшие, наиболее удаленные от ее местоположения "здесь и теперь" уровни. Сновидения анализируются в направлении поисков латентного, отнюдь не манифестного содержания. Когда же в результате открывается наихудшее и самое низменное, то выстраивается предположение, что конечное (простейшее и самое основное) также обнаружено.
2 Вспомним, в частности, известное определение, данное Энгельсом: "Жизнь — это способ существования белковых тел". (Примечание переводчика.)
Однако в конечном счете мы являемся также и тем, чем стали, тем, что представляем собой перед смертью. В некотором смысле смерть более реальна, чем рождение во всех тех началах, которые остались позади нас. Смерть присутствует постоянно, так как моментом смерти может оказаться любой, и в каждый момент может произойти трансформация души, продолжающей жить после бренного телесного бытия. Не существует никаких моральных проблем, связанных с прошлым, кроме покаяния. Не существует вопроса, как войти в жизнь, но есть понятие, как войти в смерть. Патологическая предубежденность анатомически упрощает события до своих простейших элементов и рассматривает явления с их изнанки.
Например, самоубийство происходит в большинстве случаев в обычной человеческой обстановке, но воспринимается в своей патологической карикатуре, как в окружении изолированных психотиков. К нему приближаются с той стороны, где оно менее всего объяснимо, где оно осложняется органическими и другими глубинными факторами, в отношении которых у психиатрии все же есть несколько ответов. И в результате старинное психиатрическое заблуждение увековечено: к душе можно приблизиться через ее аномалию. То, что открылось, начинает затем применяться повсюду. Французский психиатр Шавиньи заметил по этому поводу: "Любое самоубийство должно интерпретироваться с точки зрения психиатрии". А Эйсслер закончил эту фразу таким образом: "...предотвращение самоубийства пациента — самоочевидный долг психиатра, не нуждающийся в дальнейших оправданиях или дискуссиях" (Eissler, 1965, р. 165). Все самоубийства в конечном счете представляют одну и ту же болезнь. Каждое самоубийство, подобно всякому страданию, содержит противоположные семена: ведь существует тень у любого поступка, и патология распространена повсеместно. Но предубежденность прежде всего овладевает болезнью, обнаруживая корни каждого поступка лежащими в тени.
Аналитик, работающий на основе этой запутанной медицинской модели глубинной психологии, возможно, обнаружит, что его пациенты вечно чувствуют себя виновными. Кажется, что, как ни пытайся, они никогда не обретут способность добраться до сути своих проблем. А если бы они однажды и дошли до этой сути, то последняя оказалась бы преисподней животной распущенности. Пациент не может быть высвобожден из этой дьявольской трясины до тех пор, пока аналитик упрощает события до их конечных значений и обнаруживает последние только на нижайшем уровне. Собственная патологическая предубежденность аналитика передается пациенту, производя метастазы в каждой клетке его личности. Тень распространяется повсюду, и пациента начинает беспокоить его ответственность за все то дьявольское, что он несет с собой, в то время как большая часть этого мрака образуется тенью аналитика из предубежденности его позиции.
Возможно, психологическая предубежденность нанесла медицине меньший вред, чем патологическая предубежденность наносит анализу. Любое событие, включая органические заболевания, относящиеся непосредственно к области медицины, может иметь свою темную сторону. И эта другая сторона является его бессознательным, психологическим аспектом.
Теория заболевания, названного "ослабленным заражением", недавно подробно рассматривалась Саймоном. Согласно этой теории, человек и микроб живут в мирном согласии, принося друг другу взаимную пользу. Хозяин и паразит являются частью одной и той же большой системы, так что заражение носит продолжительный (ослабленный) и привычный характер. Когда же заражающий агент приходит из другой экологической области, как, например, переносчики бешенства и чумы, то между ними нет естественных взаимосвязей. Но заражения патогенными вирусами, кишечными бактериями, туберкулезом, стафилококком и стрептококком формируют часть существующей нашей системы. Специальные меры против них — облучение, хирургия, антибиотики — разрушают ослабленное заражение, беспокоят ход сосуществования, а иногда становятся причинами новых симптомов и заражений. Эти новые заболевания были названы "ятрогенными", то есть болезнями, вызванными врачебным воздействием. Вследствие того, что врач продолжает связывать заражение с болезнью, а болезнь — со смертью, он сражается — и в результате часто уничтожает свой собственный замысел.
Теория ослабленного заражения говорит о том, что присутствие заражающего агента необходимо для возникновения болезни в хозяине, но его наличия недостаточно для того, чтобы болезнь начала развиваться. Микробы (бактерии) присутствуют, но болезнь может не развиться. Даже в том случае, когда агент идентифицирован, само заболевание остается загадкой. Такие эвфемизмы, как "пониженная сопротивляемость" и "гомеостатический дисбаланс", мало что говорят о сущности явления. Для определения комплекса условий, достаточных для возникновения болезни, мы должны начать исследование хозяина. В этом случае может помочь психологическая предубежденность. Выстраиваются следующие вопросы: "Какое значение имеет эта болезнь в данный момент в жизни пациента? Что происходит в бессознательном пациента и в его окружении? Что оказывается целью заболевания; что оно прерывает или чему служит?" Предубежденность психологии предполагает, что болезнь служит достижению чего-либо. Она могла бы предложить совершенно новые виды исследовательских программ. Короче говоря, патологическая предубежденность может увидеть болезнь там, где ее нет и не нести ответственности за заболевание, когда она действительно существует, в то время как психологическая предубежденность может снабдить той информацией, которой не в состоянии обеспечить сама патология.
Первый шаг в исправлении астигматизма ортодоксальной медицины и наведение нового фокуса считались бы, по мнению любого врача, проявлением психологической предубежденности. Но такие действия смогли бы разрушить порочный круг как ятрогенных болезней, так и рецидивирующих заболеваний. Более того, они могли бы привести врача к мысли заняться психологией, начиная с анализа своей собственной личности, своих собственных ран с той же преданностью, с которой он обрел свое призвание.
Теория ослабленного заражения, идеи Ясперса и Вайцзеккера о биографической значимости болезни, методы Кларка-Кеннеди, Дюбоса, как и другие глобальные понятия, представляют медицинскую практику в другом, более психологическом свете. Этот свет не столь великолепно сфокусирован, но освещает более широкую область. Он освещает не просто пораженную болезнью, удаленную под светом хирургических ламп часть тела, а человека в кризисной ситуации его болезни. Как это ни парадоксально, врач уже не может избавиться от патологии без психологической предубежденности, которая вовсе не намерена избавляться от этого. Предпочитая рассматривать анализ как лэй-медицину, медицина избегает заключения договора о сотрудничестве с единственной областью, предлагающей ей наилучшие возможности для решения двух наиболее неотложных проблем: значимости болезни и взаимоотношения доктора с пациентом. Если выразить это другими словами, практикующий медик мог бы извлечь пользу, если бы сам стал лэй-специалистом. Наряду со значением "непрофессиональный" слово "лэй" означает также "открытый". Предубежденность профессиональной установки и жесткая модель медицинского мышления могут быть отброшены для того, чтобы заняться душевными тайнами пациента, подходя к ним с открытой душой. До тех пор, пока медицина не примет вызов анализа и не позволит проникнуть в свое мышление реальности бессознательного и тем самым обогатиться ею, идеи медицины не смогут занять достойное место в нынешнем столетии. Ее развитие будет продолжать оставаться чисто техническим — химическим, хирургическим, инструментальным, пока сам дух медицины остается заточенным в монастырской девственности, обреченный блуждать по белым больничным палатам и изрекать замысловатые фразы о страдании, причинности, болезни и смерти.