НИНА. Взяла ангажемент на всю зиму.

В третьем классе — по-теперешнему даже не в плацкартном, а в общем — сидя. Стиснутая мужиками, которые, увы, редко моются. Успешные актрисы ездят в первом классе (в СВ), средние — во втором… А уж в Елец…

Елец — уездный город Орловской губернии, 40 тысяч жителей (тогда), ни одного университета. Значит, студентов нет, а молодежь, окончив гимназию, уезжает в университетские города. На галерке, значит, старшеклассники, писаря, а в партере уездные чиновники и купцы, которые прутся в гримуборную и пристают с любезностями, слабо понимая разницу между актрисой и проституткой.

В то время (по переписи 1897) в Ельце было всего 150 человек с высшим образованием. Боже мой. И — три премьеры в неделю, сто премьер в сезон; ибо публики не хватает, чтобы в третий раз заполнить зал. Какое там святое искусство? Под суфлера в пыльных костюмах “из подбора”. Историческая верность этих костюмов определялась просто: до Рождества Христова — голые ноги, после Рождества Христова — красные башмаки.

Нина то ли верит (истерично) в свои фантазии, хотя реальность (третий класс) должна бы мешать этой вере. То ли (чтобы не казаться совсем уж жалкою) делает вид, будто имеет успех, будто довольна, — понятная вещь.

Но в бурных речах Нины есть фразы (которые ей написал доктор Чехов), говорящие, что иллюзий у нее осталось мало, она сломлена. А точнее сказать — раздавлена. Груба жизнь!

НИНА (Треплеву). Хорошо здесь, тепло уютно... Слышите — ветер? У Тургенева есть место: “Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть теплый угол”. Я — чайка... Нет, не то. (Трет себе лоб.) О чем я? Да... Тургенев... “И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам...” Ничего. (Рыдает.) Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить. Я так утомилась! Отдохнуть бы... отдохнуть!

Конечно, они отдохнут, услышат ангелов, увидят всё небо в алмазах, увидят, как всё зло земное, все страдания потонут в милосердии. И не знаю, как Нине, а Треплеву до этого счастья, до последнего выстрела, осталось пять минут.

ТРЕПЛЕВ. Разлюбить вас я не в силах, Нина. С тех пор как я потерял вас и как начал печататься, жизнь для меня невыносима, — я страдаю... Я одинок, не согрет ничьей привязанностью, мне холодно, как в подземелье. Останьтесь здесь, Нина, умоляю вас, или позвольте мне уехать с вами!

НИНА. Нет, нет... Не провожайте, я сама дойду... Когда увидите Тригорина, то не говорите ему ничего... Я люблю его. Я люблю его даже сильнее, чем прежде... Люблю, люблю страстно, до отчаяния люблю. (Убегает.)

За два года до этого она убежала из дому, пошла в актрисы. Мы ей сочувствуем. Мы относимся к Нине не столько, как к героине Чехова, сколько, как к его дочке. Наше тёплое отношение к Чехову переносится и на нее. XIX век, романтичная, порывистая, красавица, спортсменка (скачет верхом); родись позже — стала бы комсомолкой.

Мы Нине сочувствуем. Но если сегодня юная пылкая 17-летняя девушка из хорошей семьи, презирая родителей, уйдет из дома в “Дом 2”, или в “За стеклом”, или еще в какую-нибудь помойку, то вряд ли она вызовет наши симпатии. Сегодняшняя дура, готовая решать проблемы “через койку”, готовая на всё ради успеха… Её разве что жаль.

Гадкий утенок

Судьба “Чайки” с момента, как она вылупилась, была ужасна. Провал полный, позорный. Критика издевательская, оскорбительная, убийственная.

Чехов предвидел катастрофу, пытался предотвратить. Карпов (режиссер Александринского театра, первый постановщик пьесы) пишет в “Истории первого представления”:

Чехов все время твердил: “Главное, голубчики, не надо театральности… Просто надо всё, совсем просто… Они все — простые, заурядные люди”.

Вот и ответ. Из этих слов Чехова ясно, что на репетициях он видел Актрису Актрисовну, Героя Героевича — классические шаблонные заламывания рук… А у него в пьесе не Гамлеты, не принцы. Это другая литература. Бедная Лиза, Башмачкин (“Шинель”) и Поприщин (“Записки сумасшедшего”), а потом — Достоевский: бедные люди, униженные и оскорбленные.

Но понять автора не хотели, а точнее: не могли.

Накануне первого в истории представления “Чайки” сестру Чехова поразила его угрюмость. Это есть в её воспоминаниях:

На лице его было ясно написано, что всё уже потеряно. “В чем дело?” — с тревогой спросила я брата. “Не знаю, что мне делать, — отвечал он, — ролей совсем не знают, меня не слушают и не понимают.

В просвещенных умах сразу за провалом в Александринке следует триумф в МХТ. Однако прошло два года! Твердое решение пьес не писать, “Чайку” не ставить… Немирович долго домогался, с трудом выпросил разрешение.

Ну, а потом — общеизвестная грандиозная победа.

НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

За кулисами(на премьере)царило какое-то пьяное настроение. Все целовались, кидались друг другу на шею, все были охвачены настроением величайшего торжества…

Чехов в Ялте получал и такие письма, и поздравительные телеграммы, и газетные восторги рецензентов… МХТ мечтал показать любимому писателю его “Чайку”. И он, конечно, мечтал увидеть это величайшее торжество, спектакль-шедевр… Увидел.

Весной 1899-го Чехов приехал в Москву.