Должность с неизвестными обязанностями

Акияма Хироси

Особый отряд 731

От издательства

В 1956 году в Японии вышла книга «Особый отряд 731». Она представляет собой попытку очевидца, выступающего под псевдонимом X. Акияма, рассказать об одной специальной части Квантунской армии — бактериологическом отряде, который тайно вел в Маньчжурии усиленную подготовку к бактериологической войне в больших масштабах.

Книга состоит из трех частей и послесловия.

В первой части говорится о том, как автор попал в отряд и стал служить в нем. Во второй части дается описание массового культивирования смертоносных бактерий, опытов на людях, диверсионных вылазок с целью заражения населения и т. п. Наконец, в третьей части автор рассказывает о поспешной ликвидации Отряда 731 в связи с быстрым продвижением наступавших советских войск и о чудовищных злодеяниях этого отряда, которые можно поставить в один ряд с преступлениями, совершенными в Освенциме, Бухенвальде и Майданеке.

Преступная деятельность японского бактериологического отряда была вскрыта в 1949 году в Хабаровске на судебном процессе по делу двенадцати бывших военнослужащих японской армии, обвиняемых в подготовке и применении бактериологического оружия. Следствием было установлено, что, планируя и готовя агрессивную войну против СССР и против других государств, японские империалисты для достижения своих разбойничьих целей намеревались в широких масштабах использовать и частично использовали бактериологическое оружие. Факты грубого нарушения законов и обычаев войны бывшей японской императорской армией были также установлены Международным военным трибуналом в Токио в 1946 году.

Приводимые автором факты не только целиком и полностью подтверждают материалы следствия, но и значительно дополняют общую картину преступлений. Это отмечается и в послесловии японского издательства.

Таким образом, книга «Особый отряд 731» является еще одним и притом весьма убедительным доказательством преступлений против человечества, совершенных японской военщиной во главе с императором, по указу которого и был создан бактериологический отряд. Она служит обвинительным документом не только против тех, кто совершил преступления, но и против тех, кто в наши дни замышляет новые преступления против всего миролюбивого человечества.

Выпуская данную книгу на русском языке, издательство надеется, что она послужит делу скорейшего запрещения бактериологического оружия наряду с другими средствами массового поражения.

Часть I

Должность с неизвестными обязанностями

Я попал в Маньчжурию в конце марта 1945 года по мобилизации учащихся. К этому времени Япония уже потеряла Манилу, остров Иводзиму, американская армия приближалась к Окинаве. Несмотря на это, я, тогда еще подросток, ученик четвертого класса средней школы, верил в конечную победу Японии. Несколько моих товарищей оставили школу и добровольно записались — кто в авиацию, кто в специальные офицерские училища. Я тоже твердо решил посвятить себя великому делу защиты родины и при первой возможности поступить в армию.

И вот однажды классный руководитель вызвал меня и спросил, не хочу ли я пойти в армию добровольцем.

Никаких подробностей он мне не сообщил, а только намекнул, что придется ехать в Маньчжурию, в Квантунскую армию. Это как раз совпадало с моей давней мечтой попасть на материк. Я находился под влиянием модных тогда военных рассказов и авантюрных романов о похождениях японцев на материке, но больше всего на меня действовали открытки, которые присылал служивший на СМЖД[1]брат. Виды на этих фотографиях были очень похожи на те прекрасные картины, какие я рисовал в своем воображении. Да и рассказы брата во время его приездов на побывку разжигали мое мальчишеское любопытство.

— Да, я хотел бы поехать туда, — ответил я. И учитель тотчас послал меня домой заручиться согласием родителей и велел к вечеру вернуться в школу с окончательным ответом.

Мой старший брат служил в армии, и от него давно не было вестей, поэтому родители, естественно, не хотели отпускать меня. Правда, отец протестовал не так уж сильно.

— Видно, уж ничего не поделаешь, коль ты решил ехать… — сказал он, но мать пыталась уговорить меня остаться.

— Все равно тебя скоро призовут, так зачем же очертя голову лезть в добровольцы?

Однако я твердо решил ехать, и все увещевания матери, которую беспокоила моя судьба, не могли изменить моего решения.

— Раз все равно придется ехать, так не лучше ли сделать это раньше? Так можно быстрее продвинуться по службе, — сказал я родителям.

Настояв на своем, я поспешил обратно в школу и сообщил учителю, что родители согласны. Учитель провел меня в приемную, где нас ждал вербовщик из армии, объезжавший средние школы ближних префектур.

Вербовщика звали Накано. Он являлся младшим армейским чиновником («ханнинкан»)[2]и носил нагрудный знак — белую звезду на темно-зеленом фоне и погоны с одним золотым просветом. Я с большой завистью смотрел на него, стараясь представить себе, как сам буду выглядеть в такой же великолепной форме.

— Учитель рассказал мне о твоих успехах в учебе, — ласково обратился ко мне Накано. — Такие молодые люди нам нужны. Мобилизация учащихся, которую мы проводим, равносильна призыву на военную службу, и ты должен гордиться этим…

Накано расспросил меня о состоянии здоровья, о семье, но о том, что мне хотелось знать больше всего, — о моих будущих обязанностях, — не сказал ничего определенного. Он вручил мне триста пятьдесят иен на подготовку к отъезду и предупредил:

— Жди повестки и будь готов отправиться в любой момент.

В то время триста пятьдесят иен были большими деньгами, и такая крупная сумма невольно вызывала какую-то тревогу даже в моей детской душе. Мне было известно, например, что старший сын наших соседей, который, окончив среднюю школу, поступил на службу в сельскую управу, получает всего тридцать пять иен в месяц, а месячное жалованье директора начальной школы было что-то около ста иен. «Что бы это значило? Интересно, что же мне придется делать?» — спрашивал я самого себя.

— Ну, Хиротян, у тебя будут, наверное, очень серьезные обязанности… Мы тебя хорошо соберем в дорогу! — cказали мне дома.

— Правда, сейчас ничего не купишь ни за какие деньги, — жаловалась соседям мать. Казалось, она была даже расстроена тем, что мне выдали столько денег. Может быть, ее страшила мысль, что эти деньги зачтут потом как компенсацию, которую получают родные погибшего. В самом деле, о каких расходах на так называемое «снаряжение в дорогу» могла идти речь, когда за деньги нельзя было достать не только одежду или обувь, но даже сладостей.

Об отъезде меня известили открыткой через четыре дня. Отец, обычно не баловавший нас своим вниманием, на этот раз заявил:

— Я пойду проводить тебя!

В пальто с бамбуковыми пуговицами, одетом поверх ученической формы из грубой материи темно-зеленого цвета, по рисунку напоминавшему москитную сетку, в ботинках старшего брата я покинул родной дом. Стоя у ворот, мать долго провожала меня взглядом. Вместе с отцом я пришел, как было указано в открытке, в городскую гостиницу.

Там уже было трое подростков. Один из них, Кусуно, оказался моим земляком, двое других были родом из соседней префектуры. В сопровождении родных, кроме меня, пришел только один Кусуно, тихий на вид мальчик.

Испытывая одинаковое чувство горечи расставания с детьми, мой отец и мать Кусуно разговорились.

— Мой мальчик еще ни разу никуда не уезжал, и меня очень тревожит, как ему там придется… Вы уж, пожалуйста, не обижайте его, очень прошу вас всех… — сказала мать Кусуно, простая на вид женщина, и даже поклонилась нам.

— Ничего, мой сынок тоже еще нигде не бывал… Они сразу подружатся. Ведь они солдаты-одногодки… — успокоил ее отец.

Он с гордостью произнес слова «солдаты-одногодки» и засмеялся. Мать Кусуно начала рассказывать ему про свою жизнь.

— Мой муж умер давно, и мне с трудом удалось отдать своего младшего в среднюю школу… Но я решила, что нельзя оставаться в стороне в такое время… да и учитель очень советовал.

Волосы ее уже тронула седина, и мы все трое с любопытством смотрели на эту пожилую женщину, прислушиваясь к ее словам. Кусуно, по-видимому, заметил это и сконфузился.

— Будет тебе, мама! — стыдливо проговорил он и умоляюще посмотрел на нее.

Вскоре мы остались одни. Накано заговорил с нами уже не так, как в первый раз. В его голосе звучали совсем другие нотки.

— С сегодняшнего дня вы находитесь на службе в армии. Вы должны проникнуться новым духом и быть стойкими и мужественными.

Из гостиницы мы отправились в Ионэхара. Там на платформе нас поджидали еще восемь подростков из разных префектур вместе со своим вербовщиком Такаяма.

Как раз в это время начался воздушный налет, и мы уже стали сомневаться, удастся ли нам выехать. Но скоро это опасение отпало. Мы были зачислены в армию по особому приказу, поэтому нас посадили в первый же эшелон вместе с курсантами. Прибыв в Симоносэки, мы присоединились к юношам из районов Кюсю, Сикоку, Тюгоку, Канто и Кансай в ожидании рейсового парохода в Корею.

В Корейском проливе на море и в воздухе господствовал противник, и целых два дня прошли в напрасном ожидании парохода. Тогда Накано и другой вербовщик — Оцуно — наняли рыболовное суденышко, на котором мы (нас было человек тридцать) глубокой ночью переправились в Хаката.

Настроение у всех стало падать. Мы начинали сознавать, что нас окружает какая-то тайна, и потому избегали даже дружеских бесед. Хотя теперь нас и связывала одна судьба, настоящей близости между нами не возникало.

На севере Кюсю как раз в это время цвели вишни. Но нам, с большим беспокойством ожидавшим судна, было не до них.

Наконец утром 31 марта на горизонте появились два белых парохода. В Хакате не было причала, и мы небольшими группами добирались до судов на шлюпках и взбирались на палубу по штормтрапу.

Однако мы не сразу вышли в море и снова чего-то ждали. Все с непривычки чувствовали себя в новой обстановке очень стесненно.

Нам не разрешалось ни открывать иллюминаторы, ни выходить на палубу. Так мы просидели взаперти до утра следующего дня. Мы изнывали от скуки и беспокойства, а к тому же давал себя знать и голод. Каждый из нас получал только по маленькой чашечке риса да вареную в сое соленую морскую капусту. Мы так были голодны, что нам хотелось есть даже во сне. У меня в мешке оставались рисовые лепешки, которые туда украдкой положила мать, но я, конечно, не мог съесть их один, а поделился с теми, кто оказался рядом, и прежде всего с Кусуно.

— Дай и мне одну! Ужасно хочется есть, — раздался голос за моей спиной. Это попросил Хаясида, который наблюдал за нами, стоя в стороне. В его тоне не было и намека на унижение. Мне понравился его открытый характер.

Вечером, когда я направился в умывальную, он пошел следом за мной и по дороге сказал:

— Твоя лепешка очень вкусная.

Потом он застенчиво спросил:

— А ты любишь сладкое?

— Ага, очень, — ответил я, задержавшись на минуту в дверях.

— Ну вот, как стемнеет… — загадочно проговорил Хаясида и отошел.

Вечером, когда я уже засыпал, Хаясида тихонько подошел ко мне и молча сунул мне в рот кусочек виноградного сахару. Он засмеялся, когда я вздрогнул от неожиданности, и от его открытой улыбки у меня на душе потеплело. С этого времени мы подружились.

Двое суток пароходы стояли на якоре и лишь на третий день около десяти часов утра отправились в рейс. Суда шли быстро, видимо опасаясь нападения неприятельских подводных лодок, и через каких-нибудь пять часов мы прибыли в Фузан[3].

В Фузане нас посадили в скорый поезд, идущий в Синьцзин[4]; конечная цель нашего путешествия все еще оставалась неизвестной. Проехав весь Корейский полуостров, мы оказались в Синьцзине. Днем нас водили в штаб Квантунской армии, Синьцзинский храм и парк Кодама, а ночью посадили в поезд, уходивший в Харбин.

Умытый свежей утренней росой Харбин показался мне сказочным городом. Над красными черепичными крышами поднимались окутанные легкой молочно-белой пеленой высокие кроны деревьев, откуда-то доносилась тихая музыка. Слышалось щебетание птиц.

Выйдя из вокзала, наша группа направилась в город. Вскоре мы остановились на углу Гиринской улицы. Перед нами было каменное двухэтажное здание с крышей в японском стиле и с какими-то узенькими входными дверями.

— Это, наверное, здесь? — зашептались мои соседи. Невыспавшиеся и усталые, мы все обрадовались: наконец-то прибыли к месту назначения!

Нас провели во внутренний двор здания. Армейский чиновник с золотым просветом и одной звездочкой на погонах поздравил всех с прибытием и сказал:

— Пока приедет машина, я вас сведу поесть!

Мы невольно переглянулись. У всех мелькнула одна и та же мысль: как, еще не здесь? Оказалось, что это был только пункт связи с нашей частью. В подвальчике, хозяином которого был русский, мы вволю поели карэ-райса[5]. Впервые с тех пор, как мы покинули родной дом, нас накормили досыта.

Хаясида, у которого старший брат служил в армии по найму, знал все ранги и права вольнонаемных армейских служащих. Он разъяснил нам, что человек, проводивший нас в столовую, относился к категории младших чиновников и имел чин, соответствовавший чину фельдфебеля.

Когда мы вернулись во двор, нам выдали шинели, сапоги, пистолеты и сабли.

— Ну вот, теперь вы стали служащими Маньчжурского отряда 731, — подбодрил нас начальник пункта связи.

На севере Маньчжурии весной холодно, и мы успели изрядно продрогнуть. Поэтому мы тут же переоделись в шинели, натянули теплые сапоги, и на наших посиневших от холода лицах вновь заиграл румянец. Разглядывая свое отражение в стеклянных дверях, молодые солдаты, между которыми начала завязываться дружба, весело хлопали друг друга по плечу.

Городок в степи

Крытый брезентом военный грузовик пришел за нами лишь во втором часу пополудни. Нас молча посадили в машину, и она тронулась. Мы даже не могли определить направление движения. Сквозь маленькие застекленные круглые оконца в брезенте я видел поля и мелькавшие то здесь, то там памятники павшим в боях.

Грузовик мчался со страшной скоростью по пустынной, безлюдной дороге. Примерно через час машина резко сбавила скорость и, сделав несколько крутых поворотов, остановилась.

— Ну вот, и приехали, — сказал сопровождавший нас Накано.

Я соскочил на землю, залитую лучами весеннего солнца, и, как человек, едва очнувшийся от сна, жмурясь от ослепительного солнечного света, пытался осмыслить развернувшуюся передо мной картину. Нет, это не было игрой воображения, вызванной ослепительным сиянием солнца. В самом центре однообразной плоской равнины стояли высокие современные здания, чего я никак не ожидал.

В центре над всеми другими строениями возвышалось огромное четырехугольное, облицованное белыми плитками здание. Таких больших зданий я не видел ни в Осака, ни в Синьцзине, ни в Харбине, через которые мы проезжали по пути сюда. Озаренное лучами солнца, оно казалось ослепительно белым и высоко вздымалось, заслоняя небо. Здание было обнесено кирпичной стеной, поверх которой в несколько рядов была натянута колючая проволока. Оглянувшись, я увидел, что несколько дальше, позади нас, возвышался высокий земляной вал с колючей проволокой, и понял, что весь этот городок изолирован от внешнего мира. Этот вал, как я потом узнал, тянулся на пять километров, а центральное здание по объему было в три раза больше здания Марубиру в Токио.

Мы стояли на плацу перед казармами и учебными корпусами.

— Сейчас с вами будет говорить господин начальник учебного отдела. Становись! — скомандовал встретивший нас вольнонаемный Комия. Поручив нас другому вольнонаемному — Осуми, он побежал встречать начальника учебного отдела.

Судя по свирепому лицу Комия, это был злой и чванливый человек. Нам стало неприятно, что нами командует человек, который является всего лишь младшим военным чиновником, не говоря уж о Накано, перед которым мы также должны были держать себя соответственно его чину.

Место каждого в строю пока еще не было точно определено, поэтому после построения я, Хаясида и Кусуно оказались рядом.

— До чего страшно, — со вздохом тихо прошептал кто-то.

Внимание всех было приковано к громадным, внушительным зданиям, за которыми ничего нельзя было увидеть.

Мы еще не знали, где находимся, но чувствовали, что попали в часть особого назначения.

К востоку от здания, находившегося в центре, возвышалась огромная труба. Из нее клубами валил черный дым. Вдали за трубой виднелся аэродром. К западу от здания выстроились в ряд какие-то белые дома, похожие на больничные корпуса, склады и жилые постройки европейского типа.

Улыбаясь, Накано самодовольно произнес:

— Говорят, что труба вот той котельной по величине вторая в Маньчжурии. Ну как? Наверное, вы в первый раз в жизни видите такую большую трубу?

Но мы были не столько изумлены, сколько обеспокоены.

Как и все, я был подавлен видом проволочных заграждений и охвачен смутным чувством какого-то страха.

От беспечного настроения, с которым я ехал в Маньчжурию, не осталось и следа, и я впервые серьезно задумался о том, что меня ожидает здесь.

* * *

Начальником учебного отдела был подполковник медицинской службы Ниси. Когда он поднялся на возвышение, я по простоте душевной решил, что сейчас мы услышим о нашей службе, но Ниси произнес только обычное приветствие, поздравил нас с благополучным прибытием и, пожелав здоровья, призвал отдать все свои силы предстоящей службе.

Вечером за ужином нас накормили до отвала свининой, сладким пирогом и другими вкусными блюдами, о которых мы в Японии могли только мечтать. Так же сытно и вкусно кормили нас и потом.

На следующий день нас и еще человек сто, прибывших сюда в разное время, собрали вместе и разбили на учебные группы. Почти все мы были ровесниками, с той лишь разницей, что одни из нас окончили четыре класса средней школы, другие — полную среднюю школу, а некоторые — только начальную. Я и Хаясида хотели попасть в одну группу и встали в строй рядом, но нас разъединили. Я попал в четвертую, а Хаясида — в третью, В каждой группе было семнадцать-восемнадцать человек. В нашей группе начальником был вольнонаемный Осуми из Симоносэки, и мы облегченно вздохнули. В группе Хаясида начальником оказался Комия, который вчера произвел на нас такое отталкивающее впечатление.

Казармы, где нам предстояло жить, представляли собой небольшие одноэтажные бараки; посредине каждого из них тянулся проход, по обе стороны которого на некотором расстоянии от пола возвышались сплошные нары; на них лежали зачехленные постельные принадлежности. Казармы обогревались печами, в окна были вставлены двойные рамы. Ниже окон вдоль стены находились небольшие индивидуальные полки для личных вещей.

Жизнь в отряде регламентировалась обычными для каждой воинской части правилами, но материально нас обеспечивали несравненно лучше, чем это было в любой другой части. В Японии нам приходилось есть все вплоть до травы и отрубей, а здесь утром и вечером нас обильно кормили отборной пищей и только в обед иногда подбавляли соевые бобы, да в особые дни, установленные приказом для всей армии, давали вареный гаолян. В остальные же дни в наш дневной рацион, кроме риса, ежедневно входила свинина во всех видах. В лавочке, находившейся в расположении части, мы свободно могли покупать сакэ[6]и различные сладости.

Мой месячный оклад был невероятно высок. Помимо основного оклада — около ста иен, я получал фронтовые и надбавку за службу на опасной территории. Всего набиралось около трехсот иен, которые я при всем желании не смог бы истратить, да и тратить их было некуда. Все деньги, кроме тридцати иен на карманные расходы, я каждый месяц вносил на военную сберегательную книжку. До ста иен в месяц разрешалось высылать родителям. Об этом я написал матери. Указывая свой обратный адрес, я перед словами «731-й Маньчжурский отряд, учебный отдел» написал «Маньчжоу-Го, провинция Биньцзян, уезд Пинфань». Мне сделали замечание, что «никогда нельзя указывать местонахождение части и писать о том, что здесь делается», и приказали переписать письмо.

Пришлось переписать открытку. Я знал, что ее прочтет цензура, и потому не стал писать о нашей части. Впрочем, и эта открытка, попади она начальнику группы, возможно, показалась бы ему неосторожной, хотя я всего в двух-трех строках сообщал лишь о том, что жив и здоров, и спрашивал, нужно ли высылать деньги. Писать о своих впечатлениях, о городах, через которые мы проезжали по пути сюда, о моих здешних товарищах, очевидно, тоже было нельзя.

От матери пришел ответ. Она писала, чтобы я не беспокоился, так как дома все благополучно, а свои сбережения отдал бы родине.

— Замечательная у тебя мать! И ты крепись, не поддавайся, — с этими словами начальник группы Осуми передал мне открытку от матери.

Это было спустя месяц после приезда на место. Я еще не знал, почему следует так строго хранить тайну нашего пребывания здесь, но вскоре все стало ясно, и меня все чаще и острее мучило раскаяние: зачем я приехал в это страшное место.