Впервые опубликовано в Великобритании в 1997 г.

Печатается с разрешения Oxford University Press.

Все права защищены. ISBN 5-17-035360-Х (000 «Издательство ACT») ISBN 5-271-13434-2 (000 «Издательство Астрель») © Jonathan Culler, 1997 ISBN 0-19-285383-Х (англ.) ©«Издательство Астрель», 2005

Предисловие

Многие труды по теории литературы оперируют понятием «литера­туроведческие школы». Теория здесь рассматривается как система конкурирующих «подходов», каждый из которых характеризует­ся различными теоретическими позициями и представлениями. Но те­оретические направления, рассматриваемые в этих работах, ― такие, как структурализм, деконструктивизм, феминизм, психоанализ, марк­сизм, новый историзм, ― имеют между собой много общего. Именно поэтому мы говорим о «теории» вообще, а не о каких-то частных тео­риях. Знакомство с теорией правильнее было бы начинать с общих вопросов и утверждений, а не делать обзор теоретических школ. Пред­почтительнее обсуждать важные дискуссии, которые не противопоставляют одну «школу» другой, но зато обнаруживают заметные противоречия внутри одного течения. Если рассматривать современ­ную теорию как комплекс конкурирующих подходов или методов ин­терпретации, то она в значительной мере потеряет свою значимость и убедительность, проистекающие из того вызова, который она бросает расхожим представлениям, из того, как она объясняет возникновение смысла и рождение художественных образов. Я предпочел обсудить ряд тем, сосредоточившись на важнейших проблемах и вариантах их разрешения, а также на том, какие уроки, по моему мнению, были извлечены из их изучения. [3]

Тем не менее читатель книги, представляющей собой введение в теорию литературы, вправе ожидать найти здесь объяснение таких терминов, как структурализм или деконструктивизм. Краткие харак­теристики основных литературоведческих школ и течений я помещаю в приложении, к которому можно обратиться либо до, либо после про­чтения книги, либо прибегать к нему постоянно в процессе чтения. Вперед![4]

Выражение благодарности

Эта книга многим обязана студентам, прослушавшим мой вступитель­ный курс по теории литературы. Их вопросы и суждения, высказывае­мые на протяжении долгих лет, дали мне представление о том, что необходимо сказать во введении. С особенным удовольствием я бла­годарю Синтию Чейс, Мика Бэла и Ричарда Кляйна, которые прочита­ли рукопись и высказали свои замечания, заставившие меня что-то заново обдумать и переписать. Роберт Бейкер, Лиланд Деладюрантей и Мэг Уэслинг содействовали мне каждый по-своему, а Эва Бадовска, помогавшая мне в преподавании теории литературы, сделала чрезвы­чайно существенные замечания по многим аспектам данного проекта.[5]

Содержание

Глава ....1 Что такое теория? 7

Глава 2. Что такое литература, и важно ли это? 24

Глава 3. Литература и культурология 49

Глава 4. Язык, смысл и интерпретация 63

Глава 5. Риторика, поэтика и поэзия 79

Глава 6. Повествование 93

Глава 7. Перформативный язык 107

Глава 8. Идентичность, идентификация и субъект 123

Приложение. Теоретические школы и направления 138

Примечания 151

Указатель 157 [6]

Глава 1

Что такое теория?

С наши дни в литературоведческих и культурологическихисследова­ниях много внимания уделяется теории - не теории литературы, про­шу заметить, а «теории» вообще. Человеку, далекому от данной области, такое словоупотребление может показаться весьма странным. Ему захочется спросить: «Теория чего?» Ответить на этот вопрос на удивление трудно. Речь идет не о теории чего-то конкретного и в то же время не о всеобъемлющей теории. Иногда теория представляется не столько изложением чего-либо, сколько деятельностью, чем-то, что мы делаем или чего не делаем. Можно заниматься теорией; препода­вать или изучать теорию; ненавидеть теорию или бояться ее. Но все это мало помогает понять, что же такое теория.

Нам внушают, что «теория» радикально изменила природу литера­туроведческих исследований, но тот, кто так говорит, не подразуме­вает теорию литературы, систематическое описание природы литературного творчества и методов его анализа. Когда люди сетуют на то, что в наши дни в литературоведении слишком много теории, они имеют в виду не избыток систематической рефлексии о природе литературы или дискуссий, скажем, об отличительных свойствах язы­ка литературы. Отнюдь нет. Имеется в виду нечто иное. [7]

Возможно, речь идет именно о том, что налицо обилие дискуссий о внелитературных материях, об общих вопросах, связь которых с лите­ратурой далеко не очевидна, огромное количество трудных для вос­приятия психоаналитических, политических и философских текстов. Теория – это совокупность имен, по большей части иностранных, как, например, Жак Деррида, Мишель Фуко, Люс Иригарай, Жак Лакан, Джу­дит Батлер, Луи Альтюссер, Гаятри Спивак.

О слове «теория»

Так что же такое теория? Отчасти проблема заключается в самом сло­ве «теория», которое имеет два основных значения. С одной сторо­ны, мы говорим, например, о «теории относительности», то есть определенной системе тезисов. С другой стороны, мы используем это слово и в обиходе.

- Почему Лора и Майкл разошлись?

- Ну, моя теория такова...

Что означает здесь слово «теория»? Прежде всего, оно предпола­гает размышление. Но теория – это не то же самое, что догадка. Фраза «Я догадываюсь...» предполагает, что существует правильный ответ, пусть он мне и не известен: «Я догадываюсь, что Лоре надоели вечные придирки Майкла, но мы точно узнаем о том, что произошло, когда придет их подруга Мэри». Теория, напротив, есть размышление, на которое сообщение Мэри, возможно, и не повлияет, объяснение, ис­тинность или ложность которого доказать нелегко.

Фраза «Моя теория такова...» вводит объяснение, которое не оче­видно. Мы не ждем, что говорящий продолжит в таком духе: «Моя те­ория состоит в том, что у Майкла роман с Самантой». Это вовсе не теория. Если у Майкла и Саманты действительно роман, едва ли требу­ются особые изыскания, чтобы заключить, что данный факт осложня­ет отношения Майкла с Лорой. Интересно, что если человек говорит: «Моя теория состоит в том, что у Майкла роман с Самантой», то связь [8]Майкла с Самантой автоматически обретает статус предположения, перестает быть установленным фактом. Она – лишь теоретическая ги­потеза. Но, вообще говоря, теория предполагает не только неочевид­ное объяснение; в ней должна заключаться некоторая сложность: «Моя теория состоит в том, что Лора всегда была тайно влюблена в своего отца, и поэтому Майкл не сумел стать подходящим для нее челове­ком». Теория – это больше чем гипотеза. Она неочевидна; она затра­гивает сложные сочетания различных факторов; ее нелегко доказать или опровергнуть. Если мы будем помнить об этих характеристиках, нам будет легче понять, что же скрывается за понятием «теория».

Теория как «жанр»

В литературоведении теория не есть описание природы литературы или методов ее изучения (хотя эти аспекты являются составными ча­стями теории, и мы еще остановимся на них в этой книге, в первую очередь в главах 2, 5 и 6). Теория – это основа мышления и художественного творчества; ее границы чрезвычайно сложно определить. Философ Ричард Рорти описывает новый смешанный жанр, появив­шийся в XIX веке: «Во времена Гете, Маколея, Карлейля, Эмерсона появился новый тип текста, который не является ни оценкой сравни­тельных достоинств литературных произведений, ни историей идей, ни моральной философией, ни социальным прогнозом; все это вместе составляет новый жанр»¹. Самое удобное обозначение этого много­слойного жанра – слово «теория», которым стали обозначать труды, стимулирующие мышление и переориентирующие его на сферы, к ко­торым они вроде бы не относятся. Вот простейшее определение того, что представляет собой теория. Труды, относящиеся к области тео­рии, оказывают влияние на более широкую сферу идей, нежели та, которой они порождены.

Это простое объяснение не может считаться удовлетворительным определением, но оно, похоже, соответствует процессам, начавшимся в 1960-е годы: литературоведы создают тексты, выходящие за рамки изучения литературы. [9]

Их анализ языка, мышления, истории представ­ляет новый и убедительный взгляд на вопросы, связанные с понятия­ми текста и культуры. В этом смысле теория – это не набор методов изучения литературы, а безграничное число текстов, посвященных всему, что только есть в подлунном мире – от узкоспециальных про­блем академической философии до различных способов осмысления и описания материального мира. Жанр «теории» включает работы по антропологии, искусству, истории, кинематографии, проблемам пола, лингвистике, политологии, психоанализу, философии науки, социаль­ной и интеллектуальной истории, социологии. Указанные работы опе­рируют аргументами, лежащими в этих областях, но они становятся «теорией», поскольку представленные в них взгляды и аргументы про­дуктивны и небесполезны для тех, кто не изучает данные дисципли­ны. Труды, которые становятся «теорией», содержат положения, которые читатель может применить к изучению мышления, природы и культуры, функционированию психики, отношению общества к част­ной жизни человека и воздействию глобальных исторических сил на индивидуальный опыт.

Предназначение теории

Если определять теорию как нечто, изменяющее взгляды людей, застав­ляющее их по-новому осмыслять предметы своего изучения и свою де­ятельность по их исследованию, каково тогда предназначение теории? Основное предназначение теории состоит в том, чтобы подвергать сомнению «здравый смысл», то есть общепринятые взгляды на смысл творчества, литературу, опыт. Так, теория рассматривает:

• концепцию, согласно которой смысл высказывания или текста зак­лючается в том, что говорящий (пишущий) «имел в виду»;

• идею о том, что текст - это высказывание, истинность которого ле­жит вне его самого, в опыте или в описываемой действительности;

• понятие о реальности как о том, что «имеет место» в данный момент.[10]

Теория часто представляет собой дерзкую критику общепринятых представлений и, более того, попытку показать, что представления, принимать которые как данность велит нам «здравый смысл», на самом деле являются историческими конструкциями, частными тео­риями, кажущимися нам столь естественными, что мы даже не вос­принимаем их как теории. Теория как критика здравого смысла и рассмотрение альтернативных возможностей ставит под вопрос наи­более фундаментальные постулаты и посылки литературоведения, переворачивает все, что может казаться само собой разумеющимся: что такое смысл? Что такое автор? Что значит читать? Что есть «я» или субъект, который пишет, читает, действует? Как тексты соотносятся с обстоятельствами, при которых они создаются?

Какой пример «теории» можно привести? Вместо того чтобы тол­ковать о теории вообще, погрузимся в трудные для восприятия тексты двух виднейших теоретиков и посмотрим, какой урок мы можем из них извлечь. Я предлагаю вниманию читателей два взаимосвязанных и в то же время противостоящих друг другу примера, касающихся кри­тики обыденных представлений о понятиях «пол», «письмо» и «опыт».

Фуко о понятии пола

В своей книге «История сексуальности» Мишель Фуко, французский специалист по истории идей, рассматривает так называемую «репрес­сивную гипотезу», то есть общепринятое представление о том, что пол в прошлом, в особенности в XIX веке, подавлялся, а в наше время стре­мится к освобождению. По мнению Фуко, «пол» – это отнюдь не по­давляемое естество, а сложное понятие, порожденное целым рядом явлений социальной действительности, исследований, высказываний и текстов – «дискурсов» или «дискурсивных практик»; проще говоря, пол – это особое единство, образовавшееся в XIX столетии. Вся дея­тельность медиков, клириков, романистов, психологов, моралистов, социальных работников, политиков, которая в нашем представлении связывается с подавлением сексуальности, на деле направлена на воплощение явления, называемого «полом».[11]

Фуко писал: «Понятие «пола» позволяет свести в некоторое искусственное единство элемен­ты анатомии, биологические функции, поведение, ощущения, удоволь­ствия; оно позволяет людям воспринимать это иллюзорное единство в качестве первопринципа, вездесущего смысла, секрета, который можно открыть во всем»². Фуко не отрицает, что существуют акты сек­суального взаимодействия, биологический секс, что люди обладают половыми органами. Он утверждает, что XIX век нашел новые пути объединения в одну категорию («пол») потенциально различных ас­пектов, как-то: акты, которые мы называем половыми, биологические различия, части тела, психологические реакции и, прежде всего, со­циальные смыслы. Путем описания и осуществления своих поступков, ощущений и биологических функций люди создали некое искусствен­ное единство, называемое «полом», который рассматривается как ос­нова индивидуальности. Затем происходит смысловая инверсия, и единство под названием «пол» начинает пониматься как причина раз­нообразных явлений, собранных воедино при создании понятия. Этот процесс придает сексуальности новое значение, отводит ей новую роль, делает сексуальность тайной природы индивидуальности. Гово­ря о нашей «сексуальной природе» и о важности «сексуальной по­требности», Фуко замечает, что мы достигли той точки, «в которой мы стали ожидать, что наше восприятие должно исходить из того, что на протяжении столетий считалось безумием, <...> наше своеобразие -из того, что воспринималось как безымянная потребность. Отсюда и важность, которая ей приписывается, благоговейный страх, которым мы ее окружаем, старание, с которым мы ее познаем. Отсюда тот факт, что по прошествии столетий эта потребность стала для нас важнее, чем душа»³.

Иллюстрацией факта, что пол стал восприниматься как тайна ин­дивидуального бытия, ключ к человеческой личности, может служить тот факт, что в XIX веке появилось понятие «гомосексуалиста» как типа, едва ли не «биологического вида».

Ранее акты совокупления людей одного пола (например, содомия) клеймились позором, но сейчас встал вопрос не собственно о действиях, а о сущности, не о том, что кто-то совершил запретный поступок, а о том, «является» ли он гомосексуа­листом. [12]

Содомия – это поступок, говорит Фуко, но теперь «гомосексу­ализм стал признаком отдельного биологического вида»⁴. Прежде люди могли совершать гомосексуальные действия, теперь же вопрос скорее в половой сущности, характеризующей саму личность человека: яв­ляется ли он гомосексуалистом?

В понимании Фуко понятие «пола» строится на основе дискурсов, связанных с различными формами социальной деятельности и обще­ственными институтами. Речь идет об отношении медиков, духовен­ства, чиновничества, социальных работников и даже писателей к явлениям, которые они связывают с представлением о сексуальности. Но эти дискурсы представляют пол как нечто предшествующее самим дискурсам. В наше время такие представления широко распростране­ны, причем осуждаются те дискурсы и общественные явления, кото­рые направлены на контроль и подавление сексуальности, ими же в действительности и создаваемой. Переворачивая этот процесс, Фуко рассматривает «пол» как результат, а не причину, продукт дискурсов, которые пытаются анализировать, описывать и регулировать челове­ческую деятельность.

Работа Фуко - это пример аргументации с использованием исто­рических фактов, которые стали «теорией», так как были взяты на вооружение теми, кто работает в других областях. Это не теория сек­суальности как набор аксиом, претендующих на универсальность. Фуко проводит анализ исторического развития определенной сферы жиз­ни, но этот анализ может иметь широкое применение. Он побуждает нас критически взглянуть на представления, которые мы считаем ес­тественными и принимаем как данность. Не может ли быть так, что эти представления, напротив, порождены суждениями экспертов, деятель­ностью, связанной с дискурсами тех, кто претендует на способность описать их? В представлении Фуко, именно попытка узнать правду о человеке сделала «пол» феноменом, который воспринимается как тай­на человеческой природы.[13]

Движение теории

Для мысли, которая стала теорией, характерно то, что она предлагает неожиданные «ходы», которые можно использовать при рассмотре­нии других объектов. Одним из таких ходов стала мысль Фуко о том, что предполагаемая оппозиция естественной сексуальности и подав­ляющей ее общественной практики («власти») может обернуться от­ношениями сопричастности: социальные силы вызывают к жизни явление («пол»), которое они же стремятся контролировать. Следую­щий ход – награда, если угодно, – вопрос о том, чего мы достигаем, скрывая это взаимодействие общественной силы и пола, который она, как считается, подавляет. Что стоит за восприятием этой взаимоза­висимости как противоборства? Фуко дает следующий ответ: таким образом маскируется вездесущесть власти; вам кажется, что вы про­тивостоите ей, отстаивая пол, тогда как на деле вы играете по прави­лам, полностью установленным ею самой. Иными словами, возникает представление, что явление, именуемое «полом», лежит вне сферы дей­ствия власти (социальные силы тщетно пытаются контролировать его), и власть представляется ограниченной, не очень могущественной. На деле, однако, власть общества проникает всюду; она вездесуща.

Эта власть, в представлении Фуко, не есть то, что имеется в чьем-то распоряжении; это «власть/знание», власть в форме знания или зна­ние как власть. То, что мы, по нашему мнению, знаем о мире, – концеп­туальная рамка, внутри которой нам предлагается мыслить о мире, –обладает большим могуществом. Так, власть/знание породила ситуа­цию, в которой вас определяет ваш пол. Она вызвала к жизни ситуа­цию, которая определяет женщину как существо, чье назначение как личности состоит в том, чтобы вступать в сексуальные взаимоотноше­ния с мужчиной. Представление о том, что секс лежит вне сферы дей­ствия общества и противостоит ему, скрывает истинную область влияния власти/знания.[14]

Следует сделать несколько важных замечаний по поводу этого при­мера теории. У Фуко теория аналитична; она представляет собой анализ концепции, но в то же время она по природе своей умозрительна – в том смысле, что нет никаких свидетельств, к которым можно было бы обратиться, чтобы убедиться в справедливости гипотезы сексуаль­ности (существует много свидетельств, делающих идею Фуко привле­кательной, но они не являются решающими доказательствами). Фуко называет подобный род исследования «генеалогической» критикой. Она вскрывает, каким образом предположительно фундаментальные категории, такие как «пол», обретают реальность благодаря речевым актам. Такая критика не стремится разъяснить, что есть пол «на самом деле», зато показывает, каким образом создается понятие. Заметим, что в этой работе Фуко вообще не говорит о литературе, хотя его тео­рия представляет значительный интерес для литературоведов. Во-первых, литература много говорит о поле. Именно в литературе во многом формируется идея пола, именно там мы находим мысль о том, что глубинные свойства индивидуальности связаны с влечением че­ловека к другому человеку. Размышления Фуко важны как для лите­ратуроведов, так и для специалистов по гендерным проблемам, а также для тех, кто исследует проблемы гомосексуальности. Фуко оказал осо­бенно значительное влияние как изобретатель новых объектов исто­рического исследования, как, например, «пол», «наказание» и «безумие», которые до него воспринимались как понятия, не имею­щие истории. В его работах идет речь о таких вещах, как историчес­кие конструкции, побуждающие нас взглянуть на то, как речевая практика, в частности, литература определенного периода, формирует понятия, воспринимаемые нами как нечто само собой разумеющееся.

Деррида о письме

Не менее влиятельный пример «теории», нежели предпринятый Фуко пересмотр истории сексуальности, представляет собой анализ «пись­ма» и «опыта», проведенный современным французским философом Жаком Деррида на основе «Исповеди» Жан-Жака Руссо и иллюстри­рующий некоторые различия внутри «теории».[15]

Руссо, французский писатель XVIII века, пользуется репутацией автора, открывшего современное представление о человеческой личности.

Вначале – немного об историческом фоне. Западная философская традиция различала «действительность» и «видимость», вещи как та­ковые и представления о них, мысль и ее обозначения. Знаки, или обозначения, согласно традиционным взглядам, суть лишь инструменты для приближения к действительности, истине или идее, и потому они должны быть как можно более прозрачны. Они не должны вставать у нас на пути, не должны влиять на мысли или истины, которые они пред­ставляют, искажать их. В рамках этой концепции речь представала в качестве непосредственной демонстрации мысли, тогда как письмо, осуществляющееся в отсутствие говорящего, рассматривалось как ис­кусственный, производный заменитель речи, потенциально обманчи­вый знак знака⁵.

Этой же традиции, близкой здравому смыслу, следует и Руссо, ког­да говорит: «Языки были созданы для того, чтобы говорить; письмо существует лишь как дополнение к речи»⁶. Здесь вмешивается Деррида с вопросом: «Что значит – дополнение?» Словарь Уэбстера опреде­ляет «дополнение» как «нечто завершающее или составляющее добавление». «Дополняет» ли письмо речь, прибавляя к ней нечто су­щественное, чего в речи не содержалось, или добавляет то, без чего можно было бы обойтись? Руссо не раз характеризует письмо как обык­новенную добавку, несущественное дополнение, даже «болезнь речи». Оно складывается из знаков, что создает возможность неверной их интерпретации в отсутствие говорящего, который не имеет возмож­ности объяснить сказанное или поправить вас. Но, хотя Руссо и назы­вает письмо несущественным дополнением, его собственные работы показывают, что оно дополняет или заменяет то, чего недостает в речи. К письму мы прибегаем для того, чтобы компенсировать недостатки речи, в частности, возможность неверного понимания. К примеру, в «Исповеди», которая открывает понятие «я» как «внутренней» реаль­ности, скрытой от общества, Руссо пишет, что решил создать исповедь и спрятаться от общества, потому что в обществе он предстает «не просто с невыгодной стороны, но совершенно не таким, какой я есть... [16]

Если бы я присутствовал, люди никогда не узнали бы, чего я на самом деле стою». Получается, что в глазах Руссо его «истинное» внутрен­нее «я» отлично от того «я», которое проявляется в беседах с людь­ми, и ему требуется писать, дабы дополнить обманчивые знаки речи. Письмо оказывается для него существенным, поскольку речь облада­ет свойствами, ранее приписывавшимися письму; она состоит из не­прозрачных знаков, не передает автоматически смысл, вкладываемый в нее говорящим, и открыта для интерпретаций.

Письмо – дополнение к речи, но и сама речь – дополнение: дети, по словам Руссо, быстро учатся использовать речь, «чтобы опереться на нее в своей слабости, <...> поскольку не нужно большого опыта, чтобы понять, как приятно действовать чужими руками и шагать по миру, всего лишь шевеля языком». Характеризуя теорию с точки зре­ния движении, Деррида рассматривает этот пример как частицу об­щей структуры, или логики – «логики дополнительности», которую он находит в произведениях Руссо. Эта логика является структурой, в которой дополняющий компонент (речь), как оказывается, нуждается в дополнении, поскольку выясняется, что он обладает теми же свой­ствами, которые изначально считались присущими только дополне­нию (письму). Попробую пояснить.

Письмо понадобилось Руссо постольку, поскольку речь может быть неверно интерпретирована. Говоря в более общем плане, он испытал нужду в знаках, так как его не удовлетворяла реальность сама по себе. В «Исповеди» Руссо рассказывает о своей юношеской любви к мадам де Варане, в чьем доме он жил и которую называл «маменькой»: «Я бы никогда не закончил, если бы принялся подробно описывать все чуда­чества, которые я выделывал при воспоминании о моей дорогой ма­меньке, когда ее не было рядом. Как часто я целовал свою кровать, помня о том, что она спала на ней, и всю мебель в комнате, потому что она принадлежала маменьке и ее прелестная рука прикасалась к ней; я целовал даже пол, на котором простирался, думая о том, что она по нему ходила».[17]

Все эти предметы в отсутствие хозяйки играют роль ее субститу­тов. Но даже и в ее присутствии сохраняется потребность в такого рода «заместителях», то есть действует та же схема. Руссо продолжа­ет: «Бывало, даже при ней я выкидывал такие штуки, на которые меня могла подвигнуть только самая неистовая любовь. Однажды за сто­лом, когда она взяла кусок, я закричал, что заметил на нем волосок. Она положила кусочек на тарелку, а я жадно схватил его и проглотил».

Сначала ее отсутствие, когда Жан-Жак нуждался в субститутах или знаках, напоминающих ему о ней, противопоставляется ее присут­ствию. Но затем выясняется, что и присутствия ее недостаточно для насыщения потребности, для немедленного доступа к предмету без посредства знаков или заменителей. Отсюда и гротескный эпизод с глотанием куска, до которого она только что дотронулась губами. Це­почка заменителей может быть продолжена. Даже если Руссо, как мы говорим, «обладает ею», все равно он ощущает, что она ускользает от него, и он может лишь предвкушать ее появление или вспоминать о ней. А сама «маменька» заменяет мать, которую Руссо никогда не знал, – мать, которой ему не хватает, которая, как все матери, не сумела дать ему удовлетворения и должна быть «замещена».

Деррида пишет: «В этой цепочке замен рождается закон бесконеч­ного ряда, неизбежно порождающего дополнительные опосредования, которые вызывают ощущение присутствия самого замещаемого объек­та; ощущение непосредственного присутствия, живого восприятия. Отсутствует прямой контакт. Все происходит через какое-то посред­ство». Чем в большей степени эти тексты хотят проинформировать нас о важности присутствия самого предмета, тем более они демонст­рируют нам необходимость посредников. Эти знаки, или заменители, вызывают у нас чувство, что то-то и то-то (например, маменьку) нуж­но постичь. Мы узнаем из этих текстов, что идея оригинала порожда­ется копиями, а сам оригинал всегда ускользает. Отсюда вывод: наше обыденное представление о действительности как о чем-то присут­ствующем рядом с нами оказывается недействительным. Опыт обре­тается нами посредством знаков, и «оригинал» является продуктом знаков, дополнений.[18]

По Деррида, тексты Руссо, как и многие другие, предполагают, что представление о том, будто знаки и тексты прилагаются к жизни, что­бы изображать ее, в корне неправильно. Нужно постигать жизнь через знаки, видеть, что она зарождается в процессе ее обозначения. Тексты могут настаивать на том, что действительность первична по отношению к обозначению, но на деле они доказывают справедли­вость знаменитого тезиса Деррида: Il п'у a pas de hors-texte («Нет ни­чего вне текста»⁷). Иными словами, когда нам кажется, что мы выходим за рамки знаков и текстов и обращаемся к «действительности как та­ковой», то обнаруживаем всего лишь новые тексты, новые знаки, це­почки заменителей. Деррида пишет: «Следуя за нитью «опасных заменителей», мы старались показать, что в том, что мы называем «ре­альной жизнью» созданий «из плоти и крови», <...> нет ничего, кро­ме написанного, кроме дополнений и замещающих обозначений, которые могут проявляться не иначе как в цепи смыслоразличительных отношений <...>. И так далее, до бесконечности, ибо мы читаем в тексте, что всякое абсолютное наличие – Природа, то, что называет­ся «реальной матерью», и т. д. – все это уже исчезло или же вовсе не существовало. Смысл и язык открываются нам лишь благодаря пись­му как отсутствию некоего естественного наличия».

Это не означает, что вовсе нет разницы между присутствием «ма­меньки» и ее отсутствием или между «реальным» событием и вымыш­ленным. Просто ее присутствие оборачивается своего рода отсутствием, требующим размышлений и дополнений.

Что демонстрируют примеры

Философов Фуко и Деррида принято считать представителями пост­структурализма (см. приложение), но два приведенных выше приме­ра «теории» являют нам разительную противоположность подходов. Деррида предлагает определенное прочтение текстов, причем логика интерпретации вытекает из самих текстов. Выводы Фуко не основаны на текстах; он на удивление мало цитирует подлинные документы или дискурсы, а задает общее направление мыслей, относящихся к тестам и дискурсам вообще.[19]

Интерпретация Деррида показывает, в ка­кой степени литературные произведения, такие как «Исповедь» Рус­со, имеют теоретический характер: с одной стороны, в них явно содержатся умозрительные доводы относительно письма, желания, субституции или дополнения, с другой – они задают определенное направление размышлениям об этих предметах. Со своей стороны, Фуко показывает нам, какими глубокими и мудрыми могут быть тек­сты, но, в то же время, в какой степени тексты, созданные медиками, учеными, писателями и пр., творят явления, которые они якобы при­званы лишь анализировать. Деррида демонстрирует, насколько теоретичны литературные произведения, Фуко – насколько творчески продуктивны дискурсы познания.

По-видимому, существует разница и между утверждениями иссле­дователей, и между вопросами, которые возникают в связи с этими утверждениями. Деррида хочет разъяснить нам, что говорят или по­казывают тексты Руссо, и, следовательно, встает вопрос, правда ли то, что содержится в этих текстах. Фуко хочет проанализировать текущий исторический момент, и вопрос в том, можно ли распространить его идеи на другие эпохи. Постановка подобных вопросов, в свою оче­редь, есть наш путь в глубь «теории», а также к ее применению.

Оба примера показывают, что теория включает в себя умозрения: рассуждения о желании, языке и т. д.; они подвергают сомнению установившиеся представления (о том, что есть нечто природное, име­нуемое «полом»; что знаки обозначают предшествующую им действи­тельность). Таким образом, они побуждают вас пересмотреть категории, в которых вы привыкли осмыслять литературу. Эти примеры иллюст­рируют основное направление в современной теории, а именно – кри­тику всего, что прежде считалось естественным, демонстрацию того, что якобы естественное на деле является продуктом истории или куль­туры. Происходящее можно пояснить следующим примером. Когда Арета Франклин пишет: «Вы заставляете меня чувствовать себя при­родной женщиной»⁸, она радуется обладанию своим «природным» полом, который порожден не культурой, а отношением к ней мужчины.[20]

Но сама формулировка подразумевает, что от природы данная половая идентичность является культурной ролью, продуктом куль­турной среды. Она не есть «природная женщина», ей нужно, чтобы ей дали себя почувствовать таковой. Природная женщина – продукт культуры.

В теории мы находим и другие аналогичные аргументы в пользу того, что внешне естественные общественные отношения и институ­ты, привычные представления об обществе являются порождением стоящих за ними экономических отношений и борьбы разнообразных сил, что жизнь сознания может порождаться бессознательными сила­ми. Иными словами, то, что мы называем субъектом, или «я», рождает­ся при посредстве языковых и культурных систем; то, что мы называем «присутствием», «источником», «оригиналом», создается копиями, является следствием повторения.

Так что же такое теория? Мы можем выделить четыре основных пункта.

1. Теория междисциплинарна; это дискурс, влияющий на объекты вне исходной дисциплины.

2. Теория одновременно аналитична и умозрительна; это попытка сформулировать, что составляет такие явления, которые мы назы­ваем полом, языком, письмом, смыслом, субъектом и т. д.

3. Теория есть критика общепринятого, тех концепций, которые пред­ставляются естественными.

4. Теория предполагает рефлексию, размышления о процессе мыш­ления, исследование категорий, которые мы используем как в ли­тературе, так и во всякой другой речевой практике, доискиваясь до смысла разнообразных явлений.

Поэтому-то теория нас и пугает. Одно из самых шокирующих свойств современной теории состоит в том, что она бесконечна. Ею невозможно овладеть. Это открытая совокупность текстов, которая пополняется работами молодых и настырных исследователей, выступающих кри­тиками утверждений, которые были сделаны старшим поколением, а также новыми открытиями и признанием достижений прежних, ранее забытых мыслителей. [21]

Потому-то она и устрашает, становится источ­ником постоянной озабоченности: «Как? Вы не читали Лакана? Как же вы можете говорить о лирике, не обращаясь к зеркальному строе­нию говорящего субъекта?» Или: «Как вы можете писать о викториан­ском романе, не используя рассуждений Фуко о сексуальности и истеризации женского тела, а также трудов Гаятри Спивак, где она рас­крывает роль колониализма в построении субъекта метрополии?» Иногда теория предстает как дьявольский приговор, вынуждающий вас читать трудные тексты, причем выполнение одной задачи не при­носит вам отдыха, а влечет за собой дальнейший труд («Спивак? Да, конечно, но вы читали у Бениты Парри критику взглядов Спивак и от­вет последней?»).[22]

Непостижимость теории – вот главная причина ее неприятия. Ка­ким бы подготовленным вы себя ни считали, вы не можете знать наерняка, «необходимо» ли вам читать Жана Бодрийяра, Михаила Бах­тина, Вальтера Беньямина, Элен Сиксу, К.Л.Р. Джеймса, Мелани Кляйн, Юлию Кристеву, или же вы можете «безболезненно» забыть об их су­ществовании (разумеется, это будет зависеть оттого, кто «вы»такой и кем хотели бы быть.) Враждебное отношение к теории в значитель­ной мере проистекает из того факта, что признание важности ее роли ведет к принятию на себя безграничных обязательств; вы оказывае­тесь в положении человека, не знающего чего-то нужного. Но такова жизнь вообще.

Теория заставляет вас желать полностью овладеть ею. Вы рассчи­тываете, что чтение теоретических работ позволит вам понять и клас­сифицировать явления, которые вас занимают. Но полное овладение теорией недостижимо, и не только потому, что всегда остается что-то, что вам только предстоит постичь, но (и это гораздо важнее и болез­неннее) и потому, что она ставит под сомнение предполагаемые ре­зультаты и основополагающие посылки. Природа теории в том, чтобы разрушать, бросать вызов постулатам, которые вы полагали известны­ми, поэтому результаты ее воздействия непредсказуемы. Вы не стали мастером, как не были им и до изучения теории. Вы по-новому раз­мышляете над прочитанным. У вас появились новые вопросы, и вы лучше понимаете, как они соотносятся с прочитанным.

Это краткое введение не сделает вас специалистом в области тео­рии (и не только в силу своей краткости), но оно откроет перед вами важнейшие направления мысли и дискуссий, прежде всего тех, что касаются литературы. Оно представит примеры теоретического иссле­дования, и я надеюсь, что читатель увидит значение теории и оценит удовольствие мыслить.[23]

Глава 2

Что такое литература, и важно ли это?

Что такое литература? Вы, должно быть, думаете, что это и есть цент­ральный вопрос теории литературы, однако на деле он, по-видимому, не имеет большого значения. Почему?

Можно выделить две основные причины. Первая состоит в том, что теория объединяет идеи, воз