Харуки мураками и музыка слов

Джейн Рубин

Харуки Мураками и музыка слов

[Cанкт-Петербург]

АМФОРА

УДК 82.0 ББК 83.3(5Я) Р 82

JAY RUBIN

Haruki Murakami and the Music of Words

Перевод с английского Анны Шульгат

Издательство выражает благодарность литературному агентству Andrew Nurnberg за содействие в приобретении прав Защиту интеллектуальной собственности и прав издательской группы «Амфора" осуществляет юридическая компания «Усков и партнеры»

Памяти Милтона Рубина (1909-1963) Фрэнсис Рубин (1913-1993) Иппэй Сакаи (1909-1995) Масако Сакаи (1917-1992)

ISBN-94278-479-5

© Jay Rubin, 2003

© «Амфора», перевод, оформление, 2004

От автора. 2

1. ПРЕЛЮДИЯ.. 3

Девушка 1963/1982 из Ипанемы.. 6

2. РОЖДЕНИЕ БОКУ.. 8

Резаный лук и отрывочный стиль. 18

Слушай песню ветра. Глава 1. 24

3. ПОЛУЗАБЫТАЯ МЕЛОДИЯ.. 27

«Пинбол 1973». 27

«История бедкой тетушки». 31

«Лодка, медленно плывущая в Китай». 35

«Хорошо ловятся кенгуру». 37

ЗА ЧИСТОТУ УШЕЙ.. 40

«Охота на овец». 43

5. ЭТЮДЫ... 56

«„Светляк", „Поджигатель" и другие истории». 56

«Ничья на карусели». 58

6. ПЕСНЯ О САМОМ СЕБЕ.. 61

«Крутая Страна Чудес и Конец Света»». 61

7. УВЕРТЮРЫ ВАГНЕРА И СОВРЕМЕННЫЕ КУХНИ.. 70

«Второй налет на пекарню». 70

8. ПОПУЛЯРНАЯ МЕЛОДИЯ.. 76

«Дом восходящего солнца». 76

«Норвежский лес». 78

9. ТАНЦУЯ ПОД ДРУГУЮ МУЗЫКУ.. 88

«Дэнс, Дэнс, Дэнс». 88

«Телелюди» и «Сон». 90

«Тони Такитани». 95

10. СНОВА В ПУТИ.. 97

«К югу от границы, к западу от солнца». 103

11. УВЕРТЮРА К «СОРОКЕ-ВОРОВКЕ». 106

«Хроники Заводной Птицы». 108

12. РИТМ ЗЕМЛИ.. 125

«Под землей». 125

«Лексингтонский призрак». 131

«Возлюбленная Спутника». 131

«после землетрясения». 134

13. КОГДА МНЕ ИСПОЛНИТСЯ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ.. 139

УКАЗАТЕЛЬ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ХАРУКИ МУРАКАМИ.. 142

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ.. 144

Содержание. 150

От автора

Я должен признаться с самого начала: я фа­нат Харуки Мураками. Читая его книги, я знал, что он понравится мне и как человек. Эту кни­гу я написал для других фанатов, которые тоже испытывают к нему родственные чувства и хо­тели бы больше узнать о его жизни и творчест­ве, но языковой барьер мешает им это сделать.

Я пытаюсь дать ответы на вопросы, получен­ные мною от читателей на протяжении тех лет, что я перевожу книги Мураками. Еще одним ис­точником вдохновения для меня стали чита­тельские комментарии в Интернете. Такой под­ход, возможно, ставит под сомнение мою науч­ную объективность, но мне хочется думать, что мой исследовательский опыт помог мне объяс­нить себе самому и другим, о чем пишет Мура­ками. Само собой, не удалось избежать и ана­лиза, с моей точки зрения, ложных шагов пи­сателя. В свете моей интерпретации мне также пришлось отредактировать некоторые цита­ты из переведенных произведений Мураками. Я сделал это не для того, чтобы вызвать чье-то

недовольство, а исключительно чтобы показать читателю, насколько относительными могут быть достоинства художественного перевода — в особенности перевода современной литера­туры. Но главная моя цель — разделить с вами то удовольствие, с которым я читаю и перево­жу романы и рассказы Мураками, и узнаю о том, как они были написаны. Пожалуйста, не сердитесь на меня, если вам покажется, что я слишком уж развеселился.

«Тама, попавшая под дождь в кошачьей мяте»*

Джей Рубин

*Палиндром Харуки Мураками. См. с. 152-153 наст. издания.

ПРЕЛЮДИЯ

О Дэнни мой, волынки заиграли, По горным склонам слышится их весть. Уходит лето, все цветы завяли, Уйдешь и ты, а я останусь здесь.

Ты возвращайся в солнечном июле Или зимой, когда повсюду снег. Я буду ждать — в ненастье ли, в жару ли, О Дэнни мой, мне не забыть тебя вовек!

Под воздействием ирландской народной пес­ни, с помощью музыки «внутренний» герой ро­мана «Крутая Страна Чудес и Конец Света» (1985) вновь обретает душевное равновесие. Таким образом устанавливается контакт между ним и героем «внешнего» мира, его сознательным «я», в одном из самых волнующих фрагментов насыщенного образами романа Харуки Мура­ками.

Мураками любит музыку — музыку всех на­правлений: джаз, классику, фолк, рок. Музы­ка занимает центральное место в его жизни и творчестве. Уже само название его первого ро­мана достаточно красноречиво: «Слушай пес­ню ветра» (1979). Один журнал даже решил

опубликовать дискографию всех музыкальных произведений, упомянутых в книгах писателя, и впоследствии эта затея вылилась в целую кни­гу, В течение семи лет Мураками был владель­цем джаз-бара и по-прежнему пополняет свою коллекцию, уже насчитывающую 6 000 запи­сей. Он постоянно ходит на концерты и слуша­ет диски. Удивительно, что он сам не стал му­зыкантом — впрочем, в какой-то степени он им стал. Ритм является важнейшей составляющей прозы Мураками. Писатель наслаждается му­зыкой слов и чувствует сходство между своим ритмом и рваным, синкопированным ритмом джаза, в чем он признался, выступая в Кали­форнийском университете в Беркли:

«Мой стиль сводится к следующему: во-пер­вых, я никогда не вкладываю в предложение ни на гран больше смысла, чем это необходи­мо. Во-вторых, у предложений должен быть ритм. Это нечто, почерпнутое мною из музы­ки, в особенности из джаза. В джазе благода­ря разнообразному ритму становится возмож­ной мощная импровизация. Все это — в рабо­те ног. Чтобы поддерживать ритм, не должно быть лишнего веса. Это не значит, что веса не нужно вовсе, — просто надо сохранять только абсолютно необходимый вес. А от жира следу­ет избавляться»¹.

¹ Из лекции Харуки Мураками «Человек-Овца и Конец Света», прочитанной в Беркли по-английски 17 ноября 1992 г. (Здесь и далее цифрами обозначены примечания автора, знаком *— примечания переводчика.)

Для Мураками музыка — лучший способ войти в глубины бессознательного, этого вне­временного мира нашей души. Там, внутри на­шего «я», покоится история о том, кем является каждый из нас, — обрывочное повествование, знакомое нам только по образам. Сон — один из важных путей установления контакта с этими образами, но подчас они неожиданно всплыва­ют и когда мы бодрствуем, на мгновение позво­ляют себя осознать, а затем так же внезапно возвращаются туда, откуда пришли.

Романист рассказывает истории, пытаясь извлечь наружу внутреннее повествование, и в ходе какого-то иррационального процесса отзвуки этих историй отдаются в душе каждо­го читателя. Это чудесный процесс, столь же тонкий, как ощущение дежа вю, и столь же не­объяснимый. Мы наблюдаем его в романе «Крутая Страна Чудес и Конец Света», когда еле уловимому эху сущностной «внутренней» истории главного героя («Конец Света») удает­ся пробиться к крутому «внешнему» миру его сознания.

Неудивительно, что в восприятии текста, наполненного музыкой и повествованием, зна­чительную роль играют органы слуха. Персо­нажи Мураками на редкость хорошо заботят­ся о своих ушах. Они чистят их с почти мани­акальной тщательностью, словно стремясь всегда оставаться на волне непредсказуемой, изменчивой музыки жизни. Невероятно пре­красные уши одной из героинь, безымянной

девушки героя из романа «Охота на овец» (1982), получившей имя «Кики» («Слушающая») в продолжении «Охоты на овец», романе «Дэнс, Дэнc, Дэнc» (1988), как выясняется, обладают почти сверхъестественными способностями. Уши важны и для рассказчиков Мураками, по­скольку те проводят массу времени, слушая различные истории.

В пятом романе писателя, «Норвежский лес» (1987), есть, к примеру, момент, когда герой-рас­сказчик Тору замечает: «День казался чертов­ски длинным», и это звучит искренне по одной простой причине. Дело в том, что тот день занял более семидесяти страниц романа, читая кото­рые мы не только следили за приключениями Тору, но и слушали длинную историю. Морщи­нистая пожилая женщина Рэйко (а ей всего-то тридцать девять) рассказывала Тору (и нам) ис­торию своей жизни. Здесь было все: девичьи мечты о карьере концертирующей пианистки, симптомы психического заболевания, вдребез­ги разбивающего эти мечты, излечение благо­даря замужеству, рождение дочери, начало но­вой музыкальной карьеры в качестве препода­вателя фортепиано, но затем столкновение со злонамеренной ученицей, грозящейся нарушить душевное равновесие учительницы.

Но как только речь заходит о последнем об­стоятельстве, Рэйко осознает, что уже очень по­здно, и оставляет Тору и читателя сгорать от лю­бопытства. Тору называет женщину достойной преемницей Шехерезады, и мы ждем продол-

женияее истории, которое последует в втором томеоригинального издания. Только там мы уз­наём особлазнении Рэйко новой ученицей, кра­сивой юной лесбиянкой, о крушении непрочно восстановленной жизни женщины и настига­ющем ее безумии, приводящем Рэйко в санато­рий, где она рассказывает свою историю Тору. Этозахватывающая, волнующая история, и мы жадновбираем каждое слово, в частности бла­годаря активной вовлеченности рассказчика, вступающего в ключевые моменты, чтобы за­дать Рэйко вопросы, какие мы бы задали сами, будьмы на его месте. Его чувство ритма, его проницательность восхищают. Он так же любо­пытен, так же чуток, так же проницателен и по­лон сочувствия, как мы сами!

Мураками знает, как следует рассказывать истории — и как следует их слушать. Он тонко чувствует сам пульс диалога между рассказчи­ком и слушателем и понимает этот процесс на­столько, что умеет воссоздать его в воображае­мых обстоятельствах. В 1985 году он даже вы­пустил целый том рассказов с претензией на то, что это записи подлинных случаев из жизни, рассказанных ему друзьями и приятелями. Впоследствии писатель признавался: все исто­рии целиком и полностью являются вымыш­ленными. Другой из рассказчиков Мураками так описывает процесс повествования в треть­ей книге «Хроник Заводной Птицы» (1994-1995), огромном романе, битком набитом историями: «Я обнаружил, что она [его спутница в ресторане]

была необычайно искусным слушателем. Она мгновенно реагировала и знала, как направить течение истории в нужное русло с помощью умелых вопросов и ответов».

Возможно, героиня этого романа и хороший слушатель, но читателю прежде всего интерес­на сама история, которую она рассказывает, тем самым позволяя лицу от автора сообщать нам о событиях, находящихся далеко за преде­лами его опыта. Рассказчики Мураками обыч­но пассивны в собственной жизни, но чрезвы­чайно активны в качестве слушателей. Вот как рассказчик описывает свои ощущения на пер­вых страницах романа «Пинбол 1973» (1980):

«Одно время я чрезвычайно пристрастил­ся к историям о местах, где я никогда не бывал или о которых ничего не слышал.

Лет десять назад я имел привычку хватать за шиворот всех, кто попадался мне под руку, чтобы слушать истории о местах, где они роди­лись или выросли. Возможно, тогда было мало людей того типа, что охотно выслушивают дру­гих, поскольку все — абсолютно все — расска­зывали мне о себе с симпатией и энтузиазмом. Совершенно незнакомые люди, услышав обо мне, разыскивали меня, чтобы поведать мне свои истории.

Они рассказывали мне обо всем подряд, как будто бросая камни в высохший колодец, а ко­гда они заканчивали, то каждый из них шел до­мой удовлетворенный... Я слушал их рассказы со всей серьезностью, на какую был способен».

Может быть, рассказчик и не вполне тера­певт; но он всегда внимателен, у него есть чувст­во юмора, и он готов с сочувствием вас выслу­шать. «Когда я слушаю истории других людей, я исцеляюсь», — признался Мураками психологу Хаяо Каваи. «Да, да, — ответил Каваи, — мы по­ступаем точно так же: исцеляем и сами исцеля­емся». «Терапевтический» тон ранних книг Му­раками несомненно способствовал успеху, столь быстро пришедшему к писателю. Истории, рас­сказанные вдумчивым двадцатидевятилетним автором, объясняющим, как он пережил десяти­летие от двадцати до тридцати, — своего рода справочник для читателей, вступающих в этот опасный период, когда приходится расстать­ся с тихой размеренной жизнью колледжа или университета в поисках своего индивидуально­го пути.

Мураками — очень популярный писатель, конечно же, главным образом в Японии, хотя на сегодняшний день его произведения пере­ведены по меньшей мере на пятнадцать язы­ков. Книги Мураками особенно хорошо про­даются в странах Восточной Азии. Истории его спокойного, беспристрастного, нередко забав­ного рассказчика представляют собой возмож­ную альтернативу жизни в суровом конфу­цианском футляре Государства и Семьи. На Тайване, к примеру, в ноябре 2000 года один из магазинов устроил отдельную секцию для

произведений Мураками, представив перево­ды более двадцати его книг. В одной газетной статье писателя назвали крупнейшим япон­ским романистом со времен такого титана эпо­хи Мэйдзи, как Сосэки Нацумэ*, и было выска­зано предположение, что однажды портрет Мураками украсит японскую денежную купю­ру так же, как сейчас ее украшает изображе­ние Сосэки. А в разных китайских магазинах продавалось не меньше пяти различных пере­водов «Норвежского леса». Корея лидирует по числу переводов Мураками — двадцать три на­звания, тридцать одна книга, куда, помимо из­вестных произведений, вошли его эссе и путе­вые заметки, которые едва ли удастся когда-нибудь перевести на английский.

В Японии Полное собрание сочинений Му­раками в восьми томах увидело свет еще в 1990 году, отметив таким образом десятилетие твор­ческой деятельности писателя, впервые напе­чатавшегося в тридцать лет. К пятидесяти трем годам (январь 2002 г.) значительный корпус его сочинений пополнился еще десятью томами fiction и non-fiction. В его библиографии — со­рок книг эссе, путевых заметок и переводов с английского для детей и взрослых, которыми Мураками занимался в часы досуга. По всему миру количество отдельных новых изданий, где

* Эпоха Мэйдзи — 1868-1912 гг. (время правления им­ператора Муцухито). Сосэки Нацумэ (1867-1916) — клас­сик японской литературы; более всего известен романом «Кокоро» (1914).

ХарукиМураками указан в качестве автора или переводчика, достигло по меньшей мере два­дцати двух в 1999 году и двадцати трех в 2000 году, не считая переизданий.

Большинство критиков — а они, как пра­вило, намного старше основной читательской аудитории Мураками, — считают, что популяр­ность этого писателя свидетельствует о кризисе в современной японской литературе. Оплакивая нынешнее состояние литературы в Японии, До­нальд Кин, патриарх западной японистики, высказался следующим образом (в связи с при­суждением Нобелевской премии за 1994 год Кэндзабуро Оэ за его «серьезные» романы): «Если вы пойдете здесь в книжный магазин, обычный, не очень большой книжный мага­зин, вы не найдете ни одного по-настоящему серьезного литературного произведения. Со­временные авторы пишут в расчете на каприз­ные вкусы молодежи»¹.

Один особенно откровенный критик Мура­ками, вечный спорщик Macao Миёси, вторит Кину: «Оэ слишком сложен, жалуются [япон­ские читатели]. Их симпатии отданы произво­дителям сиюминутной развлекательной лите­ратуры, к каковым принадлежат „новые голо­са Японии" вроде Харуки Мураками и Бананы

¹ Цит. по: Sterngold J. Japan Asks Why a Prophet Both­ers // The New York Times. 6 November 1994. P. 5. Несколь­ко десятилетий назад Кин предрекал мировую извест­ность писателю Осаму Дадзай, пользовавшемуся попу­лярностью у читателей старшего школьного возраста.

Ёсимото»¹. Подобно Юкио Мисиме, утверждает Миёси, Мураками подгоняет свой товар по мер­ке зарубежных читателей. Если «Мисима изоб­ражал экзотическую Японию с ее национали­стической стороны», то Мураками показывает «экзотическую Японию в ее интернациональ­ной версии»; его «занимает не сама Япония, а скорее то, что, с его точки зрения, в ней хотели бы видеть зарубежные покупатели».

Мураками кажется Миёси циничным пред­принимателем, никогда и не бравшимся за пе­ро из таких старомодных побуждений, как вдохновение или внутренний импульс. Чтобы исследователи, обладающие изменчивыми вку­сами, ни в коем случае не приняли Мураками всерьез, он предупреждает: «Только некоторым хватит глупости углубиться в чтение его книг»².

Ну что же, пусть нас сочтут глупцами, но мы обратимся к одной из самых музыкальных исто­рий Мураками, «Девушка 1963/1982 из Ипане­мы» (1982), начинающейся избранными цитата­ми из текста песни, более близкими по смыслу к португальскому оригиналу, нежели к широко распространенному английскому варианту*.

¹ Самый известный роман Бананы Ёсимото (р. 1964) — «Кухня» (1988).

² Miyoshi M. Off Center. Cambridge: Harvard University Press. 1991. P. 234; Kenzaburo Oe: The Man Who Talks With the Trees // Los Angeles Times. 19 October 1994. P. B7.

* «Девушка из Ипанемы» — легендарная песня бразиль­ского композитора А. К. Жобима и поэта В. де Мораеша (1962), ставшая визитной карточкой нового стиля — босановы.

РОЖДЕНИЕ БОКУ

Киото был столицей Японии на протяжении более чем тысячи лет (794-1868). По сути дела, улицы в южной части города по-прежнему рас­положены в соответствии с изначальным пла­ном, созданным в VIII веке, а в городе до наших дней сохранились старинный дворец и много­численные храмы и святыни, являющие собой центр религиозной жизни страны. В Киото сте­каются миллионы туристов, привлеченных те­ми древними памятниками японской цивили­зации, от которых, кажется, не осталось и сле­да в современной столице — Токио.

Харуки Мураками родился в этом освящен­ном веками городе 12 января 1949 года и провел первые годы своей жизни в районе Киото-Оса­ка-Кобэ (Кансай) с его давними культурными, политическими и торговыми традициями. Ко­гда Харуки был совсем еще младенцем, семья переехала в пригород Осаки Нисиномия, и ме­стный диалект стал для ребенка родным. Маль­чик впоследствии испытывал недоверие к тем, в чьей речи отсутствовали идиомы и мяг­кое произношение, характерные для этого диалекта.

Сегодняшний Мураками настолько космопо­лит, что японцем его можно счесть лишь отча­сти. Ему приходилось бороться с серьезным вли­янием господствующих в стране обычаев и по­рядков, будь то кулинарные традиции (легкие, сладковатые блюда вместо тяжелой пищи, силь­но сдобренной соевым соусом), образование {единственное приемлемое учебное заведение — университет Киото) или бейсбол (единственный пристойный подающий — соседский мальчик Мураяма). Отец Мураками, Тиаки, сын местно­го буддистского священника, в течение некото­рого времени и сам служил в старинном семей­ном храме¹. Тем не менее ему не удалось передать сыну своего увлечения древними святынями: Му­раками не исповедует ни буддизма, ни какой-ли­бо другой веры. Мать писателя, Миюки, была до­черью коммерсанта из Осаки; Мураками не стал продолжателем и этой семейной традиции.

Тиаки и Миюки преподавали японский язык и литературу в средней школе, где и по­знакомились; выйдя замуж, мать писателя ста­ла домохозяйкой, но юному Харуки нередко до­водилось слышать, как родители обсуждают за обеденным столом поэзию VIII века или средневековые военные повести. Мурака­ми был единственным ребенком в семье, что,

¹ Из передачи на радио «Би-би-си», прозвучавшей в эфире 1 апреля 2001 г.; продюсер — Мэтт Томпсон. Передача называлась «Воняющий маслом». (Яп. «бата-кусай» — «воняющий маслом» — означает для японцев все чужое, неяпонское.)

по его мнению, объясняет его склонность к по­гружению в себя. Одно из первых воспомина­ний писателя — о том, как он упал в канал и его понесло в сторону зияющего водостока, — нашло отражение в девятой главе первой кни­ги «Хроник Заводной Птицы» — «Сточные тру­бы и острая нехватка электричества...».

Родители Мураками придерживались либе­ральных взглядов и, порой проявляя строгость в отношении сына, в целом предоставляли ему полную свободу. Писатель часто вспоминает безмятежное детство в пригороде Осаки, про­гулки по окрестным холмам и купание с друзь­ями на близлежащем пляже (потом берег забе­тонировали и застроили, о чем Мураками нос­тальгически пишет в последней главе «Охоты на овец»). Мальчику позволили приобретать книги в кредит в местном книжном магазине, наложив запрет на чтение комиксов и дешевых журналов.

Харуки стал ненасытным читателем, чему его родители, безусловно, были рады, однако именно их прогрессивная позиция по вопросам чтения, по-видимому, привела к нежелатель­ным для них последствиям. Переехав в сосед­ний город Асия (очередной пригород, застроен­ный обнесенными забором домами), семейство подписалось на две библиотеки мировой лите­ратуры, новые тома которых поступали в мест­ный магазин раз в месяц. Двенадцатилетний Харуки проводил все свое время, глотая книгу за книгой. Наверняка Тиаки надеялся привить

сыну интерес к японской классике, каждое вос­кресное утро помогая ему в изучении родно­го языка, но Харуки предпочитал Стендаля, а в дальнейшем почувствовал вкус к Толстому и особенно к Достоевскому.

Позднее писатель начал читать японскую ли­тературу — в основном современную, не клас­сику. В 1985 году в свободной дискуссии с рома­нистом фолкнеровского толка Кэндзи Наката­ми (1946-1992) выяснилось, что Мураками был знаком лишь с очень немногими японскими ав­торами, помимо самого Накатами и классика Дзюнъитиро Танидзаки (1886-1965), мастера комического эффекта и певца чувственности¹. Мураками не скрывал неприязненного отноше­ния к Юкио Мисиме. «В период взросления, — признается писатель, — я ни разу не испытал глубокого переживания при чтении какого-ли­бо японского романа».

Все воспоминания Мураками о средних классах школы в городе Асия сводятся к тому, что его жестоко наказывали учителя. Он не любил их, они отвечали ему взаимностью, по­скольку мальчик не хотел учиться. Эту при­вычку он не оставил и в Кобэ, где продолжал обучение в старших классах. Будущий пи­сатель предпочитал почти каждый день играть

¹ Самые известные произведения Танидзаки — «Ключ» (1956) и «Сестры Макиока» (1943-1948). Накатами изве­стен на Западе рассказом «Мыс» (1976) и др. небольши­ми произведениями, вошедшими в сб. «„Мыс" и другие истории из японского гетто» (Беркли, 1999).

в маджонг* (играл он плохо, хотя и с энтузиаз­мом), приударять за девчонками, часами тор­чать в джаз-кафе и кинотеатрах, курить, прогу­ливать школу, читать на уроках романы и т. п., но при этом оценки получал сносные.

Судя по раннему периоду Харуки Мураками, он вполне мог остаться человеком, ничем не вы­деляющимся из общей массы. Славный маль­чик из тихих предместий, в чьей жизни не было заметных потрясений. Возможно, его отличали склонность к погружению в себя и любовь к чте­нию, но он вовсе не был отшельником. Ни осо­бых хобби или пагубных привычек, ни страст­ных увлечений или глубоких интересов, ни слож­ной ситуации в семье, ни личных кризисов или травм, ни огромного богатства или тяжких ли­шений, ни каких-либо изъянов или особенных талантов — словом, ничего из тех круто меня­ющих жизнь обстоятельств, которые могут под­толкнуть иные тонко чувствующие натуры к ли­тературному творчеству как к некой форме самотерапии. Однако в какой-то момент Мура­ками стал упрямым индивидуалистом. Он упор­но избегал вступления в ту или иную обществен­ную организацию — в стране, где принадлеж­ность к какой-либо группе является нормой. Даже писатели в Японии собираются в различ­ные объединения, но Мураками так и не всту­пил нив одно из них.

* Маджонг (кит.) — то же, что древняя китайская игра мадзян; соединяет в себе черты домино, покера и шахмат.

Учась в Кобэ и сотрудничая в школьной га­зете, будущий писатель расширил круг чте­ния — сначала туда вошли авторы «крутых» де­тективов (Росс Макдональд, Эд Макбейн и Рей­монд Чандлер), а затем Трумен Капоте, Ф. Скотт Фицджеральд и Курт Воннегут. В Кобэ — цен­тре международной торговли — существовало немало букинистических магазинов с недоро­гими зарубежными книгами, сданными ино­странцами. Такие оригинальные издания сто­или вполовину дешевле японских переводов. Харуки был покорён. «Впервые заглянув в аме­риканские книги в мягкой обложке, я сделал открытие: у меня получается читать на ино­странном языке, — вспоминает писатель. — Это оказался такой потрясающий новый опыт — понимать литературу, написанную на выучен­ном тобой языке, и по-настоящему увлекать­ся ею».

Таким языком, конечно же, мог быть только английский. Хотя изначально Мураками ин­тересовался французской и русской литера­турами, его ранние годы совпали с перио­дом американской оккупации страны; он рос в стремительно развивающейся Японии, ко­торая по-прежнему восторгалась Америкой с ее богатством и культурой. Будущий писатель былпросто одержим «истинно американски­ми» образами Джона и Роберта Кеннеди и не меньше десяти раз смотрел «Харпера», вос­хищаясь небрежно-традиционным стилем По­ла Ньюмена — вот уж кто знал, как носить

солнечные очки!¹ Погруженному в английские и американские книги Харуки не хватало тер­пения систематически изучать язык, и выше «троек» по английскому он никогда не получал. «Мои учителя были бы в шоке, узнай они, как много я теперь занимаюсь переводами», — ус­мехается Мураками.

Еще одним предметом увлечения стала аме­риканская музыка — конечно же, рок-н-ролл, звучавший по радио в определенные часы (Эл­вис Пресли, Рик Нельсон, «Бич Бойз»). А побы­вав на живом концерте Арта Блейки и «Джаз Мессенджерз» в 1964 году, пятнадцатилетний Харуки стал частенько экономить на ланче, что­бы накопить денег на джазовые пластинки.

Его энциклопедические познания в джазе и других аспектах массовой культуры Америки сразу бросаются в глаза при чтении его книг, хо­тя он и не нагружает подобные ассоциации сим­воличной многозначительностью. Проведя го­ды юности в наполненном иностранцами Кобэ и став свидетелем окончания оккупации и вы­хода Японии на один уровень с Соединенными Штатами, Мураками как должное воспринял то, к чему большинство японцев относились как к экзотике. Для Дзюнъитиро Танидзаки «пола­роид» оказался символом упадка западной ци-

¹ Мураками очень любит этот фильм (вариант назва­ния — «Движущаяся целы), поскольку в его основу легло первое прочитанное им произведение, которое можно от­нести к разряду «крутой» прозы: «Меня зовут Арчер» Рос­са Макдональда.

вилизации; для Акиюки Носаки (р. 1930), пере­жившего бомбардировки Кобэ и работавшего сутенером с проститутками, обслуживавшими американских солдат, Америка стала навязчи­вым кошмаром; даже романист Рю Мураками {р. 1952), родившийся на три года позже Хару­ки, но выросший вблизи американских воен­ных баз, считается носителем оккупационного мироощущения¹.

Харуки Мураками, напротив, называют пер­вым, кто стал приверженцем американской массовой культуры, все активнее проникающей в современную Японию. Его также считают пер­вым по-настоящему «пост-послевоенным пи­сателем», первым, кто разрядил «холодную, тя­гостную атмосферу» послевоенных лет и внес в литературу новое, чисто американское ощу­щение легкости. Когда читатели поколения Му­раками встречали у него цитаты из текстов «Бич Бойз», они мгновенно испытывали чувство еди­нения с автором: ведь он писал об их мире, а не о чем-то экзотическом или иностранном. Оби­лие отсылок к текстам поп-культуры в книгах Мураками символизирует лишь одно — отри­цание его поколением культуры отцов.

В старших классах школы Харуки увлекал­ся чтением не только художественной литера­туры. Еще одно многотомное издание, которое,

¹ Самое известное произведение Рю Мураками — «Все оттенки голубого» (1976), в котором описана жизнь япон­ской молодежи у «оазиса» наркокультуры — американ­ской военной базы.

по его словам, он читал и перечитывал не ме­нее двадцати раз, — полная версия мировой ис­тории, выпущенная издательством «Тюо Корон». Хотя критики обвиняют Мураками в аполитич­ности и антиисторичности, в большинстве его книг действие происходит в четко определен­ные исторические периоды, и в совокупности произведения писателя могут рассматривать­ся как психологическая история пост-послево­енной Японии — от пика студенческого движе­ния в 60-е до «большого охлаждения» 70-х, от всеобщей одержимости обогащением в 80-е к возвращению идеализма в 90-е. К примеру, время действия «Хроник Заводной Птицы» — середина 80-х, однако и в этой книге писатель углубляется в послевоенные годы, ища причи­ны современных проблем Японии. Сборник рас­сказов «после землетрясения» (2000) сфокуси­рован на еще более определенном временном отрезке: все тесть историй происходят в фев­рале 1995 года — в промежутке между страш­ным землетрясением в Осака-Кобэ в январе и газовой атакой в токийском метро в марте. Одна из наиболее распространенных у Мура­ками исторических тем, по-видимому, возникла под влиянием отца. Обычно писатель охотно да­ет интервью, но избегает разговоров о ныне жи­вущих людях, которых могут задеть его оценки, а в особенности не любит говорить об отце (кста­ти, в его произведениях дяди встречаются гораз­до чаще, чем отцы). Правда, сопротивление Му­раками отчасти удалось преодолеть Иену Буруме,

о чем свидетельствует его проницательная ста­тья в «Нью-Йоркере»:

«До войны отец [писателя] был многообеща­ющим студентом в университете Киото; затем его призвали в армию и отправили воевать в Китай. Однажды, еще ребенком, Мураками услышал, как отец рассказывал нечто ужасное о своем пребывании в Китае. Писатель не пом­нит точно, что это было... Но емузапомнилось пережитое потрясение»¹.

В результате Мураками долгое время испы­тывал двойственные чувства по отношению к Китаю и китайцам. Это обстоятельство нашло отражение в самом первом его рассказе — «Ло­дка, медленно плывущая в Китай» (1980) — тон­ком, удивительно трогательном описании того, как в душе рассказчика зарождается чувство вины перед теми немногими китайцами, с ко­торыми ему довелось встретиться. Та же тема вновь возникает в тех фрагментах «Охоты на овец», где речь идет о жестоких столкновениях Японии с другими народами Азии, а крайнего развития достигает в чудовищных описаниях войны в «Хрониках Заводной Птицы».

Если Мураками всегда ненавидел подготов­ку к школьным экзаменам, то можно вообра­зить его ощущения, когда при поступлении

¹ Buruma I. Becoming Japanese // The New Yorker. 23 & 30 December 1996. P. 71.

в университет настало время пройти через пе­чально известный японский «экзаменационный ад». Хорошему мальчику из среднего класса и в голову не приходило противостоять системе высшего образования в целом, поэтому ок без особой уверенности в себе отправился, с одоб­рения родителей, сдавать вступительные экза­мены в ведущие университеты. Он решил изу­чать право, полагая, что испытывает к этому предмету некоторый интерес, но присоединил­ся и довольно значительному числу абитуриен­тов, которые, провалившись с первого раза, ста­новятся «ронинами» («самураями без хозяина») и готовятся к поступлению на следующий год. Большую часть 1967 года Мураками провел, за­нимаясь (или, как он уверяет, подремывая) в биб­лиотеке Асии.

Английский считался одним из самых слож­ных вступительных экзаменов, но Харуки не хватало терпения заниматься грамматикой — он предпочитал переводить куски из своих лю­бимых американских триллеров. Однако в од­ном из экзаменационных пособий будущий пи­сатель обнаружил нечто, увлекшее его своей но­визной: первый абзац рассказа Трумена Капоте «Ястреб без головы» («The Headless Hawk»). Это был, утверждает Мураками, «мой первый опыт настоящей литературы после всех этих крутых романов». Юноша отыскал сборник рассказов Капоте, начал читать и перечитывать их. Тот спокойный год, отданный чтению и раздумьям, убедил Мураками в том, что литература ему ку-

да ближе, чем право, поэтому он сдал экзамены (и был зачислен) на филологический факультет университета Васэда в Токио.

Проговорив первые восемнадцать лет своей жизни на кансайском диалекте, Мураками вол­новался, сможет ли он овладеть стандартным токийским японским, но беспокойство оказа­лось напрасным — он усвоил его за три дня, «Ви­димо, я легко адаптируюсь», — однажды заме­тил Мураками по этому поводу.

В начале университетской жизни он поселил­ся в общежитии Вакэй Дзюку, которое позднее описал в откровенно карикатурном виде в рома­не «Норвежский лес», Общежитие — частное за­ведение, находящееся в управлении некоего фонда, — расположено в лесистой местности, высоко на холме с видом на Васэду, Оно не отно­сится к какому-либо конкретному университе­ту, а принимает студентов из разных колледжей. Мураками комически охарактеризовал его как заведение крайне консервативное, где режим наибольшего благоприятствования предостав­лен студентам элитарных университетов, и в то же время это «чудовищный» притон (последняя черта едва ли отличает место, где жил Мурака­ми, от таких же мужских общежитий по всему миру). В этом общежитии нередко проживают иностранные студенты, изучающие японский, но описание Мураками столь нелестно, что ино­странцев, пытающихся там побывать по следам писателя, часто встречают отнюдь не с распро­стертыми объятиями. Однако, если главный

герой «Норвежского леса» живет в таком вертепе в течение первых двух лет своего пребывания в Токио, то Мураками выдержал всего шесть ме­сяцев, после чего сбежал и поселился в малень­кой квартирке, добившись желанного уединения.

Мураками уверяет, что, подобно многим японским студентам, он нечасто посещал за­нятия. «Я не учился в старших классах шко­лы, — сознается ок, — но я вовсе не учился в колледже». Будущий писатель предпочитал посещать джаз-клубы в увеселительном райо­не Синдзюку или бары в окрестностях Васэ­ды — прямо у подножия холма, на котором рас­положено общежитие. Территория универси­тета в те дни представляла собой в буквальном смысле лес фанерных политических плакатов, служивших также удобными носилками для до­ставки домой подвыпивших собратьев, времен­но не способных передвигаться самостоятель­но. Однажды, когда пьяного Мураками подни­мали по крутой бетонной лестнице на вершину холма (в общежитие), импровизированные но­силки переломились пополам, и юноша так уда­рился головой о ступеньку, что боль не отпус­кала много дней.

Мураками любил и студенческие походы. Он с удовольствием вспоминает о том, как но­чевал под открытым небом и принимал пи­щу от дружелюбных незнакомцев в разных частях страны (примерно то же происходило

с протагонистом «Норвежского леса» ближе к концу романа).

Васэда, частное заведение, всегда считалось хорошей школой для литературно одаренных лю­дей; здешняя традиция углубленного изучения драматургии шла еще от исследователя и пере­водчика Шекспира Сеё Цубоути (1859-1935). Му­раками начал посещать курс драмы, но за все время обучения ни разу не сходил в театр и был разочарован лекциями. На самом деле он любил кино и хотел стать сценаристом. Однако и сце­нарный курс оказался скучным, и молодой че­ловек стал проводить немало времени в знаме­нитом театральном музее Васэды, читая тонны киносценариев, «Это был единственный по-на­стоящему ценный опыт, приобретенный мною в Васэде», — считает писатель. Он пробовал со­чинять киносценарии, но ни одна из попыток его не удовлетворила: «Я перестал писать сцена­рии. Я понял, что это занятие мне не подходит, поскольку для того, чтобы превратить сценарий в готовый продукт, нужно работать со многими людьми». Мураками давно подумывал о том, как хорошо было бы зарабатывать на жизнь лите­ратурой — не обязательно художественной, — но, зайдя в тупик со сценариями, он сразу же оставил свое, не до конца понятное ему самому, устремление.

Впервые Мураками жил один и был неска­занно этому рад. А еще существовали девуш­ки — или одна особенная девушка. «У меня было не много подруг — только две в колледже.

Одна из них теперь моя жена. Они стали мои­ми единственными друзьями».

Ёко Такахаси была стройной и тихой девуш­кой, с длинными волосами и приятными черта­ми лица, так до конца и не объяснявшими ее особого, загадочного магнетизма. Она и Хару­ки познакомились на первом же занятии в Ва­сэде, которое они вместе посетили в апреле 1968-го (учебный го