Отражение процессов, происходящих в обществе, в лексике языка
И система понятий, закрепленная в лексике данного языка, и эмоционально-оценочные свойства слов находятся в прямой связи с интеллектуальным, нравственным, социально-экономическим состоянием общества. Язык реагирует на все изменения, происходящие и в общественном и в индивидуальном сознании, отражает их. В первую очередь это проявляется, конечно, в словарном составе наиболее массовых и многотиражных изданий, т.е. газет и журналов. Иллюстрацией к этому могут служить те процессы, которыми характеризовалась лексика средств массовой информации 80–90-х годов XX века – времени, которое явилось одним из переломных периодов в развитии нашего общественного сознания.
В эти годы активизировались прежде крайне редкие в своем употреблении, находившиеся как бы на периферии языка слова: благотворительность, милосердие, покаяние, гимназия, лицей, биржа, акция, рынок и т.п. (ср.: "Милосердие, сострадание, благотворительность – эти слова все прочнее входят в лексикон нашей каждодневной жизни. Страна возвращается к истокам общечеловеческих ценностей, мучительно восстанавливая то, что разрушалось десятилетиями"– Ог. 1989. №47).
Социально-экономические и политические преобразования последнего десятилетия привели к пополнению нашего словаря множеством заимствований, в основном англицизмов: брокер, дилер, маркетинг, менеджер, спикер, спонсор, супермаркет и т.д. Значительно расширился наш лексикон и благодаря тому, что в нашу жизнь, наш быт пришли с Запада всевозможные технические новшества, а вместе с ними и их наименования: дисплей, картридж, пейджер, плейер, принтер, факс и пр.
В текстах, посвященных проблемам внутренней жизни нашей страны, стали широко использоваться слова, обозначающие такие явления, которые раньше считались несвойственными нашему обществу: автократия, авторитарный, бизнес, коррупция, мафия, путч, рэкет, спонсор, хунта и пр. При этом многие из активно употребляющихся с начала перестройки слов и сочетаний слов обозначают те реалии, которые существовали и прежде. Но изменения, произошедшие в массовом сознании, отразили новое понимание, новую оценку этих реалий: административно-командная система, монополизм мнения, плюрализм мнений, неуставные отношения, неформальные объединения, нетрадиционные методы лечения, народная дипломатия, правящая элита, период застоя, популизм, сталинизм, сталинщина, теневая экономика и т.п. В результате многие из перечисленных выше слов и сочетаний слов имеют ярко выраженный оценочный характер. Так, исключительно в негативно-оценочных контекстах употребляются слова популизм, сталинизм, сталинист, застой, административно-командный (ср. типичные для первых лет перестройки словосочетания административно-командная система, административно-командные методы руководства), правящая элита, финансовая элита и нек. др. Например: "Что касается опасностей, стоящих на пути демократического движения, то одна из них определилась достаточно четко: это популизм. То есть заигрывание с народом, упрощение политической и экономической картины для того, чтобы добиться быстрого политического успеха" (Лит. газ. 1989. 13 сент.); "...Мы не ставим перед собой задачу создания только памятника жертвам сталинизма, говорили делегаты конференции. Мы должны работать так, чтобы даже воздух вокруг памятников стал иным, чтобы прошлое не могло повториться" (Ог. 1989. № 6); "Сложнее ситуация у Демпартии. Лишившись Николая Травкина и встав в жесткую оппозицию к правительству, лидеры этой партии не имеют надежд на благосклонное отношение к ним правящей элиты" (Моск. нов. 1995. № 36).
В последнее десятилетие вернулись в активное словоупотребление многие слова религиозной тематики, которые долгое время использовались в литературном языке в большинстве своем в переносном значении, как средство выражения иронии, неодобрения к обозначаемому, такие, например, как: агнец, анафема, благовестить, постный, праведник, священнодействие, священнодействовать и т.п.* В настоящее время слова этой группы все чаще выступают на правах оценочно-нейтральных наименований даже тогда, когда они употреблены не в прямом значении. См., например, название одного из серии материалов "Огонька", посвященных проблемам Русской православной церкви, – "Возвращение "блудного сына" (Ог. 1990. № 15), где речь идет о драматических эпизодах в истории Русской церкви и о нынешней ситуации в ней. Название не содержит ни тени иронии, и устойчивое словосочетание "блудный сын", использованное для обозначения Русской церкви, употреблено без каких-либо оценочных наслоений, в непосредственной связи с евангельской притчей.
* См. пометы и иллюстрации к употреблению перечисленных слов, которые дает 4-томный "Словарь русского языка" АН СССР: агнец: ирон.: Кроток как агнец, прикинуться агнцем; анафема: бран.: "Лунев молчал и, ненавидя ее всей душой, думал: "Хоть бы ты, анафема, ногу себе вывихнула, прыгая тут". – М.Г.; благовестить: разг., устар.: разглашать что-л., сплетничать о чём-л.: "Если у тебя нет денег... то не давай, откажи, но зачем благовестить в каждом переулке о том, что положение безвыходно?"– Ч.; постный: шутл.: вид, физиономия; праведник: upoн.: Спать сном праведника; священнодействовать,священнодействие: ирон:. "[Уху] разливали по тарелкам и ели с тем священнодействием, с каким это делается только на пикнике". – Ч.
Вообще благодаря тому, что проблемы религии, церкви перестали быть "закрытыми", а наоборот, широко пропагандируются в средствах массовой информации, слова религиозной тематики и в своем прямом значении проникают в литературный язык.
Толковые словари реагируют на этот процесс и шире отражают лексику этой группы. Так, "Словарь русского языка" С.И. Ожегова, Н.Ю. Шведовой* (он представляет собой подготовленное Н.Ю. Шведовой и значительно переработанное ею переиздание знаменитого толкового словаря С.И.Ожегова) включает слова ектенья (ряд молитвенных прошений, произносимых дьяконом или священником при богослужении от имени верующих), евхаристия (таинство причащения), врата Царские (средние двери в церковном иконостасе, ведущие в алтарь), елеоосвящение (христианское таинство соборования) и нек. др., которые отсутствовали в том же словаре в издании, например, 1981 года. Более подробно даются в новых словарях и толкования значений некоторых слов религиозной тематики, например: литургия: христианское богослужение, включающее в себя молитвы, песнопения, чтение священных книг, проповеди и другие обрядовые действия (ср. прежние толкования: литургия – то же, что обедня**; обедня – церковная служба у православных, совершаемая утром или в первую половину дня; литургия – главное христианское таинство богослужения***).
* Ожегов С.И; Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1992.
** См.: Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 1981.
*** Словарь русского языка: В 4 т. Т. 2.
Следует отметить, что при нынешнем – уважительно-заинтересованном – отношении общества и государства к религии употребление религиозной лексики как негативно-оценочного средства нередко воспринимается как неуместное и коробит порой даже неверующего. Например: "Рынок. Так ли давно этим словом клеймили отступников от социалистического символа веры?* Теперьим же клянутся: наконец-то найден рецепт экономического благоденствия" (Лит. газ. 1989. 9 авг.).
* "Символ веры"– одна из центральных христианских молитв, где формулируются основы христианского вероисповедания.
Вообще важно подчеркнуть, что переосмысление исторического опыта, переоценка прежних категорий сознания привели к изменениям в оценочных свойствах многих слов. Эти изменения происходят в трех направлениях.
1. Слова, бывшие оценочно-нейтральными, становятся словами-оценками. Так, в основном в резко отрицательных контекстах после начала перестройки стали употребляться прежде нейтральные слова: аппарат (управленческий аппарат), ведомство, ведомственный (ведомственные интересы), номенклатура (номенклатурные работники), привилегии, элита. См., например: "Свою повесть, опубликованную в журнале "Дон"... Георгий Губанов прямо так и назвал – "Номенклатура". И сочинение это вполне соответствует своему названию, поскольку все его основные персонажи являются не чем иным, как номенклатурными персонами самых различных "весовых категорий" (Лиг. газ. 1989. 1 нояб.); "И, очевидно, чтобы покончить с этим позором, надо отнять у элиты любого ранга ее главную привилегию – право на вседозволенность при полной безответственности" (там же).
Некоторые прежде нейтральные слова в настоящее время стали, наоборот, положительно-оценочными. Так, слово инакомыслящий, – которое в словарях доперестроечного периода давалось как нейтральное: без помет и не имеющее в самом толковании каких-либо замечаний, указывающих на его оценочность (инакомыслящий:Имеющий иной, не сходный с кем-либо образ мыслей, иные убеждения, взгляды)*, в словаре С.И. Ожегова, Н.Ю. Шведовой дается также без помет, но в толковании и в иллюстрации на употребление имеет указание на то, что в 90-е годы слово стало осмысляться как положительно-оценочное: Инакомыслящий – несогласный с господствующей идеологией, взглядами (выделено нами. – Л.Р., В.С.) ... Принадлежать к числу инакомыслящих, преследование инакомыслящих.
* Словарь русского языка: В 4 т. Т. 1.
2. Слова, обладавшие оценочностью, утрачивают её.
Во вполне нейтральных контекстах употребляются сейчас бывшие прежде отрицательно-оценочными слова диссидент, советолог (см., например, газетные заголовки: "Встреча с советологами", "О советологах и американистах"). На наших глазах утратили прежнюю – резко отрицательную – оценочность слова оппозиция, фракция. Их нейтрализация началась примерно с 1989 года, когда эти слова, иногда не совсем точно, начали употреблять по отношению к Межрегиональной депутатской группе, образовавшейся вскоре после первого Съезда народных депутатов, на котором впервые за долгие годы депутаты получили возможность высказывать собственное мнение, не совпадающее с мнением "большинства". Приводимые ниже отрывки из двух газетных публикаций 1989 года показывают, как постепенно нейтрализовалась отрицательная оценочность этих двух слов.
"Слово оппозиция как дамоклов меч висело над собранием, и депутаты стремились это обвинение отмести. Призывами избавиться от стереотипа взглядов, от чувства страха прозвучали даже ахматовские строки про "час мужества" (Лит. газ. 1989. 2 авг.). Это материал об одном из первых организационных собраний Межрегиональной группы.
А вот отрывок из интервью, которое давал газете "Московские новости" депутат Анатолий Собчак:
"Мы делаем только первые шаги в создании новой парламентской системы, и полагаю, что понятия фракция, оппозиция для нас преждевременны. Для стран, имеющих парламентскую историю, вполне нормально, что в политической деятельности обязательна оппозиция. Но в условиях нашей однопартийной системы, когда парламент делает лишь первые шаги, важнее близость взглядов, определенная единая платформа. Да и вообще я думаю, что постановка вопроса об оппозиции Межрегиональной группы к остальным депутатам неправомерна" (Моск. нов. 1989. №40).
В первом случае слово оппозиция употребляется с традиционно закрепившейся за ним в современном русском языке отрицательной оценочностью (правда, и здесь ощущается ироническое отношение авторов публикации к тому трепету, который вызывает это слово-ярлык, обозначающее в общем-то обычное в деятельности любого парламента явление). А во втором материале слова фракция, оппозиция употребляются уже как нейтральные: не соглашаясь назвать Межрегиональную группу оппозицией или фракцией, депутат просто говорит о различиях между образованной группой и теми понятиями, которые обозначаются этими словами.
В настоящее время слово оппозиция – нейтральная номинация ("оппозиция Ельцину", "сторонники президента и его оппозиция" и т.д.).
Процесс нейтрализации переживают и ассоциировавшиеся прежде в нашем восприятии с контекстами отрицательного характера слова бизнес, буржуазный, капитализм, коммерция, коммерческий* и т.п.
* Отрицательную оценочность эти слова выражали тогда, когда речь шла о явлениях, связанных с жизнью нашей страны.
3. Слово меняет свою оценочность на противоположную.
Такую судьбу пережили в наше время слова, связанные с коммунистической идеологией и бывшие прежде положительно-оценочными, а теперь все чаще и чаще употребляемые в отрицательно-оценочных контекстах. Вот, например, как писатель Руслан Киреев раскрывает смысл прилагательных полная, окончательная, великая, бывших прежде устойчивыми определениями к словосочетанию победа социализма: "Не буду скрывать: я не люблю победителей (как человеческий тип), но я жалею их. Всякая полная, "окончательная", как у нас любят говорить, победа, то есть победа без надежды для побежденных, без милосердия к ним, без признания их человеческих и гражданских прав равными собственным правам таит в себе зародыш поражения... Мы ведь тоже победители. Потомки и правопреемники тех, кто некогда одержал великую победу. Ту самую полную и окончательную, без милосердия (какое милосердие к классовым врагам!), победу, за которую будем еще долго расплачиваться" (Лит. газ. 1990. 3 янв.). См. также: "О так называемой братской помощи" (речь комментатора Центрального телевидения); "Правда, не знаем, будет ли при грядущем светлом рыночном будущем Госкомитет по свободным ценам..?" (Моск. комс. 1990. 15 нояб.); "Сейчас в России существует одно-единственное поле для игры в гольф, полностью отвечающее мировым стандартам (и еще одно – не отвечающее). Так что каждую веху в развитии российского гольфа можно расценивать как продвижение к светлому будущему. Правда, за этим праздником жизни мы можем наблюдать только со стороны" (Моск. комс. 1995. 28 мая).
Следует отметить, что новый взгляд на историческое прошлое нашей страны, особенно на то, что происходило в России после революции 1917 года, способствовал тому, что сами слова социализм, социалистический, коммунизм, коммунистический, коммунист и под., ранее употреблявшиеся в прессе исключительно в положительно-оценочных контекстах, теперь воспринимаются частью нашего общества как слова негативно-оценочные и соответственно используются в контекстах отрицательного характера: "Поездка в Алма-Ату произвела тягостное впечатление, проиллюстрировав, сколь тонок лед, вроде бы отделивший нас от темного омута "социализма" со всеми его прелестями вроде "социалистической законности" (Моск. нов. 1995. № 36); "Однако за несколько месяцев до президентских выборов Лукашенко неожиданно обрушился с критикой на прокоммунистическое правительство Вячеслава Кебича" (Моск. нов. 1995. № 36); "Предвыборная кампания Лукашенко сильно напоминала кампанию Жириновского, только с "коммунистическим оттенком" (там же)*.
* Ср. также возникшие сравнительно недавно почти бранные слова совок, совковый, выражающие крайне уничижительно-пренебрежительное отношение к тому, что прежде называлось Советский Союз, советский человек, советский.
Можно отметить и противоположную тенденцию. Оценочность таких, например, слов, которые связаны с "белым движением" в России в годы гражданской войны: белогвардеец, белый, – также была переосмыслена частью общества, но уже с отрицательной на положительную, что даже отразилось в толковании их значений в толковом словаре: белогвардеец – В годы гражданской войны член, белой гвардии – русских военных формирований, сражавшихся за восстановление законной власти (выделено нами. – Л.Р., B.C.) в России;белый – В первые годы гражданской войны: относящийся к вооруженной борьбе за восстановление законной власти (выделено нами. – Л.Р., B.C.) в России*.
* Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка.
К сожалению, зачастую некоторые журналисты, упоенные пафосом отрицания, низвержения идеалов недавнего прошлого, когда саркастически, а когда и просто уничижительно переосмысляют то, что остается дорогим и святым для русских людей. Предметом бестактного и неумного переоформления становятся, например, слова, а также устойчивые выражения, относящиеся ко времени Великой Отечественной войны: "Отступать некуда – позади застой" (Сов. культ. 1989. 29 июля); "Памятник неизвестному стукачу" (Собес. 1991. № 41) и пр. Подобные газетные заголовки не выдерживают критики.
Печальна и участь прежде высокого и положительно-оценочного слова патриот. Сохраняя свое прежнее значение (тот, кто любит свое отечество, предан своему народу, родине), оно вместе с тем в настоящее время все чаще и чаще употребляется как неодобрительная характеристика людей, которые выступают за реставрацию социализма в нашей стране, например: "Начался "Форум русского народно-патриотического единства"– такое словосочетание удалось уловить ошарашенным отдыхающим... "Патриоты" заполнили все залы пансионата" (Моск. комс. 1992. 17 нояб.).
Итак, в лексике любого языка воплощается и отражается то, чем живет данный человеческий коллектив. Поэтому вполне справедливо утверждение советского языковеда Ю.С. Маслова: "Лексика непосредственно и широко отражает общественную практику, материальную и духовную культуру соответствующего человеческого коллектива, немедленно откликается на любое изменение в производстве, в общественных отношениях, в быту, в идеологии и т.д."* К этому можно добавить, что лексика реагирует и на то положительное, что происходит в сознании общества или отдельной личности, и на то отрицательное, что переживает и массовое и индивидуальное сознание.
* Маслов Ю.С. Введение в языкознание.М., 1975. С. 102.
Обессмысливание речи. "Выветривание" значений слов
Вопреки сформулированному выше определению слова*, можно указать на такие периоды в развитии общества, когда должная связь между содержанием слова и явлением действительности ослабевает, а то и утрачивается совсем. И в результате слово как бы лишается лексического значения. Показательна в этом отношении судьба многих внешне эффектных лозунгов, призывов и девизов, вообще так называемых "громких" слов, которыми сравнительно недавно пестрели страницы наших газет, журналов, были полны тексты радио и телепередач: "Пятилетке качества – рабочую гарантию", "Год третий [десятой пятилетки] – решающий", "Год четвертый – определяющий", "Год пятый – завершающий", "Приумножать славные традиции советской школы", "Высоко нести знамя социалистического соревнования" или ставшее давно уже одиозным: "Экономика должна быть экономной"**. Хорошо известно, что эффект, в конечном итоге вызывавшийся этими словами и высказываниями, был прямо противоположен предполагаемому – не положительная, а отрицательная реакция на сказанное. В публицистике второй половины 80-х годов причина этого сформулирована как "разрыв между словом и делом". А с точки зрения языка этот "обратный эффект" объясняется следующим образом. Звуковая оболочка слов как бы отделилась от их реального содержания, не соответствовавшего тем понятиям, которые в русском языке обозначаются словами качество, гарантия, решающий, определяющий, экономный. Вопреки тому, что слово и при обозначении отдельного явления одновременно соотносит его с целым классом аналогичных явлений (т. е. обозначает понятие), понятие и конкретное обозначаемое разошлись; они сосуществовали параллельно, но не совпадали. Из-за этого разрыва происходило своего рода "обессмысливание" речи, так как, продолжая обозначать понятие, слово не имело никакой связи с конкретным обозначением. Значение слова как бы "выветрилось". Слово обесценилось и стало употребляться "просто так".
* То есть комплекса звуков, соотносящихся с каким-либо явлением действительности, т.е. обладающего значением.
** Ср. также девиз пионерского отряда одной из московских школ: "Гори всегда, гори везде, гори в учебе и труде!".
70–80-е годы ознаменовались еще одним проявлением деформации смысловой стороны слова – распространением в языке публицистики избыточных в смысловом отношении словосочетаний типа: конкретные дела, конкретные действия, практические меры, реальные нужды, правовое государство и т.п. См., например: "Отсюда возрастающая роль местных Советов. Именно им предстоит возглавить эту конкретную работу, по результатам которой люди судят и о государстве, и о социализме, и о заложенном в нем потенциале. И тем актуальней наша общая задача – выбрать в Советы тех, кто способен вести напряженную организаторскую работу, увлечь людей на конкретные дела, поправить положение" (Пр. 1989. 1 нояб.); "На позициях реального разоружения" (АиФ. 1989. № 15); "Из мира гарантированных поставок бумаги по низким ценам, бесплатных помещений... media попали в хаос реальной борьбы общественных групп за реальную политическую и финансовую власть" (Моск. нов. 1991. № 47); "Время конкретных дел"[заголовок] (Пр. 1989. 23 июня).
Выделенные словосочетания избыточны, потому что в каждом из них прилагательное называет такой признак, который уже предполагается содержанием имени существительного. Так дело – это 'работа, занятие, деятельность' (т.е. что-то конкретное); мера – это 'средство для осуществления чего-нибудь, мероприятие', т.е. также то, что является конкретным, осуществляемым на практике; нужда – это 'потребность в чем-нибудь', т.е. тоже то, что реально существует, а один из характерных признаков государства – наличие единого свода норм, законов, т.е. права (Советский энциклопедический словарь. М., 1985). Подобные словосочетания особенно активизировались в наших публицистических и общественно-политических текстах второй половины 80-х годов как уточняющие. Необходимость в них, вероятно, вызывалась тем, что на деле в реалиях, которым соответствовали перечисленные имена существительные, отсутствовал или был деформирован, размыт один из характерных признаков явлений данного класса.
Так, например, то, что обозначается существительным дело, во внеязыковой действительности и в нашем социальном контексте зачастую настолько переставало соответствовать понятию "дело", что потребовало механического, формального уточнения. И употребляя выражения типа "Дайтемне какое-нибудь конкретное дело", мы тем самым подчеркиваем, что лексическое значение данной единицы ("дело") формализовалось и не имеет семантической глубины. Тенденция к образованию подобных словосочетаний свидетельствует о недоверии к слову, о болезни языка. Словам должен возвращаться их первоначальный смысл через обновление самой реалии, предмета. А возникновение множества избыточных словосочетаний ведет, наоборот, к дальнейшему умерщвлению значения слов.
Избыточность, сопровождавшаяся расплывчатостью общего смысла, отличает и широко распространенные в годы застоя оценочные слова типа: "У сегодняшних правителей Британии были и другие причины пуститься в плавание по мутной луже антисоветизма. Социальные противоречия в стране, достигшие на седьмом году правления консерваторов критической отметки, оттолкнули от партии тори даже некогда стойких ее обожателей" (Комс. пр. 1985. 27 дек.); "Вот в такой выгребной яме лжи купает журнал 600 тысяч своих подписчиков" (Лит. газ. 1982. 1 дек.); "Чуть ли не ежедневно из-под пропагандистского грима проступают на физиономии Америки далеко не фотогенические пятна" (Комс. пр. 1970. 28 апр.); "Известно, что государственный строй России прочностью не обладал. Поэтому он и рассыпался под натиском людей, чьи характеры выкристаллизовались в мартеновских печах подполья и трех революций" (Моск. пр. 1967.17 нояб.); "Оттого, наверное, многоцветье благородных граней нравственного облика советского человека отчетливей видится на Севере" (Пр. 1978. 23 марта).
В стремлении показать свое либо негативное, либо позитивное отношение к тому, о чем сообщается, авторы использовали образные средства – метафоры. Однако любое образное средство, выделяя, подчеркивая какие-либо свойства явления, должно сохранять при этом связь с исходным значением. А здесь эта связь утрачена, использование образных средств подчинено одной цели – выразить отрицательную или положительную оценку. Оценочность настолько выдвигается на первый план, что вытесняет смысл слова. Выделенные слова, в сущности, ничего не называют, ничего не добавляют к сообщенному, в том числе и в отношении выражения оценки (так, слова антисоветизм, ложь обозначают явления уже сами по себе отрицательные, благородство называет явление безусловно положительное). Если убрать использованные образные выражения из текста, то ни смысл, ни оценочность сообщенного не только не исказятся, но, наоборот, станут более ясными (ср.: У сегодняшних правителей Британии были и другие причины развернуть антисоветскую кампанию; Оттого, наверное, все благородство характера советского человека отчетливей видится на Севере; Вот такой ложью питает журнал 600 тысяч своих подписчиков). Когда читаешь подобные тексты, создается впечатление, что ради того, чтобы изобличить или, наоборот, возвеличить, авторы употребляют любое слово, лишь бы оно было более эффектным, забывая о его значении. Такая неумеренность, несдержанность в выражении оценки при общей неясности смысла оценочных слов делает сообщение аморфным и малоубедительным и обычно вызывает у читателя только отрицательное отношение.
Разрыв между понятием и явлением, обозначенным словом, обнаруживается и в употреблении в общественно-политических и публицистических текстах слов-ярлыков, т.е. таких слов, которые представляют собой шаблонные прозвища, наименования кого-либо, далеко не всегда соответствующие содержанию названного лица, предмета и, как правило, выражающие крайне отрицательную оценку. Таковы ярлыки прежних лет: враг народа, вредитель, подкулачник, троцкист и пр.; более поздние: сионист, диссидент и т.п. Опасность такого рода обозначений заключается в том, что они автоматически моделируют в сознании слушателя, читателя "образ врага", выносят окончательное, не подлежащее переосмыслению суждение о том, кто назван данным словом, независимо от того, соответствует ли эта характеристика действительности или нет*. Подобные слепки образов, не имеющие отношения к живой жизни, рождаются и в наше время. Первые годы перестройки и начало 90-х годов пополнили нашу речь новыми ярлыками: враг перестройки, антиперестройщик, номенклатурщик, аппаратчик и т.д. Примечательно, что в результате политической поляризации общества сторонники каждой из политических группировок создают свой набор ярлыков. Так, наиболее уничижительными в тех газетах и журналах, которые выступают за реставрацию СССР, возврат к коммунистической идеологии, являются слова антикоммунист, популист, демократ, демократический. Например: "Я представляю себе, какой гнев навлеку на себя этой статьей у новоявленных демократов" (Мы и время. 1991. № 6); "Сколько крокодиловых слез было пролито демократствующими популистами и популистствующими демократами по поводу этого!" (Мы и время. 1991. № 2). Не менее щедра в навешивании ярлыков и пресса противоположной политической ориентации, которая употребляет по отношению к политическим оппонентам такие слова, как сталинист, антиперестроечник, коммунист, неосталинист, партократ, номенклатурщик и т.п.: "Кто пришел на парад войск? Одни номенклатурщики, пенсионеры. Да, это был сильный удар по большевистской диктатуре" (Нед. 1990. № 15); "Срочно микрофоны в зал – берегитесь тогда, саботажники, аппаратчики и прочая нечисть!" (Моск. комс. 1991. 18 сент.).
* По-видимому, "навешивание" ярлыков, которые навязывают слушателю, читателю "образ врага", – отличительная черта любого политического объединения, государства, исключающего право на инакомыслие. В трагически-гротесковой форме это явление отразил английский писатель Джордж Оруэлл в романе "1984". Описывая сконструированное его писательским воображением актиутопическое государство Океанию, где господствует английский социализм (ангсоц), Оруэлл много внимания уделяет языку этого государства, так называемому новоязу (новому языку), в котором "лексика была сконструирована так, чтобы точно, а зачастую и весьма тонко выразить любое дозволенное значение, нужное члену партии, а кроме того, отсечь все остальные значения, равно как и возможность прийти к ним окольными путями". Политический словарь новояза состоял из слов, которые "не только обладали политическим смыслом, но и навязывали человеку, их употребляющему, определенную позицию" (Оруэлл Дж. 1984.//Нов. мир. 1989. № 4. С. 124).
Привычка обращаться к словам-ярлыкам часто приводит к тому, что употребленное как средство разоблачения противника слово теряет какую бы то ни было связь с тем понятием, которое оно обозначает в языке. В послереволюционный период именно такую печальную судьбу пережили слова интеллигент, интеллигенция. Прежде эти слова не только обозначали принадлежность к определенному социальному слою, но и служили характеристикой типа человека, которая включала в себя такие понятия, как порядочность, честность, уважение к другой личности. После 1917 года слово интеллигент стало употребляться для выражения пренебрежительно-уничижительной оценки. С грустной иронией пишет об этом герой "Театрального романа" М.А. Булгакова: "Сколько раз в жизни мне приходилось слышать слово интеллигент по своему адресу. Не спорю, может быть, и заслужил я это печальное название..." и ниже: "Да, кстати: я уверен, что, прочитав эти строки, многие назовут меня интеллигентом и неврастеником. Насчет первого не спорю, а насчет второго предупреждаю серьезным образом, что это заблуждение".
Такая же участь постигла и слово демократ: в контекстах, подобных приведенным выше, оно фактически не соотносится со своим словарным значением, производным от понятия "демократия" (форма политической организации общества, основанная на признании народа как источника власти, на наделении граждан широким кругом прав и свобод). Зачастую обессмысливаются и употребляются просто как средство оскорбления политического противника и слова фашист, фашизм, фашистский, прежде занимавшие определенное место в нашей системе понятий. Теперь в прокоммунистической прессе они употребляются по отношению к сторонникам реформ: "Отечественные и зарубежные буржуа заинтересованы в культивировании "нового мышления" Горбачева, вылившегося в злобный антисоветизм и переходящего в обыкновенный фашизм" (Молния. 1991. № 25). Те в свою очередь обвиняют в фашизме наиболее рьяных противников перестройки: "Мы верим в духовный потенциал каждого в отдельности народа нашей страны и всех ее народов вместе. Мы – за демократический плюрализм, но не за потворство фашизму" (Ог. 1990. № 6).
Еще одно из проявлений искажения смысловой стороны речи – намеренное употребление неточных, сглаженных обозначений, не вполне соответствующих или абсолютно не соответствующих сути явления, т.е. слов-эвфемизмов*. Вот как раскрывает сущность такого рода обозначений А. Минкин в материале, рассказывающем об убийстве выдающегося современного богослова протоиерея Александра Меня: "Убит священник. Убит отец Александр. Газеты, радио, телевидение сообщили: трагически погиб. Это неправда... Отец Александр убит. Зачем обманывать себя? Зачем говорить: "трагически погиб"– разве он заснул за рулем? разве раздавлен рухнувшим домом во время землетрясения? Трагически погиб – значит, погиб случайно, нелепо, погиб от слепой, бездушной смерти, которая не выбирает. Эта смерть не была случайной. Эта смерть была зрячая. У этой смерти была черная душа. А в руках – топор. И выбрала она безошибочно... Трагически погиб – значит, судьба, значит, никто не виноват, значит, мы не виноваты. Убит – значит, есть виновник, и в руках его – топор, и искать его – опасно" (Ог. 1990. № 39).
* См. об этом также раздел данного учебника "Использование синонимов".
Потребность в эвфемистических обозначениях возникает в силу разных причин*. Но особенно часто появляются они в общественно-политической и публицистической речи идеологизированного общества в качестве средства, помогающего в приукрашенном виде представить какое-либо нелицеприятное явление. Например, слово зэк, известное сейчас каждому, возникло, оказывается, тоже как эвфемизм. О его происхождении рассказывает писатель Г. Владимов в повести "Верный Руслан": "Обидно думать, что слово "зэк" может войти в мировой словарь необъясненным. Между тем объяснение есть. Вдохновенный созидатель Беломорканала именовался официально – "заключенный каналоармеец", сокращенно – з/к, множественно з/к/з/к. Отсюда зэки дружно понесли свое прозвище на другие работы и стройки, где и каналов никаких не было, и тупая машина десятилетиями так их именовала во всех документах, – должно быть, и сама позабыв, при каких обстоятельствах из нее выкатилось это зубчатое "зэ-ка"**. В той же повести один из героев вспоминает распространенное в 40 – 50-е годы название войны СССР с Финляндией, которое также представляло собой эвфемизм: "Так-то, Стюра, дорогая, с финской, значит, войны... Ну, то правда, не война была, а "кампания", точно, "кампания с белофиннами". Ах... гениальный все же был душегуб! Как он их по-боевому назвал – "белофинны". Кто их разберет, захватчики они, не захватчики, а белофинны – это ясно: белые, значит, а белых еще не забыли, так винтовка легко в руку идет, знаешь, скем воевать"***.
* См. об этом ниже, раздел "Использование синонимов", с. 94.
** Владимов Г. Верный Руслан. История караульной собаки. М., 1989. С. 85. Об этом же пишет Дж. Оруэлл: "В словаре В не было ни одного идеологически нейтрального слова. Многие являлись эвфемизмами. Такие, например, слова, как "радлаг" (лагерь радости, то есть каторжный лагерь) или "Минимир" (министерство мира, то есть министерство войны) обозначали нечто противоположное тому, что они говорили" (Оруэлл Дж. 1984. С. 125).
*** Владимов Г. Верный Руслан. С. 45.
Показательны и эвфемистические словосочетания, связанные с войной СССР в Афганистане: воины-интернационалисты, исполнять интернациональный долг, которые своим патетическим звучанием затушевывали суть афганской трагедии. Наоборот, сочетание слов федеральные войска, которое позже стали использовать в официальной прессе для обозначения военных формирований, действующих в Чечне, с одной стороны, не вполне конкретно и ничего не говорит о национальном составе этих формирований. С другой стороны, его сугубая официальность как бы исподволь подчеркивает, что действия этой армии законны, так как она защищает территориальные границы Российской Федерации.
Таким образом, во-первых, эвфемистические обозначения делают речь неточной, приблизительной и вызывают своего рода подмену понятий; в результате смысловые акценты смещаются и картина действительности представляется искаженной. Во-вторых, происходящая подмена понятий, неточность речи приводят к тому, что связь между обозначающим и обозначаемым опять-таки ослабевает.
Наконец, обессмысливание речи проявляется и в немотивированном употреблении тех слов, которые ни предметы, ни признаки конкретно не называют, а лишь приблизительно указывают на них. Это относится в первую очередь к нео