Выступление на бис

Боль - явление временное. Она может длиться минуту, час, день или год, но в конце

концов она утихнет и уступит место чему-нибудь другому. Но если я брошу спорт, боль

будет мучить меня вечно. Такая капитуляция, пусть даже она будет самым ничтожным из

поражений, наложит отпечаток на всю мою оставшуюся жизнь. Поэтому, когда у меня

появляется желание уйти из спорта, я спрашиваю себя, чем я буду жить? Готовность

встретиться с этим вопросом и найти в себе силы продолжать борьбу - это истинная

награда, которая для меня важнее любого приза, и в этом мне предстояло неоднократно

убедиться в сезоне 2000 года. Теперь вы уже поняли, что я предпочитаю боль. Почему?

Потому, что она разоблачает сама себя, вот почему. В каждой гонке есть момент, когда

гонщик вступает в борьбу со своим главным соперником и понимает, что этот соперник

он сам. Самый большой интерес у меня вызывают те моменты гонки, когда я испытываю

самую сильную боль, и каждый раз я с нетерпением жду, как отреагирует мое тело.

Откроются ли мне самые потаенные мои слабости или самые скрытые достоинства?

Каждый раз мне приходится отвечать на один и тот же вопрос: смогу ли я закончить

гонку? Можно сказать, что боль - это избранный мною путь изучения человеческого

сердца.

Я не всегда выигрываю. Иногда самое большое, что я могу сделать,- это просто доехать до

финиша. Но я чувствую, что с каждой гонкой моя способность к выживанию повышается.

Вот почему я кручу педали изо всех сил, даже когда мне это не нужно. Я не хочу жить

вечно, я готов умереть, после того как проживу отмеренный мне срок, но до тех пор я

собираюсь крутить педали своего велосипеда - и не исключаю, что мне суждено на нем

умереть.

Каждый год, когда я снова сажусь на велосипед и пытаюсь выиграть очередной "Тур де

Франс", становится для меня еще одним годом, прожитым вопреки болезни. Возможно,

именно поэтому для меня была так важна вторая победа в "Тур де Франс"; ведь для меня

велоспорт - это то же самое, что жизнь. Я хотел выиграть еще один "Тур", и хотел потому,

что никто не считал меня способным это сделать. Все решили, что мое возвращение в

1999 году само по себе уже было достаточным чудом. Но я больше не относился к своей

велосипедной карьере как к возвращению в спорт, я стал считать ее подтверждением и

продолжением правильности того, что я делаю как человек, переживший рак.

Посвятить себя чему-нибудь меньшему, чем повторению успеха в "Туре", было бы

равносильно капитуляции. Выступление на бис не обещало быть легким, но именно этим

мне и нравилась такая попытка. С момента победы в 1999 году в моей жизни появилось

больше забот и обязанностей, и все они только радовали. Я стал молодым отцом, а на

фронте борьбы с раком вел себя активно, как никогда. Кроме того, у меня появились

новые рекламные и корпоративные обязанности, особенно по отношению к тем

спонсорам, которые меня поддержали. Некоторые пессимисты посчитали, что я буду

слишком занят или недостаточно силен, чтобы выиграть самую трудную гонку в мире

второй раз подряд. Но больше всего в жизни я ненавижу слышать, что я чего-то не могу.

Говорить такое мне - это самый лучший способ заставить меня этого добиться.

Во всех прогнозных дискуссиях на тему "Тура-2000" я фигурировал в качестве

счастливчика, перевернутой страницы истории, героя сентиментальной сказки о чудесном

избавлении от рака, первого американца, которому удалось выиграть "Тур" на

американском велосипеде и в составе американской команды.

Они прочили победу кому угодно. Они называли имена выдающихся гонщиков,

пропустивших "Тур-1999": немца Яна Ульриха, который в то время залечивал травмы, и

чемпиона мира итальянца Марко Пантани, который на время покинул спорт из-за

допингового скандала. Называли чрезвычайно опасного горняка француза Ришара

Виранка, Абрахама Олано и Александра Цулле. Если мое имя и упоминалось, то только в

связи с Пантани, Ульрихом и тем фактом, что я не смог бы выиграть "Тур", если бы они в

нем участвовали. Но теперь мы все, здоровые и в хорошей форме, собирались участвовать

в "Туре 2000", и это событие обещало стать самой жаркой гонкой десятилетия. На этот раз

все - все самые сильные мои конкуренты - выстроятся на линии старта.

Единственными, кто действительно верил в то, что у меня есть шансы, были мои

товарищи по команде "U. S. Postal", но и они сомневались, смогу ли я защитить титул

после весеннего падения, одного из самых эффектных за всю мою карьеру. Мы снова

использовали методику тренировочных сборов и провели две полные недели в апреле и

мае, тренируясь всей командой на французских пиках и изучая маршруты, по которым

предстояло ехать.

Пятого мая мы отправились на очередную изнурительную тренировку в Пиренеи. Мы

практиковались на горе Отакам - самом тяжелом подъеме на трассе "Тура-2000". Было

очень жарко, и поэтому на пути к вершине я снял шлем и передал его помощнику

команды, ехавшему в машине сопровождения. Когда мы начали скоростной спуск, я

попросту забыл взять шлем обратно.

Внезапно мое переднее колесо наскочило на камень, и шина сразу же лопнула. Руль

вырвался из рук. Дорога была узкой, велосипеду некуда было деваться, и он въехал в

подпорную стенку. Я врезался в стену головой. Свет, казалось, взорвался и померк.

Рядом со стеной на зеленой траве стоял стол для пикника. За столом сидели двое туристов

из Французской Канады, муж и жена, которые, по милости судьбы, оказались врачами. Я

врезался в стену меньше чем в 3 метрах от них.

Лежа под стеной, я быстро проверил руки и ноги, чтобы убедиться, что ничего не сломал,

и понял, что у меня ничего особенно не болит - за исключением головы. В ушах звенело,

но все же я смог расслышать, как врачи говорили мне не вставать. Вся правая сторона

лица уже начала распухать. Пока я лежал, Йохан вызывал по мобильнику "скорую", а

врачи прикладывали к моей голове лед. После того как Иохан сделал звонок, джентльмен

из Французской Канады сообщил ему, что мне невероятно повезло.

- Судя по звуку удара головы о стену, я был абсолютно уверен, что, подойдя сюда, увижу

труп,- сказал он.

Когда я услышал его слова, мне стало дурно. Наконец прибыли парамедики. Они ощупали

меня с головы до ног и сказали, что меня нужно отвезти в Лурд на обследование. Машина

"скорой помощи" доставила меня в больницу, где я провел ночь. Затем я вернулся домой в

Ниццу, чтобы пару недель отлежаться. Я валялся на диване с огромным синяком под

глазом и ждал, когда моя голова уменьшится до нормальных размеров. Кик меня, конечно,

жалела, но ей совсем не понравилась моя ребяческая выходка со шлемом. "Я же кошка,-

попробовал отшутиться я.- Это была моя вторая жизнь".

Месяцем позже я вернулся на Отакам один (если не считать Йохана), чтобы закончить

пробный заезд. Ситуация была потенциально опасной, и я хотел избавиться от любой

нерешительности, которую мог почувствовать на месте падения. День был холодным и

дождливым, и мне пришлось четыре часа изо всех сил крутить педали, чтобы добраться до

вершины. Йохан остановил машину рядом со мной и протянул мне свитер и горячий

шоколад.

- Отличная работа. А теперь можешь согреться,- сказал он. Но я посчитал, что делать это

еще рано.

- Мне кажется, я не совсем понял подъем,- сказал я. - Что ты имеешь в виду?

Я хотел сказать, что не полностью его освоил; у меня не было уверенности в том, что я

смогу достаточно успешно с ним справиться. Это был волнообразный подъем, некоторые

отрезки которого были намного круче других. Чтобы полностью понять его, нужно

выяснить, где тебе придется больше всего помучиться, чтобы заранее собраться с духом;

где можно будет немного отдохнуть и где лучше всего атаковать.

- Что ты собираешься сделать? - спросил Йохан.

- Собираюсь пройти его еще раз,- ответил я.

Так я и поступил. Мы спустились вниз, и я еще раз прошел весь подъем - еще четыре часа

изматывающей работы. Я совершенно уверен, что оказался единственным дураком на

свете, который пожелал заехать на эту гору в такую погоду - причем не один раз, а два. Но

именно в этом и заключался весь смысл моего поступка.

По большому счету, дело было вовсе не в травме. Через несколько дней я уже снова начал

тренироваться и вскоре чувствовал себя очень даже неплохо. Больше всего я боялся, что

могу слишком рано выложиться и тогда у меня не останется достаточно сил, чтобы

достойно закончить "Тур".

За время "Тура-2000" нам предстояло объехать границы Франции против часовой стрелки

и выдержать несколько из самых трудных этапов, на которых кому-либо из нас когда-

либо доводилось ехать. Мы должны были стартовать в "Футюроскопе" с разделки длиной

чуть больше 16 километров. Дальше шла серия равнинных этапов, где опять будут

доминировать спринтеры, и лишь потом - во всяком случае, для меня - должна была

начаться настоящая борьба, когда на десятом этапе нам предстояло приступить к штурму

Пиренеев.

Прибытие в "Футюроскоп" было связано со странными ощущениями. Казалось, что я

побывал там всего несколько дней назад, хотя прошел уже целый год. Было похоже, что

время обратилось вспять, и ощущение дежа-вю усиливалось тем, что мы остановились в

той же самой гостинице, где нас разместили годом раньше. С одной стороны, это вселяло

надежду: я почувствовал себя так, словно знаю, как выиграть "Тур де Франс". Мои

товарищи по команде испытывали то же самое; большинство из нас уже четвертый год

выступали за "U. S. Postal", и если вначале у нас не было ничего, кроме пары разбитых

трейлеров, то теперь в нашем распоряжении находился целый караван грузовиков и

автобусов, набитых всем, что способствует хорошему настроению.

Единственное, чего обязательно следует ожидать от каждого "Тура",- это неожиданности.

За три недели гонки обязательно будут внезапные атаки, нелепые падения и неожиданные

лидеры. "Футюроскоп" доказал это сразу же, когда мой старый друг шотландец Дэвид

Миллар увел желтую майку у меня из-под носа.

Для всех 180 гонщиков день начался одинаково - с анализа крови. В стартовом лагере я

услышал, что троих гонщиков дисквалифицировали по причине слишком высокого

гематокрита, что можно было считать началом нового допингового скандала - темы,

которая уже давно навязла в зубах. Но затем меня ожидала история с Милларом,

бесшабашным поджарым 23-летним гонщиком, эксцентричным, но добродушным, с

огромным потенциалом. Большой любитель развлечений, он взял в привычку праздновать

каждый Новый год в новой стране. В "Туре" он участвовал впервые, но никто бы этого не

сказал, глядя на то, как он, работая ногами как сваебойная машина, проехал эту разделку

за 19:03. Я очень надеялся на повторение прошлогоднего успеха в первой разделке, но,

увидев время Дэвида, внезапно понял, что сделать это будет гораздо труднее, чем я

ожидал.

Подошла моя очередь. На вершине первого холма у меня было чуть больше 4 секунд

преимущества над временем Миллара и Ульриха. Но потом трасса свернула в какие-то

виноградники и поля подсолнухов, где мне пришлось бороться с резкими порывами ветра.

Когда я доехал до контрольной точки на половине дистанции, мое время оказалось уже на

3 секунды хуже, чем у Миллара. Я увеличил кадеданс и за четыре километра до финиша

снова обошел Миллара примерно на секунду, но к тому времени уже почти выдохся.

Последний километр запомнился кошмарной смесью невыносимой жары и боли, а когда

линия финиша осталась позади, мой результат высветился на гигантском экране,

установленном в зоне финиша. Я посмотрел на свое время, а потом - на время Миллара.

Он удержался на первом месте, выиграв у меня секунду. Когда Дэвид увидел, что

победил, он не смог сдержать слез радости. В тот вечер он лег спать прямо в желтой

майке. Известие об этом помогло мне смягчить горечь разочарования, а дополнительным

облегчением послужил тот факт, что нашей команде "Postal", по крайней мере, не

придется отстаивать желтую майку. Мы были рады, что забота об этом ляжет на плечи

Дэвида и его команды "Cofidis".

Петля "Тура" повела нас по дорогам" на Лимож. Тайлер Хэмилтон упал в первый же день,

когда по непонятной причине пелотон был поражен эффектом домино и все ударили по

тормозам. Тайлеру пришлось тормозить на скорости 96 километров в час, и он перелетел

через руль велосипеда. Мы думали только о том, как избежать травм. Самым серьезным

источником опасности оказалась для нас машина французского телеоператора, которая

чуть не смела всю нашу команду с дороги во время тренировки.

Нам удалось проехать первые этапы целыми и невредимыми, и никто из наших ребят не

потерял времени на падениях. Правда, в середине первой недели мы все же были на

волоске от катастрофы. Это произошло во время сложной командной разделки, на этапе

от Нанта до Сен-Лазароа. В командной гонке с раздельным стартом время пересечения

финишной линии определяется по пятому члену команды. Затем это время добавляемся к

общему времени каждого гонщика. Нам нужно было финишировать группой из пяти

человек, иначе я мог потерять значительное количество времени, а это могло сильно

повлиять даже на конечный результат.

На въезде в Сен-Лазар нужно было проехать по огромному арочному мосту через Луару,

профиль которого был эквивалентен тяжелому подъему. Когда мы поднимались к

середине моста, налетел сильнейший шквал с порывами ветра скоростью до 80

километров в час. Еще хуже было то, что ветер оказался боковым. Его рев был таким

сильным, что мы не слышали друг друга. Когда Фрэнки Эндрю крикнул: "Давай

помедленней!", никто из нас - включая меня в голове группы - ничего не услышал. Только

благодаря нечеловеческим усилиям Фрэнки и Тайлер смогли снова влиться в группу и

прийти к финишу вместе с нами. Мы оказались вторыми, но посмотрите, как дорого это

могло обойтись: из-за неслаженной командной работы Цулле проиграл в тот день 10

минут, а Эскартин 2. Для них борьба чуть не закончилась, даже не начавшись.

Спринтерские этапы между городами Лимож и Дакс проходили на изнурительно высокой

скорости - 49 километров в час. Огромную работу проделали Тайлер и мой новый

товарищ по команде Вячеслав Екимов. Временами в эти первые дни лил такой сильный

дождь, что в очках ничего не было видно.

Пелотон занимался обычным склочничеством и политиканством. Команда "ONCE"

обвинила нас в злонамеренных попытках придержать их лидера, Жалабера, чтобы

обеспечить мое лидирующее положение. Днем позже возглавлявший пелотон Жалабер

остановился, чтобы "полить цветочки". По неписаному правилу, когда лидер оправляется,

никто не атакует, но тогда кто-то все же пошел в атаку, и разгневанный пелотон тут же

съел беглеца, чтобы другим было неповадно.

На девятом этапе Тайлер упал во второй раз, оказавшись жертвой эффекта домино во

время массового завала. Приземление на руль чужого велосипеда стоило ему огромного

синяка на груди. Но наконец равнинные этапы остались позади, и мы могли вздохнуть с

облегчением: никаких серьезных травм и потерь времени. Я располагался там, где хотел,

притаившись на шестнадцатом месте, впереди всех серьезных конкурентов в генеральной

классификации, выигрывая 43 секунды у Ульриха, 4:05 у Цулле, 5:12 у Пантани и 5:32 у

Виранка.

Пришла пора подниматься в горы. Впереди виднелись грозные Пиренеи с туманами,

температурой 5-10°С, с памятью о моем весеннем падении и контузии, с тяжелейшим

подъемом на десятом этапе до высокогорного городка Отакам и 13 - километровым

финишем в гору. Когда в то утро я проснулся в Дасе, шел дождь, и я решил, что такая

погода как нельзя лучше подходит для атаки - главным образом потому, что никому

другому она не нравилась. Дождь сопровождал нас на девяти из десяти пройденных

этапов, и я был не против, чтобы он не кончался никогда. К тому же я верил в то, что

никто в мире не подготовлен к страданиям лучше меня. "Это будет мой день",- подумал я.

Но я не принимал в расчет баска Хавьера Очоа, который предпринял легендарную атаку

длиной в день. Через час после старта Очоа с двумя другими гонщиками ушли в отрыв на

холмах и выиграли у пелотона 17 минут. Чем выше мы поднимались в горы, тем сильнее

все дрожали под ледяным дождем. К тому времени как мы подъехали к подъему на

Отакам, я все еще уступал Очоа больше 10 минут, и у меня больше не осталось никого из

помощников, потому что все были измотаны непогодой и долгой погоней.

Когда передо мной вырос Отакам, я сказал себе, что подъем станет для меня шансом, а не

препятствием. Именно на нем лидер этапа, Очоа, должен был, наконец, выбиться из сил, и

именно там я надеялся его обойти. Другие гонщики думали так же, особенно Пантани и

Ульрих, которые собирались разоблачить меня как случайного выскочку, неспособного

повторить свою победу. Для них и для меня настал час встретиться в горах, чтобы

померяться силами в очной борьбе.

Пантани атаковал первым, всего через километр после начала подъема. Цулле рванул за

ним. Я быстро встал на педалях и догнал заднее колесо Пантани. Увеличив кадеданс, я

обошел Цулле и Пантани за 10 километров до финиша. Посидев с минуту на седле, я

снова вскочил и настиг группу из семи других гонщиков, в числе которых был Виранк. Я

занял место в голове группы, немного проехал с ними, а потом снова нажал на педали.

Теперь между мной и Очоа больше никого не было. Мы остались наедине с подъемом. Я

прибавил скорость.

Иохан диктовал мне в ухо время и расстояние: Очоа опережал меня на 4:58 за 5

километров до финиша. За 3 километра разрыв сократился до 3:21. За 2 километра до

финиша я отставал на 2:14.

Я хотел выиграть этап. Но впереди меня ехал Очоа, который демонстрировал невероятное

мужество. К тому времени он сохранял лидерство на протяжении 150 километров, мы уже

полчаса штурмовали крутые склоны Отакама, но он отказывался сдаваться, даже несмотря

на то, что чуть не падал с велосипеда от изнеможения. Догнать его было невозможно.

Он пересек линию финиша на 41 секунду раньше меня. Я посвятил ему величайшую

погоню в моей жизни: он начал этот финишный подъем с преимуществом в 10:30, и я

отыграл почти 10 минут, но этого оказалось недостаточно. У меня не хватило духу - или

сил,- чтобы расстроиться, я мог только отдать должное героизму Очоа.

Я получил то, что хотел - желтую майку лидера в генеральной классификации и

значительное преимущество над ближайшими преследователями. У Эскартина я

выигрывал 1:20, у Цулле - 3:05, у Ульриха - 3:19 и у Пантани - 5:10. Я показал себя в

компании других победителей "Тура", и сделал это во время подъема на легендарный

Отакам. Кроме того, даже несмотря на то, что я не стал победителем этапа, по

значительности мой результат не уступал подъему на Сестриер в прошлом году.

Однако впереди меня ждал еще один из самых тяжелых подъемов в мире - подъем к

вершине Мон-Ванту, пику высотой 1908 метров, где почти нет воздуха для нормального

дыхания. Вершина Мон-Ванту представляет собой безжизненный, ветреный и покрытый

кратерами лунный пейзаж. Ее боялись все. Мой друг, легендарный Эдди Меркс, выиграл

этап до пика Мон-Ванту в 1970 году, но почти сразу после финиша отключился, и ему

пришлось давать кислород и вызывать "скорую". И конечно, все, кто имел отношение к

велоспорту, помнили трагическую судьбу британца Томми Симпсона, который умер на

этом подъеме в 1967 году. Недалеко от вершины у Симпсона не выдержало сердце, что

потом объяснили употреблением алкоголя и амфетаминов. Но и сама гора, несомненно,

тоже сыграла свою роль в этой смерти.

Этап был сравнительно коротким - всего 149 километров, но заканчивался он

мучительным крутым подъемом длиной 21 километр. Позднее я где-то слышал, что

посмотреть на то, как мы будем штурмовать Мон-Ванту, собралось больше 300 тысяч

зрителей. На первом, равнинном участке я ехал в группе с шестью другими гонщиками,

включая Ульриха, Виранка и Пантани. Тут собрались самые сильные гонщики этого

"Тура". Примерно за 5 километров до вершины Пантани атаковал. Я вскочил на педали и

погнался за ним. Через 2 километра я его достал. На своем плохом итальянском я сказал

Пантани: "Vince!", что означает: "Ты можешь победить. Давай, жми".

Но Пантани понял меня неправильно. Ему показалось, что я сказал: "Vitesse", что по-

французски означает "пошевеливайся". Он решил, что я над ним насмехался.

Мы ехали вместе, в одинаковом темпе, сражаясь с порывами ветра и собственной

усталостью, пока не пришло время для километрового финишного спринта. Тогда я из

лучших побуждений сделал то, что разозлило его еще больше. Когда перед нами

показалась линия финиша и мы начали спуртовать, я принял решение отказаться от

борьбы за победу на этапе. Я считал Пантани великим гонщиком, который только что

пережил трудный год, связанный с обвинениями в допинге. Он боролся за то, чтобы

вернуть уверенность в себе и силу духа. Он был гонщиком, который сам создал свой

неповторимый имидж: красная гоночная форма, бандана на лысой голове и кличка Пират,

которую он сам же и придумал. В тот день он был героем, и я посчитал, что он заслужил

победу. Я ослабил напор и подарил победу ему, а сам финишировал вторым, в третий раз

на этом "Туре".

Об этом решении я впоследствии горько пожалел.

С тех пор меня постоянно спрашивают, нужно ли было мне бороться до конца, и я

отвечаю "да". Иначе зачем я вообще сел в тот день на велосипед? Но постарайтесь понять,

что пытаться выиграть слишком много этапов на "Туре" было бы ошибкой - как

тактической, так и политической. Неписаный закон пелотона не поощряет

индивидуальную жадность, и я этот закон уважаю. Если у тебя есть возможность, помоги

другому и не выигрывай этапы, которые тебе не нужны. Американцам это может

показаться непонятным, но в этом есть своеобразное благородство. У меня была желтая

майка, и я посчитал, что отнимать у другого победу на этапе - значит пожадничать.

Для меня как лидера в генеральной классификации попытка выиграть ненужный этап

равносильна попытке унизить других гонщиков и разрушить чужую карьеру. Победы на

этапах престижны сами по себе и доставляют удовольствие спонсорам команд. Все

участники пелотона понимают, что спорт - это наша работа, и что каждому из нас нужно

выполнять определенные обязанности и кормить семьи. Так как в тот момент моему

лидерству ничто не угрожало, я не считал, что мне нужны победы на этапах. Зачем

наживать себе врагов, которые когда-нибудь потом не упустят случая вставить мне палку

в колесо.

Я думал, что Пантани джентльмен, но ошибся. Вместо того чтобы по достоинству оценить

мой жест, он заявил, что в тот день я не был самым сильным гонщиком. Тут уже я

посчитал себя оскорбленным, и между нами началась кровная вражда, которая длилась до

последней минуты присутствия Пантани на "Туре". "К сожалению, он показал свое

настоящее лицо",- сказал я журналистам. Затем я упомянул его другое прозвище,

Элефантино, что значит "слоник",- но это прозвище он ненавидит, потому получил его за

форму и размер своих ушей. Он предпочитает, чтобы его называли Пиратом. В ответ

Пантани заявил: "Если Армстронг считает себя сильнее меня, то он ошибается". Когда

через несколько дней Пантани выиграл еще один этап, до горного курорта Куршевель, то

сказал, что хотел взять у меня реванш, "и вы все видели, как я это сделал".

Шестнадцатый этап от Куршевеля до Морзина начался с трагической ноты, похорон 12-

летнего мальчика, сбитого машиной сопровождения. Худшего начала дня придумать было

нельзя, и физические мучения, которые пришлось вынести участникам "Тура", кажутся

мне почти заслуженными.

Все, включая Пантани и меня, считали, что этот этап станет сценой нашей с ним дуэли.

Так бы и случилось, если б Пантани не предпринял преждевременную и, по сути,

бессмысленную атаку на самом первом подъеме. Впоследствии он сказал, что хотел

поставить "Тур" на уши, невзирая на последствия. Это ему почти удалось - он заставил

всех нас испытать поистине адские мытарства. Он гнал в бешеном темпе и создал отрыв в

1:40, вынудив пелотон, и особенно ребят из моей команды, постоянно гнаться за ним.

Такой ритм гонки вымотал всех моих товарищей. В конце концов через два с половиной

часа Пантани сломался: он откатился в хвост пелотона и финишировал через 13 минут

после нас. Для Пантани этот этап оказался последним: на следующий день он снялся из-за

болей в желудке. Но за его авантюру нам пришлось заплатить дорогую цену.

Тем временем я сам совершил глупейшую ошибку. Когда мы доехали до последнего

подъема, мои товарищи, обессиленные преследованием Пантани, отвалились, оставив

меня одного. И тут на меня напал голод. Я вспомнил, что весь этот длинный, тяжелый

день ел слишком мало, а рядом не было никого, кто мог бы прийти мне на помощь. Я был

вынужден в одиночку сражаться с атакующими гонщиками, но у меня не было

необходимого запаса энергии для работы на подъеме. Я постарался не впадать в панику,

но был серьезно обеспокоен. Если мой организм откажет, это может стоить мне огромной

потери времени.

Побеждать всегда очень трудно (я имею в виду любую победу, даже в соревновании по

набрасыванию колец, не говоря уже о "Туре"), потому что разум и тело почти никогда не

находят общего языка. В большинстве случаев мы оказываемся не в ладах сами с собой, а

для шоссейного гонщика эта проблема особенно актуальна.

С одной стороны, когда твое тело устает, разум обязан подавить стремление тела

остановиться. С другой стороны, когда твой разум желает, чтобы ты сделал больше, чем

можешь, тело должно напомнить, что ему нужны еда и вода, прежде чем оно начнет

выполнять приказ разума. Иногда случается, что эти двое объединяют свои усилия, и в

таких случаях ты взлетаешь на Отакам как на крыльях. Но если они тянут в

противоположные стороны, то ты загибаешься в двух шагах от Морзина.

Примерно за 6 километров до вершины я начал отставать. Я не смог зацепиться за

Ульриха или Виранка. Мои ноги отказывались двигаться, и я не мог набрать достаточно

воздуха, даже широко открыв рот. Меня обошел Эскартин, потом еще один гонщик, а

потом еще один. Все, что я мог сделать - это не остановиться совсем. Кое-как я все же

дотащился до вершины и скатился к финишной линии, где Виранк праздновал победу на

этапе.

Мне повезло в том, что на том холме я не проиграл "Тур". В конечном итоге я отдал

Ульриху всего 1:37 и сохранил 5-минутное преимущество над ним в общем зачете. Но мне

пришлось выжать из организма все до последней капли, чтобы не потерять больше 3

минут (а мне приходилось своими глазами видеть, как выдохшиеся гонщики теряли по

десять минут и далее больше).

Еще одна победа в "Туре" начинала казаться реальной. Но тут поползли слухи о том, что

мои проблемы в тот день были свидетельством серьезного ухудшения формы и что на

последних этапах меня можно будет наказать. Я знал, что другие гонщики постараются

проверить мою боеспособность, и в первую очередь это сделает мой ближайший

преследователь, Ульрих.

Я все еще не выиграл ни одного индивидуального этапа. Для этого оставалась только одна

возможность - последняя разделка на девятнадцатом этапе от Фрибурга до Мюлуза в

Германии. Ульрих родом из Мердигена, и трасса этапа пролегала прямо через этот город.

Фантастическая поддержка зрителей была ему обеспечена. Это был его последний шанс

столкнуть меня с подиума в Париже. Нам предстояло проехать 58,5 километра, больше

часа работы на предельной скорости. Кроме того, как всегда, оставался фактор

неожиданного падения. "Для того чтобы совершить нечто ужасное, вполне хватит одного

человека",- заявил я представителям прессы. Один-единственный выскочивший наперерез

зритель может сбросить тебя на дорогу. При всем желании выиграть этап мне обязательно

нужно было финишировать без приключений, чтобы отстоять лидерство в генеральной

классификации.

Ульрих стартовал на 3 минуты раньше меня. Как только он сорвался со старта, толпа

взревела, и мне показалось, что болельщики не замолкали ни на секунду в течение всего

часа. К тому моменту, когда подошла моя очередь стартовать, шум стоял такой, что его

можно было буквально пощупать. В нашей техничке ехал сам министр почты США, Билл

Хендерсон.

Поначалу я ехал, постоянно поглядывая на кардиомонитор и заботясь о том, чтобы не

выйти за пределы физических возможностей и не потратить слишком много сил. Затем

Йохан сообщил, что после 11 километров у нас с Ульрихом одинаковое время. Йохан дал

мне зеленый свет, и я устремился за победой.

Я увеличил кадеданс и постепенно начал отыгрывать время у Ульриха. Йохан непрерывно

поставлял информацию через мой наушник: после 15 километров я опережал Ульриха на

2 секунды, после 20 километров - на 5 секунд, после 33 километров - на 15 секунд. На

отметке 52 километра я увеличил преимущество до 29 секунд. Ульрих пытался

сопротивляться, но я держал слишком неистовый темп и приближался к легендарному

рекорду Грега Лемонда - 54 километра в час, который он установил на разделке в 1989

году.

Я пересек линию финиша с преимуществом в 25 секунд. Я показал второй результат в

разделке за всю историю "Тур де Франс". Рекорд Лемонда устоял. Зато в первый раз за

весь "Тур-2000" я наконец почувствовал себя настоящим победителем. Мне было

неприятно это признавать, но, если бы я приехал к подиуму "Тура" без единого

выигранного этапа, в моей победе явно чего-то не хватало бы.

Самый длинный этап "Тура" все еще был впереди, но команда "Postal" отмучила его

благополучно, и в тот вечер мы наконец позволили себе отпраздновать это событие. За

ужином мы потребовали пиво и мороженое. Мороженое показалось нам таким вкусным,

что мы, как безумные, ели прямо из бочонков. В тот же самый вечер Кик приехала в

Париж с родителями и Люком. Они тоже наконец уверовали в победу и решили это

отпраздновать. Они организовали частную вечеринку в отеле "George V" и устроили ужин

для моих друзей, которые начали прилетать из Остина.

На следующее утро команда погрузилась в Восточный экспресс и отправилась в Париж,

чтобы проехать формальный торжественный этап.

Я снова пересек линию финиша в окружении бушующего моря американских и техасских

флагов. Мы были единственной командой, которая добралась до Парижа, не потеряв ни

одного из девяти человек, что само по себе было выдающимся достижением, если принять

во внимание степень тяжести маршрута. У скептиков больше не осталось никаких

козырей. Когда я стоял на пьедестале, Кик преподнесла мне сюрприз: она одела Люку

желтую майку. Кик передала сына мне, и я посадил его себе на плечи.

В тот вечер для нас снова организовали прием в Музее д'Орсе. Столы на 250 человек были

накрыты в отдельном зале с расписным потолком. Когда зашло солнце, я снова

провозгласил тост за своих товарищей. "Мы научились это делать,- сказал я им.- Теперь

мы знаем, как это делается". Но самый лучший тост произнес актер Робин Уильяме,

страстный велосипедный болельщик, который прилетел в Париж, чтобы увидеть финиш

гонки, и захотел разделить радость победы с нами. Робин сказал ребятам нашей команды:

"Вы поразили меня в самое сердце", чем все мы были чрезвычайно тронуты.

Как выглядит победа 2000 года по сравнению с 1999-м? В физическом плане выиграть эту

гонку было труднее. Сидя там в тот вечер, я чувствовал себя более уставшим. Мне

кажется, все участники гонки были рады, что она закончилась. Для спортивных

соревнований три недели - это целая вечность, и, когда ты приходишь к финишу, все

равно - первым или сто первым, твои ощущения описать просто невозможно. Чувство

полной самореализации изменяет гонщика и всю его последующую жизнь в спорте.

Другая существенная разница заключалась в том, что мой рак перестал быть главной

темой разговоров - о нем упоминали разве что вскользь. Мне это не нравилось; я хотел,

чтобы эту тему продолжали обсуждать, потому что она больше всего помогает понять

суть моей миссии на этой земле.

Со времени выхода в свет этой книги люди постоянно спрашивают меня, что я хочу

сказать, когда говорю, что при наличии выбора предпочел бы называться человеком,

пережившим рак, а не победителем "Тур де Франс". Я хочу сказать, что если бы мне не

пришлось бороться с раком, то я не научился бы всему, чему научился. Без того опыта,

который я получил за время этой борьбы, я не смог бы выиграть ни одного "Тура". В это я

верю совершенно искренне. Мне пришлось в полной мере узнать, что такое болезнь, и я

не только не стыдился этого, но и ценил этот опыт превыше всего остального.

Например, я и раньше отдавал много сил тренировкам и никогда не был лентяем, но

теперь тренировался еще больше. Раньше я пил безалкогольное пиво "Shiner Bock" и

любил мексиканскую кухню, а теперь стал чрезвычайно разборчив в еде и похудел до

такой степени, что выглядел костлявым. Сначала, во время болезни, я стал уделять

больше внимания диете, потому что хотел питаться только полезными продуктами, но

сейчас понял, какую важную роль играет питание в спорте.

После такого испытания, как рак, мне потребовалось другое эмоциональное топливо; я

больше не хотел и не мог питаться гневом. Рак заставил меня разработать план жизни, а

это, в свою очередь, научило меня тому, как разрабатывать планы достижения мелких

целей, таких как отдельные этапы "Тура".

Помимо прочего, рак научил меня тому, как следует относиться к проигрышам. Он

заставил меня понять, что порой опыт потери каких-то вещей - здоровья, дома или

прежнего отношения к себе - тоже играет важную роль в общей структуре жизни.

На то лето у меня была намечена еще одна цель - выиграть золото на Олимпийских играх

в Сиднее,- но там мне не удалось добиться такого же успеха. Но и этот опыт тоже

оказался по-своему полезным. Четыре долгих года я ждал летних Олимпийских игр,

потому что во время предыдущей Олимпиады в Атланте был болен. Сам я тогда не

подозревал о своей болезни, но она сказалась на моих результатах. Там я занял

двенадцатое место в шоссейной гонке и шестое - в индивидуальной разделке. Тогда это

стало для меня громадным разочарованием. Только потом я узнал, что выходил на старт с

дюжиной метастазов в легких. Но теперь я был здоров. Я хотел, чтобы Игры в Сиднее

стали для меня праздником, тем более что заканчивались они 2 октября, в годовщину

постановки моего ракового диагноза.

Самое трудное заключалось в том, чтобы найти способ набрать к Олимпиаде

оптимальную форму за относительно короткий промежуток времени после "Тура". Вместо

того чтобы попытаться удержать свое физическое состояние, я решил сначала немного

расслабиться, а потом снова довести себя до нужной кондиции как раз к Сиднею. Мы с

Кик съездили на несколько дней домой в Ниццу, после чего я отправился в утомительную

поездку за океан, в Нью-Йорк, Лос-Анджелес и Остин, где мне нужно было появиться

перед спонсорами в качестве победителя "Тура". Когда я наконец снова прилетел в Ниццу,

возвращение к тренировкам показалось мне чуть ли не отдыхом.

Каждое утро Тайлер Хэмилтон, Фрэнки Эндрю и я отправлялись в горы под Ниццей и

находили какие-нибудь длинные безлюдные дороги, на которых было удобно

тренироваться. Обычно за шесть часов работы мы проходили три подъема длиной по 15-

20 километров. В окрестностях Ниццы можно насчитать около дюжины хороших

подъемов, и я изучил все их не хуже, чем подъездную дорожку к своему дому.

Однажды в августе мы ехали по узкой извилистой дороге, где никогда не было никаких

автомобилей. За столько лет жизни и тренировок в этих горах я успел выяснить, какие

дороги используются интенсивно, а какие безлюдны и пригодны для езды на велосипеде.

На том конкретном участке дороги я никогда не встречал никакого движения - до того

злополучного дня.

Когда я подъехал к очередной шпильке, Тайлер шел позади меня. Я ехал в абсолютной

уверенности, что за поворотом не будет никаких машин, потому что проходил сотни раз, и

каждый раз гудронная лента дороги впереди была пустынной. Я наклонился в сторону,

чтобы вписаться в поворот, и увидел, что прямо на меня несется машина. Ни

остановиться, ни даже сгруппироваться времени не было. Мы столкнулись лоб в лоб.

Меня подбросило в воздух.

Тайлер услышал удар раньше, чем увидел столкновение. "Звук был просто ужасный,-

рассказывал он впоследствии.- Я думал, тебе конец". Он услышал удар и скрежет. Затем

увидел мой полет через капот автомобиля. Я приземлился на дорогу головой вниз.

Насмерть перепуганный водитель ударил по тормозам, выскочил из машины, подбежал ко

мне и, как последний идиот, спросил, все ли у меня в порядке. Поначалу я думал, что так и

есть. Я не потерял сознание и вроде бы ничего не сломал. Мой велосипед, похоже,

пострадал больше меня. Он лежал посреди дороги бесформенной кучей металла и резины.

Рама развалилась на три части.

Я постарался успокоить водителя и сказал, что у нас все в порядке и что мне не нужно

никакой помощи. Я позвонил Кик по мобильнику и попросил ее приехать и забрать нас.

Мне все еще не верилось, что я мог налететь там на машину. Степень вероятности такого

события вы можете оценить сами: ожидая, пока моя жена приедет и подберет нас, мы с

Тайлером и Фрэнки просидели на обочине целый час. Первая увиденная нами машина

была машиной Кик. Весь час дорога оставалась совершенно пустынной.

Я ждал, что на следующее утро мне будет плохо, и был прав. Но боль в шее и верхней

части спины оказалась не просто острой, а запредельной. Я не мог повернуть голову и при

каждом движении чувствовал, будто мне в спину втыкают кинжал. Мы поехали в

больницу, где я провел какое-то время со старым другом, компьютерным томографом,

который выявил у меня трещину в седьмом позвонке. Проще говоря, я сломал себе шею.

После стольких лет безуспешных попыток мне это наконец удалось. Несколько дней мне

пришлось провести в постели. Как только слух о несчастном случае дошел до ушей

спортивной прессы, это вызвало волну спекуляций на тему моей поездки в Сидней.

Журналистам я сказал, что все будет зависеть от врачей, но для себя решил, что, если они

не отнесут мою травму к разряду смертельных, я поеду. Я уже успел объездить полмира,

но еще ни разу не был в Австралии, и вряд ли когда-нибудь в этой жизни у меня появится

более удобный повод там побывать. Как только я оказался в состоянии сесть на

велосипед, мы возобновили тренировки, хотя мне все еще трудно было поворачивать

голову. Но я чувствовал в себе достаточно сил, чтобы набрать форму, и постепенно шея

начала поворачиваться лучше. К тому времени как мы сели на самолет в Сидней, я

чувствовал себя на 80 процентов здоровым, и у меня была еще неделя, чтобы продолжить

тренировки и окончательно восстановиться. В программе Олимпийских игр я собирался

выступить на двух дистанциях: в длинной шоссейной гонке с общим стартом и в более

короткой индивидуальной гонке с раздельным стартом. Свои шансы в шоссейной гонке я

расценивал не очень высоко, поскольку она проходила на равнинной трассе,

благоприятной для спринтеров, зато в разделке надеялся на золото.

Сидней полностью оправдал все наши ожидания. Изумрудные воды бухты плескались

прямо у подножия небоскребов, а мангровые деревья укрывали в своей тени древние

особняки в викторианском стиле. Единственное, что огорчило меня в Сиднее,- это

результаты моего выступления. Я финишировал тринадцатым в шоссейной гонке,

победителем которой стал Ульрих. Это не вызвало у меня особого разочарования,

поскольку равнинные трассы не моя специализация. Реальную надежду на золото я

связывал с индивидуальной разделкой.

Но мои надежды не оправдались, и мне пришлось довольствоваться бронзой.

Нам предстояло проехать три круга от сиднейского крикетного стадиона до пляжа и

обратно. К моменту своего старта я уже знал, что мой товарищ по команде "Postal"

Вячеслав Екимов показал фантастически быстрое время. Я начал достаточно резво и к

концу первого круга отставал от него всего на секунду. Но после полутора кругов разрыв

увеличился до 3 секунд. Мне казалось, что я просто не могу заставить свое тело двигаться

быстрее. Я крутил педали изо всех сил - судя по показаниям кардиомонитора,- но все

равно продолжал терять секунды. После двух кругов я уступал 6 секунд, а на третьем и

последнем круге почувствовал, что отстаю еще больше. Мне так и не удалось сократить

разрыв; для меня Олимпиада прошла без чудес. Я прошел дистанцию за 58 минут 14

секунд, уступил 34 секунды Еки, 26 секунд - Ульриху и получил бронзовую медаль.

Ехать быстрее я просто не мог. Когда ты готовишься к соревнованиям, показываешь все,

на что способен, но не добиваешься цели, остается только сказать: "Я не заслужил

победы". Так было и со мной. Еки заслужил каждый грамм золота в своей медали. И все

же, несмотря на горечь своего поражения, я радовался его успеху, потому что перед этим

он сделал все, чтобы помочь мне выиграть "Тур".

После церемонии награждения я спокойно прошел мимо своего велосипеда и весело

поцеловал жену. Кик гордилась мной; позднее она рассказывала, как ей хотелось, чтобы

Люк был постарше и смог правильно понять все, что произошло в тот день. Это помогло

бы ему научиться переносить неудачи так же, как его отец. Ее слова заставили меня

гордиться этим поражением не меньше, чем любыми победами, которые я когда-либо

одерживал на глазах у жены.

Иногда мне кажется, что главная заслуга рака в том, что он разрушил во мне барьер

косности суждений. До болезни я оценивал свои поступки исключительно как "победы"

или "поражения", но она навсегда избавила меня от глупой суетности. Наглядный тому

пример - история с моей шевелюрой. Раньше меня постоянно заботила моя внешность, и,

перед тем как выйти из дому, я обязательно поправлял прическу. Теперь этот вопрос меня

не волнует. Жена стрижет меня под машинку, и такая прическа требует так мало ухода,

что я намерен соблюдать этот стиль до конца жизни.

После болезни я стал обращать гораздо меньше внимания на то, нравлюсь ли я людям, а с

рождением сына этот вопрос стал волновать меня еще меньше. Главное, что я нравлюсь

своей жене и, надеюсь, буду нравиться своему сыну. Кроме их любви и признания, мне

теперь ничего не нужно. Между тем мы готовились к празднику. Было 1 октября, а на

следующий день, 2 октября, исполнялось ровно четыре года с того момента, когда я узнал,

что у меня рак. В мире раковых больных такая дата считается очень важной, а для меня

она была самой важной датой в моей жизни, более важной, чем день рождения или любой

другой праздник. Никакие победы или поражения не могли идти с ней ни в какое

сравнение.

Кик называет эту годовщину днем "Carpe diem", чтобы напомнить нам о необходимости

пользоваться моментом. Каждый год в этот день мы радуемся тому, что живем на этом

свете. Мы каждый раз напоминаем себе, что моя победа над раком - это миф. Рак

победили лекарства. Рак победили врачи. Я просто выжил. Мы напоминаем себе, что если

судить по самым последним показателям выживаемости при раке, то меня не должно быть

в числе живых.

Всю оставшуюся жизнь я буду удивляться тому, что выжил. Рак больше не управляет

моей жизнью, моими мыслями и моим поведением, но все, чему он меня научил,

останется со мной навсегда. Я узнал, что интенсивное движение - это необходимое

условие моего существования, настолько же важное и простое, как воздух. Я не верю в то,

что смогу как-то иначе ездить на велосипеде или жить по-другому. Кроме того, я

научился думать и подавлять желание произнести вслух те слова, которые первыми

возникают в моем сознании. И еще я узнал, что если у меня выдалась тяжелая неделя, то

мне нужно просто сесть, расслабиться, подумать и сказать себе: "Эти совсем не те вещи, о

которых мне следует волноваться".

Поэтому в тот день, когда я упустил золотую медаль и выиграл бронзовую, мы с Кик

пригласили нескольких самых близких друзей на вечерний круиз по сиднейской гавани и

отпраздновали тот факт, что впереди будут другие гонки. Мы провозглашали тосты за мое

здоровье. А потом вернулись в Остин как счастливая, дружная семья.

Я по-прежнему гоняю на своем велосипеде по холмистым окрестностям Остина, и

грузовики все так же пролетают мимо меня. Но теперь многие водители узнают меня по

синей форменной майке "U. S. Postal". Некоторые из них приветственно машут мне рукой.

Некоторые смотрят на меня недовольно. А кое - кто даже пытается столкнуть меня с

дороги. Я же продолжаю крутить педали и вглядываться в поднимающиеся за холмами

горные вершины, где зеленые листья деревьев дрожат под холодными лучами солнца.__

Лэнс Армстронг. Возвращение к жизни: о спорте и победе над раком