Темы лермонтовской лирики. Лекция
Цели урока: дать понятие «лирического героя», охарактеризовать лирического героя поэзии Лермонтова с указанием стихотворений, обучение работе во время лекции.
Словарная работа: инверсия.
Информация для учителя
Надо постараться избежать упрощенного понимания стихотворений М. Ю. Лермонтова, для этого целесообразно начать знакомство с нею с обзорной лекции, в которой могут быть предложены некоторые ключи к пониманию изучаемых стихотворений.
Материал для лекции
В лирике Лермонтова мы находим основные темы русской поэзии ХIХ в.: поэзии, природы, любви. Но за ними скрывается другая тема — заветная, та, которую внушала Лермонтову его «идея-страсть». Об этом писал П. Бицилли: «Всю его [Лермонтова] недолгую жизнь его занимали, собственно говоря, две темы: <...> тема смерти и тема «другого мира». Все его произведения так или иначе группируются вокруг этих двух центров, где его внутренний мир отразился с наибольшей отчетливостью, простотой и наглядностью две темы — утверждает Бицилли. Мы возразим: одна; ведь тема смерти прямо следует его темы «другого мира».
Тема поэзии. В поздней лирике Лермонтов звучит настойчивый призыв, обращенный к поэту: «Не пиши стихов» («Не верь себе...» «Журналист, читатель и писатель»). Как же понимать отказ от поэтической речи при той миссии, что берет на себя лирический герой Лермонтова, — поэта-пророка, поэта-визионера? Так ведь поэт молчит вовсе не потому, что слаб, а потому, что слишком причастен небу и бездне.
В стихотворении «Журналист, читатель и писатель» указаны два возможных источника поэтического вдохновения. Светлое начало творчества — от Бога:
Восходят чудное светило
В душе проснувшейся едва:
На мысли, дышащие силой,
Как жемчуг нижутся слова...
Тогда с отвагою свободной
Поэт на будущность глядит,
И мир мечтою благородной
Пред ним очищен и обмыт.
Есть в душе поэта и другое начало — от демона:
Бывают тягостные ночи:
Без сна, горят и плачут очи,
На сердце — жадная тоска;
Дрожа, холодная рука
Подушку жаркую объемлет;
Невольный страх власы подъемлет...
Но к какому бы полюсу ни стремился поэт — «над бездной адскою блуждая» или провозглашая стих, подобный «божьему духу», он все равно несовместим с веком, с «сегодняшней» толпой:
Его чело меж облаков,
Он двух стихий жилец угрюмый,
И, кроме бури да громов,
Он никому не вверит думы...
Поэт мог и должен был служить народу былого времени — «богатырям» в сравнения с «нынешним племенем»:
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы.
Но сделать свой божественный дар «игрушкой золотой» или выставить его на продажу — постыдно для избранника высших сил:
Пускай толпа растопчет мой венец:
Венец певца, венец терновый!..
Пускай! Я им не дорожил.
Что остается поэту? Мирный уход из «этого» мира и присоединение к хору светил: «И звезды слушают меня, // Лучами радостно играя». Или безнадежная, но славная война с поколением, обществом, миром людей; обличение и месть — посредством «железного стиха, облитого горечью и злостью», поэтического «клинка, покрытого ржавчиной презренья».
Тема природы. В романтической поэтике описание природы, климата и погоды — всегда есть выражение внутреннего состояния лирического героя. Его страсти исключительны; вот им и ищутся соответствия в мире природы. Безудержным порывам романтического «я» должно соответствовать стихийное в природе (море — лучше в шторм, ветер — лучше ураган, водопады и вулканы), его взлетам — высокое в природе (горы, небо), падениям — страшное (пропасти). Исключительность поэта подчеркивается необычностью природы: поэтому из пейзажной лирики исключается все будничное и привычное. Зато весьма желательна экзотика — то, что Пушкин называл «роскошью природы»; для России экзотика — это Кавказ.
Картины природы, описываемые ранним Лермонтовым, вполне соответствуют романтическому канону; только его горы еще выше, а моря — еще глубже, чем было принято. Душевное состояние лермонтовского лирического героя выражает себя не просто в масштабном, а именно в космическом видении природы: «Кой-где во тьме вертелись и мелькали // Светящиеся точки, // А меж них земля вертелась наша» («Ночь II»). Поэтому и поры у него вполне могут перекрыть звездное небо:
Иль дивы, словом роковым,
Стеной умели так высоко
Громады скал нагромоздить,
Чтоб путь на север заградить
Звездам, кочующим с востока?
Так сказывалась одержимость Лермонтова «иным миром»: его горы стремятся быть ближе к миру ангелов, его пропасти — ближе к «адской бездне».
Юный поэт был, «как дома, в мире <…> призраков, которые создает воображение в полусвете заря, в тумане» (П. Бицилли); он старался сравнивать материальное с духовным, индивидуальное с общим, близкое с отдаленным: «горные хребты, причудливые, как мечты». Однако в зрелых стихотворениях Лермонтова гигантские и призрачные картины все более уступают место, казалось бы, обычному среднерусскому пейзажу. В шуточном стихотворении из альбома С. Н. Карамзиной поэт утверждает, что и погода в его лирике прояснилась:
Любил и я в былые годы,
В невинности души моей,
И бури шумные природы,
И буря тайные страстей.
Но красоты их безобразной
Я скоро таинство постиг,
И мне наскучил их несвязный
И оглушающий язык.
Люблю я больше год от году,
Желаньям мирным дав простор,
Поутру ясную погоду,
Под вечер тихий разговор...
Означает ли это, что Лермонтов в конце концов отказался от своей «идеи-страсти»? От жажды видеть в каждом явления природы «загробный мир» (В. Розанов)? Вовсе нет: так он ищет новый путь к «иному миру». Ищет те же отблески потустороннего — но уже не только в «отвлечении от земли, забывчивости земли» (В. Розанов), а и в самих земных предметах и приметах.
Поэт перебирает в памяти привычные образы природы: «желтеющая нива», «свежий лес», «малиновая слива», «зеленый листок», ландыш серебристый», «студеный ключ» («Когда волнуется желтеющая нива...») — и вдруг видит бога в небесах! Английский романтик У. Блейк учил «видеть небо в диком цветке», другому английскому романтику У. Вордсворту простой цветок внушал «мысли, слишком глубокие для слез». Подобно им, поздний Лермонтов увидел новыми глазами неприметный ландыш. Его мистическое зрение в последние годы жизни становилось все тоньше. Наконец, и при виде ландыша он смог устремиться думой в надлунный мир.
Тема любви. Русский философ В. Соловьев указал на «миражность», как на важнейший признак любовной лирики Лермонтова:
«Заметьте, что в этих произведениях почти никогда не выражается любовь в настоящий, в тот момент когда она захватывает душу и наполняет жизнь». И вывел отсюда решающую черту лермонтовского творчества в целом — «способность переступать в чувстве и созерцании через границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни и жизненных отношений».
То есть: не любви ищет поэт, а «иное» в любви. Отрицание — вот реакция поэта на чувство, живущее в нем «сейчас»: «Она [любовь] как чумное пятно...», «Все, что любит меня, то погибнуть должно», «Мне грустно, потому что я тебя люблю», «Нет, не тебя так пылко я люблю». Условие истинной любви — отсутствие возлюбленной; роднит не близость, а даль: «дальний отзвук дальних гор», «бледный призрак лучших лет». Любить стоит только невозможное — тот идеал, что в прошлом («огонь угаснувших очей»), или тот идеал, что в будущем («бесплотное виденье»).
Идеал поэту является в снах. Во сне любовь оживает, пробуждение убивает ее. Мистическая тавтология грозы завораживает лирического героя: он видит во сне деву, подобную сну («Я видел деву; как последний сон // Души, на небо призванной, она // Сидела тут пленительна, грустна»), по смерти ему будут сниться сны о снах («...но если я не позабуду // в этом сне любви печальный сон»). А в завершении темы «из одного сна выходит, по крайней мере, три». (В. Соловьев о стихотворении «Сон», май—июль 1941): поэту снится, что он умирает и видит во сне любимую, видящую сон о нем, умирающем.
Не о земной страсти грезит поэт, но о любви абсолютной — той, которая может исполниться лишь в посмертном сне:
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб всю ночь, весь дань мой слух лелея,
О любви мне сладкий голос пел...
Поэтому еще здесь, на этой земле, сновидческий взгляд поэта силится различить в облике смертной женщины — ангельские знаки: «Ты ангелом будешь»; «Глядит — и небеса играют // В ее божественных глазах». А когда эти глаза обманывают, душа поэта бунтует; лишенная идеала, она предается демону («Мой демон»: «Покажет образ совершенства, // И вдруг отнимет навсегда») — и эта личная катастрофа приравнивается к катастрофе мирового значения.
Если не ангельская любовь, то демоническая страсть. Романтик мыслит крайностями. Нет ничего для него хуже, чем середина; меньше всего он готов смириться с действительностью как таковой, с голым фактом. Отсюда дилемма: или подняться в небеса на крыльях преображенной любви, или же мучительно и сладострастно свергнуться в «в бездну».
Лучшее оружие против быта — гипербола и «предельная» антитеза: «и целый мир возненавидеть, // Чтобы тебя любить сильней», «Мгновение вместе мы были, // Но вечность ничто перед ним». Так рождается миф о любви демона к ангелоподобной женщине: «Ты ангелом будешь, я демоном стану».
Над бездной адскою блуждая,
Душа преступная порой
Читает на воротах рая
Узоры надписи святой.
Вообще для творчества Лермонтова характерна такая эволюция — от гиперболы к мифу. В ранний период гипербола «раздувала» личные чувства до космических размеров. С годами поэт все скупое в выражении личных чувств; зато сами силы природы становятся в его зрелых балладах персонажами мифа.
Миф этот — о любви как законе подлунного мира, действующем с непреложностью античного рока. Мир подлунный разъят на отдельные элементы, обреченные на «войну всех против всех», одинокую неподвижность или одинокое блуждание. Силой любви один элемент притягивает к другому таков закон, единый для всех — что для людей, что для камней: «всеобщность страсти»; «всепроникнутость любовью, ее драмами, ее злобой, ее мстительностью» (Н. Берковский). Для всего живого любовь означает смерть: царица Тамара убивает любовников («Тамара»), молодой грузин мстит сопернику и обманувшей его возлюблённой («Свидание»), три пальмы срублены теми, кого они так долго ждали («Три пальмы»). Зато и после смерти тела «не выбывают из оборота опасных и губительных страстей» (Н. Берковский). Мертвец «перенес земные страсти // Туда с собой» («Любовь мертвеца»); Терек влюблен в свою добычу, убитую из мости казачку, но вынужден отдать ее Каспию («Дары Терека»).
Но в мире надлунном совсем другой закон — любви как вселенской гармонии. Там «звезда с звездою говорит» («Выхожу один я на дорогу...»), комета «меняется» с еще не падшим ангелом «улыбкой ласковой привета» («Демон»), «и месяц, и звезды, и тучи толпой» внимают ангельской «песне святой». И всякая частица в мире подлунном стремится вырваться из круговорота страстей и взлететь к надмирной любви.
Ход урока
Миссия Лермонтова — одна из глубочайших загадок
нашей культуры.
Д. Андреев. Роза мира
I. Реализация домашнего задания
Чтение стихотворений наизусть.
Инверсия. В русском языке возможны два порядка слов: прямой и обратный (который и называется инверсией).
Прямой порядок — такое расположение слов в предложении, при котором отдельные его члены и части речи занимают определенное место, установленное практикой литературного языка, а именно:
— сказуемое следует за подлежащим;
— согласованное определение стоит перед определяемым словом, а несогласованное — после него;
— управляемое слово стоит за управляющим;
— распространенное определение стоит рядом с определяемым словом и т. д.
Однако прямой порядок так часто нарушается, становится обратным (инверсией), что мы порой просто не замечаем этого («ревности глухой»; «дружбы простодушной»…)
Что же дает инверсия? Она изменяет не основной смысл предложения, а его эмоциональную выразительность, интонацию.