Аркадина. мой милый сын, когда ж начало?

ТРЕПЛЕВ. Через минуту. Прошу терпения.

Он услышал слишком хорошо знакомый сценический голос, но сдержался. А она не унялась.

АРКАДИНА (читает из “Гамлета”). “Мой сын! Ты очи обратил мне внутрь души, и я увидела ее в таких кровавых, в таких смертельных язвах — нет спасенья!”

ТРЕПЛЕВ (из “Гамлета”). “И для чего ж ты поддалась пороку, любви искала в бездне преступленья?”

Чехов прямо указывает в ремарке “читает из “Гамлета”. Читает не по книжке, конечно, а произносит как чтец-декламатор — сценическим неестественным голосом.

В то время не знали, что можно со сцены говорить по-человечески, не завывая, не тараща глаза. Важнейшей частью актерского дара считался голос, по-тогдашнему орган.

В пьесе “Лес” Островского герой-трагик басом выносит приговор новаторским постановкам.

НЕСЧАСТЛИВЦЕВ. А как пьесы ставят, хоть бы и в столицах-то. Канитель, братец. Я сам видел: любовник — тенор, резонер — тенор и комик — тенор; основания-то в пьесе и нет. И смотреть не стал, ушел.

Это XIX век. Но и потом… Послушайте записи великих мхатовских спектаклей середины ХХ века; как завывают великие народные артистки СССР — ужас; а публика задыхалась от восторга.

Читает из “Гамлета” — это яркая броская вывеска над дверью. Она обозначена в тексте, режиссер и актеры ее прочли (не вникая!), но для публики она не слышна, не видна.

Зритель должен сам, без подсказки, опознать не только некую инородную цитату, но именно Гамлета. Должен знать “Гамлета” настолько, чтобы мгновенно понять всю тяжесть сцены, ибо на этих репликах тяжкий груз сродни эдипову комплексу. Это самая страстная и яростная сцена в “Гамлете”. С Клавдием принц вежлив или насмешлив, с Лаэртом — враждебен или сдержан… Только с Гертрудой ярость до потери сознания (тень Отца бросается на выручку), убит Полоний, ибо Гамлет в бешенстве и хочет убить (кого-нибудь).

Актеры в “Чайке” этого никогда не играют. Даже если бы и хотели — очень трудно вложить ярость огромной сцены в две короткие, внешне проходные реплики. Публика тем паче не замечает, не сознает — всё мило, всё мимо… А ведь на этой двери вывеска-ремарка! Что же там, где нет вывески? Там, где двери заподлицо? — длинный тусклый коридор. — Ах, как там было скучно! — Скучно?! Это потому, что вы слепы и у вас нет ключей от комнаты, где груды золота и собака с глазами как башни.

…Аркадина просто хотела спросить, долго ли ждать, но — жеманство актерское, вечное кокетство — черт дернул “читать из “Гамлета”.

И какое место!!!

Но прежде напомним, что она известная провинциальная актриса и не вчера ею стала.

Сынок, понятное дело, дитя кулис, рос в уборной; вот мама гримируется, вот мама учит ролю, вот репетиции… Он давно знает наизусть ее интонации, ее классический репертуар.

И услышав слова Гертруды, он мгновенно превратился в Гамлета. И спрятавшись за принцем, как за маской, врезал маме по роже без всякой пощады: “И для чего ж ты поддалась пороку, любви искала в бездне преступленья?” Если эту фразу произносить с верной эмоцией, то раза два или даже три само вставится короткое словечко на букву “б”.

Вот они и провалились в ситуацию, знакомую им до слез, до прожилок, до детских припухлых желёз.

И Костя, и Аркадина знают, что дальше у Шекспира “сало продавленной кровати”. Старая болячка — только задень корку — сразу кровь и голое мясо. У нее и до Тригорина были любовники, понятная вещь. А вот мама у Треплева одна. И с детства он видел их, этих. “Костя, познакомься, это дядя Вова… Это дядя Дима… Это дядя Толя… Дядя Ваня, Коля, Петя…” Она старела, они молодели. И он ненавидит ее и всех этих.

Комедия, угу

На “Чайке” стоит авторское клеймо — “комедия”. Это важно. Мастер далеко не всегда клеймит изделие. Иногда — аноним, иногда — псевдоним (Чехонте), иногда “святочный рассказ”, “поэма”…

Тут — комедия. И — ничего смешного. Нет даже Епиходова со сломанным кием и ловлей паука. Нет Шарлотты с глупой собачкой…

Актеры, конечно, могут постараться: говорить дурацким голосом, строить рожи… Но в тексте — ничего смешного, ни одной шутки, ни одной комической ситуации. Все серьезны, обижены, замучены. Тяжелые отношения, оскорбления, семейные скандалы, разбитая любовь, смерть ребенка Заречной, смерть ребенка Аркадиной, полное разрушение семейных ценностей: у Шамраевых, у Аркадиной; у несчастной Маши с ее несчастным мужем-учителем где-то плачет грудной ребеночек; несостоявшаяся жизнь Сорина, Маши, Нины, Треплева… Ни одного счастливого человека. Ни одной комической сцены.

…Аркадина любит свою славу, успех (любовник-беллетрист Тригорин — часть этого успеха).

АРКАДИНА. Хорошо с вами, друзья (говорит она домашним), приятно вас слушать, но сидеть у себя в номере и учить роль — куда лучше!

Учат роли вслух. Мальчик выучил. В этой школе он, конечно, слышал не только Шекспира. Мать-актриса таскает с собой малыша. Мы это видели в “Цирке”. Аппетитная белая крошка Мэри (ярчайшая кинозвезда СССР Любовь Орлова) заламывает руки, в колыбельке рыдает негритеночек (прижитый ею в процессе расового преступления неизвестно от кого, но точно — не от китайца), а любовник — жестокий красавец-брюнет орет: “Фор ю, Мэри! Фор ю!”, и швыряет ей в лицо креп-жоржет, плиссе-гофре — тряпки-подарки.

…Да, Костя Треплев в детстве нагляделся и наслушался всякого. Взрослые грубые скоты не стесняются присутствием ребенка; думают, будто он не понимает (или вообще о нем не думают), а он всё понимает и всё помнит.

Этот Костя прижит дворянкой от киевского мещанина. Мама — дворянка, а сын — вечное унижение — мещанин. И она не находит ничего умнее, чем тыкать ему в глаза его позор (свой грех).

Аркадина (читает из “Гамлета”). “Мой сын! Ты очи обратил мне внутрь души…”

ТРЕПЛЕВ (из “Гамлета”). “И для чего ж ты поддалась пороку, любви искала в бездне преступленья?”

Треплев, услышав маму-Гертруду, не полез за словом в карман. Реплика вырвалась сразу, как только он рот раскрыл, ибо давно готова. Он, может, и сам не знал, что скажет ей такое публично. (И оба знают, что дальше — про сало продавленной кровати.)

Вспышки никто не ждал, все смутились, оторопели, опустили глаза, сделали (привычно) вид, будто ничего не произошло. Но погодите, Гертруда отыграется. Уж она-то знает, как задеть драматурга…

…Сало продавленной кровати — так перевел интеллигентный, тонко чувствующий Пастернак.

ГАМЛЕТ (матери).

Валяться в сале
Продавленной кровати, утопать
В испарине порока, любоваться
Своим паденьем...

А вот тонко чувствующий Лозинский:

ГАМЛЕТ (матери).

В гнилом поту засаленной постели,
Варясь в разврате, нежась и любясь
На куче грязи...

Ужас, как эти принцы разговаривают с мамой. “Любясь на куче грязи”… И вы верите, что принц в ярости употребил глагол “любясь”, а не какой-то более подходящий, более ходовой?

Так убивают; и это надо сыграть. А театр пробалтывает шекспировский мат влегкую и скользит дальше. Но лед тонкий, и было бы правильно провалиться в прорубь.

Играют, как написано… Как написано? Или — как поняли? Ведь так легко понять поверхностно, а то и превратно.

Вот хрестоматийное место. Болван-управляющий ни с того ни с сего пристает с разговорами, хочет показать, что не чужд культуре.

ШАМРАЕВ. Помню, в Москве в оперном театре однажды знаменитый Сильва взял нижнее до. А в это время, как нарочно, сидел на галерее бас из наших синодальных певчих, и вдруг, можете себе представить наше крайнее изумление, мы слышим с галереи: “Браво, Сильва!” — целою октавой ниже... Вот этак (низким баском): браво, Сильва... Театр так и замер.

Сколько “Чаек” перевидел, всюду Шамраевы, дорвавшись наконец до того места, где можно не стоять как мебель, а играть (со словами!), рычат инфразвуком, даже не диафрагмой, а, что называется, утробой: “Брэ-эво, Сы-ы-лва-а-а!” — чтоб люстра задребезжала.

А Сильва-то (о котором идет речь) — первый тенор тогдашней итальянской оперы. Тенор. Недаром у Чехова написано “баском”. И русскому певчему, пьянице, взять октавой ниже — тьфу. Театр замер от хулиганства, а вовсе не от небывало низкой ноты.

Чужие слова

АРКАДИНА. “Мой сын! Ты очи обратил мне внутрь души, и я увидела ее в таких кровавых пятнах…”

В “Чайке” это не шекспировская Гертруда говорит, это Аркадина “читает из”. Тут важная, принципиальная разница.

Гертруда — персонаж трагедии. Гертруда свои слова говорит в отчаянии. В ужасе от самой себя.

И — не забудем — погибнет от яда (как ее первый муж), от рук того же убийцы.

Аркадина восхищается собой, любит себя бесконечно. Даже юбку поднимает, чтобы ножки показать.

АРКАДИНА (прохаживается подбоченясь). Вот вам — как цыпочка. Хоть пятнадцатилетнюю девочку играть.

Она кокетничает, цитирует чужие фразы, ей не больно, а забавно; словечка в простоте не скажет, всё с ужимкой. Ее слова про “внутрь души” — пародия, издевка, провокация. Чиркает спичками возле пороховой бочки. Провоцируешь? Ну, получи.

Ремарки Чехова: Аркадина “читает из “Гамлета”, Треплев — “из “Гамлета”. Это неприметная, но огромная разница. Она “читает” — произносит по-театральному, как бы шутя, показывая голосом, что это из роли — бутафория, картонная дрянь. А Треплев “из “Гамлета”, Треплев не “читает”, он произносит эти слова как свои, своим голосом, это не бутафория, это сталь.