Курукшетра. Путь Абхиманью 33 страница
А потом мы вошли в небольшую комнату с мозаичным полом. В голубых, как кусочки неба, водоемах, устроенных прямо посредине комнаты, плавали белые лотосы. Кисейные занавеси на высоких окнах плавно надувались пахучим ветром, наплывающим из сада. Здесь все дышало спокойствием, белизной и чистотой. Казалось, сюда не проникает даже ночная тьма, не говоря уж о зле и страдании. Само время стояло здесь неподвижно, как белые лотосы в голубых овалах воды. И фигуры патриархов в венках белого жасмина казались мраморными изваяниями, в которые неведомое колдовство вложило горящие угли глаз.
Брахма оросила мою душу чистой животворной силой, как дождь высохшее поле. Пытливые глаза на безмятежных лицах благосклонно изучали Митру и меня с неторопливой основательностью. Казалось, они даже не замечают наших лиц, проникая взорами в сокровенную суть сердец, в наше прошлое, в святая святых кармы, туда, где зарождались мысли и желания. Наши облики, чувства и мысли они разом отодвинули в сторону, как некий второсортный хлам. Моя гордость одновременно и противилась этим поискам и тревожилась, что они ничего не обнаружат там, в сокрытой от меня самого глубине истинного Я. Но страха не было. Как не было и привычного ощущения потока чужой силы, жгучего луча брахмы. Нечему было противостоять, нечему открываться. Они уже были во мне, как аромат в цветке, голубизна в небе.
Здесь, в Хастинапуре я так привык ощущать на себе давящую тяжесть воли властителей, что совсем забыл о том, что есть на свете силы иного рода. Теперь с облегчением и сердечным трепетом я постигал, что вся комната, словно кувшин медом, была наполнена любовью, благодатью и безграничным терпением.
Мы с Митрой сложили руки у груди и почтили патриархов глубоким поклоном. Ближайшая к нам белая фигура указала нам с Митрой на две мягкие подушки у мраморного бассейна. Прозвучал глубокий и ясный голос:
— Садитесь. Слава Установителю, за вами нет черной тени. Ваши сердца чисты, хоть и на них оставлен след пролитой человеческой крови. Но кто из идущих сейчас по дорогам мира в силах избежать этого?
Говоривший немного помолчал, ожидая, пока мы с Митрой усядемся поудобней. Потом он заговорил снова:
— Я Видура — брат Дхритараштры и покой ного Панду. На высоком ложе среди нас сидит Бхишма — старейший из патриархов Высокой саб хи, оставшихся в Хастинапуре. По правую руку от него — великий воин и подвижник Дрона.
Мы с Митрой затаив дыхание рассматривали людей, давно превратившихся в легенды.
Бхишма. Длинные седые волосы, белые брови, борода. Похоже, облака тумана скрывают от посторонних глаз черты древнего лика. Лишь сияют сквозь туманы пронзительные огни его глаз. Он очень стар. Это я ощутил предельно ясно, но не было и следа дряхлости в его облике. Кожа на руках казалась неестественно светлой и тонкой, как выжженная солнцем ткань. И не было на ней набухающих синих жил, ни сети стариковских морщин.
«Как много видел и постиг патриарх. Тем тяжелее ему сейчас видеть горькие плоды своих возвышенных усилий». — подумал я с подлинной безысходной печалью, вспоминая чудесные песни о подвигах Бхишмы. Может быть, эта печаль и открыла врата? Щит брахмы, стоявший перед патриархом, вдруг исчез. Я ощутил себя частью огромного мира, которым был этот непостижимый человек. Вот так, без долгих расспросов, испытаний на верность, клятв и ритуалов Бхишма позволил мне воплотиться в себя. Там, за уязвимой телесной формой, я нашел силу и свет, несоизмеримые ни с чем, прочувствованным мною до сих пор в других людях. Крипа был черной горой с огнями в тайных пещерах, Арджуна — жертвенным костром, Учитель в ашраме — бескрайним, но ласковым и теплым морем. Сущность каждого, встреченного мною доселе так или иначе проявлялась в телесном облике. Простые люди, даже молодые дваждырожден-ные вообще больше напоминали дома, обставленные по вкусу хозяина. Бхишма не походил ни на кого. И законы нашего мира давно потеряли смысл для Вселенной, которая скрывалась под внешней оболочкой старца. Его решения, мысли и чувства находились за пределами человеческого понимания. Я и не понимал, а лишь смиренно воздавал почести дарованному мне видению.
Спасибо, что вы пытаетесь вместить нашу заботу. Для нашего братства потеря брахмы — большая беда. Но еще большей бедой случившееся может отразиться на Высоких полях. — тихо сказал Бхишма, и я явственно уловил в его голосе печаль, лишенную горечи и сожаления, похожую на угасающее золото закатного солнца.
Разве для них имеет значение то, что происходит на земле? — отважился спросить я.
Ты думаешь, только на земных полях свет борется с напором Калиюги? — сказал Бхишма. — В раскатах грозы мы слышим громы небесной битвы. В этом мире и малое, и великое связаны неразрывной цепью причин и следствий. Это уравнивает нас перед великим законом. Поэтому мы будем говорить с вами как братья с братьями, ибо от вашей искренности зависят наши решения. Скажите нам, чего добиваются Пандавы, что видите и чувствуете вы в лагере их соратников. Рассказывайте, но не оскверняйте уста ложью. Мы читаем в ваших сердцах. И любая тень, омрачающая их, будет явна нам, как пятно тьмы на белом мраморе этой комнаты.
Мы с Митрой заговорили, вернее открыли свои сердца потоку чувств, накопившихся за время скитаний по миру и в коротких прогулках по улочкам Хастинапура. Мы не искали правильных слов, слова здесь ничего не значили. В нас проступали картины минувших месяцев, воспоминания о разговорах и молитвах, битвах и предательствах. Мы почти молили патриархов поверить в искренность стремлений Пандавов, ибо только их мудрая суровая сила могла собрать воедино разрозненные земли и мятущиеся души. Мы говорили долго. По лицам патриархов невозможно было угадать их мысли, а о том, чтобы воплотиться в них, мы с Митрой даже не решались и подумать. Наконец Видура отверз уста:
Нам ведомы скорби этой земли. Дурные мысли и преступные поступки набухают над землей, как черная туча. Словно зреющий кармический плод, висит порожденное людьми зло над этой землей, затеняя свет Высоких полей. Из него обрушиваются на нас ураганы и наводнения так же, как ненависть и болезни. Когда мы были молодыми, огонь исканий и доблести еще согревал сердца многих кшатриев и брахманов. Люди хранили законы и обычаи, веру и достоинство бережнее, чем нажитое богатство. Теперь же подданные готовы терпеть любого властелина, лишь бы он не угрожал привычному течению их жизни. Они боятся знаний, ибо не имеют сил для борьбы с сомнениями. Грозный, но предсказуемый Дурьодхана, дающий им защиту и не мешающий пользоваться простыми радостями жизни, действительно самый подходящий властитель для этого срока. Беда лишь в том, что Дурьодхана, болея душой за будущее нашей общины, вынужден становиться все более жестким, а встречая сопротивление жестоким и безрассудным. Но и его усилия, похоже тщетны.
Вы хотите сказать, что люди сами творят Калиюгу? — не удержался я.
Дерево рождается из маленького зерна. — ответил Видура. — В предначертанный срок дает плоды, потом засыхает. Так и раса наша начинает клониться к упадку, подчиняясь неведомому нам божественному закону. Должны ли мы сражаться против неизбежного и обрекать своих сторонников на гибель? Или лучше уйти, уступив место новому. Вы умоляете нас поверить в искренность и мудрость Пандавов. Но в этом мире добрые устремления часто приносят злые плоды. Дурьодхана так же верит в свой высокий жребий, как и Юдхиштхира. Мы не смеем даже пальцем тронуть чашу весов, на которой лежит будущее. Нам не спасти братства, но можно попытаться сберечь знания и способности — плоды вдохновенных прозрений и вековых подвижнических усилий. Кому теперь передадим мы наш огонь? Пока хоть одна искра брахмы освещает человеческое сердце, живет и надежда на возрождение нашего братства среди тех, кто придет много поколений спустя.
Видура замолчал, и вслед за ним заговорил Дрона. Теперь я начал постигать их несхожесть! Если Видура рождал во мне ощущение огромного облака, освещенного солнцем, то Дрона представал могучей пальмой, способной выдержать удар молнии. Не было и намека на улыбку в его мощном, крепко слепленном лице, обрамленном серебристой сединой. Глаза же были тверже обсидиана, внутри которого чудесно горели звездочки вековечных воспоминаний. И речь его была твердой и беспощадной.Перед лицом гибели нашей расы теряет смысл даже мудрость патриархов. Поверьте, и Пандавы, и Кауравы одинаково дороги нам. Вы, молодые дваждырожденные, в силу обстоятельств оказались на стороне Пандавов. Сейчас вы кипите негодованием против Дурьодханы. Вы готовы убивать и умирать за право Юдхиштхиры вернуться на престол Хастинапура. Мы понимаем ваше стремление и склоняем головы перед доблестью и верностью. Но прожившим не одну человеческую жизнь многое видится иначе. Вам будет тяжело это услышать, но для братства, стоящего на краю бездны, может быть и не важно, за кем останется победа. Мы не просим вас принять эту истину сердцем. Все равно ваша карма — сражаться на стороне Пандавов, но если вам суждено выжить, не забудьте то, что услышали здесь. Интересы братства всегда были и будут выше любого соперничества, а потому для патриархов, взвешивающих поступки на весах вечности, Пандавы и Кауравы одинаково драгоценны. Кого должны выбрать мы, качавшие на коленях и тех, и других?
Что есть зло? — неожиданно для самого себя задал я вопрос, без ответа на который не могло быть для нас ясного понимания слов Дроны и Видуры.
Я не знаю, что такое зло. — прозвучал спокойный голос Бхишмы.
Он повернул ко мне голову и, кажется, впервые с интересом посмотрел мне в глаза.
— В мире нет света без тени. Дваждырожден ные также несут зло, ибо подвержены действию кармы. Я расскажу вам о том, что случилось с од ним из наших дваждырожденных — сыном пат риарха Васиштхьи по имени Шакти. Возложив на себя обеты риши, Шакти странствовал по стране Айодхья. Как гласит легенда, царь этой страны Калмашапада, столкнувшись с Шакти на узкой дороге, велел отшельнику отойти в сторону. Но Шакти стоял на пути и не пожелал уклониться. Разумеется, здесь в легенде идет речь о столкновении жизненных путей и целей, а не о перебранке царя и отшельника на тропе. Царь ударил Шакти плетью, и дваждырожденный в ответ использовал силу брахмы. Сам того не желая, Шакти лишил царя обычной человеческой памяти, и у того остались лишь звериные инстинкты. Про таких говорим: «одержим ракшасом». Калмашапада превратился в людоеда, а привыкшие к тупому повиновению придворные и слуги продолжали исполнять его приказы. Последствия необдуманного по ступка пали и на голову Шакти. Царь-ракшас при казал убить его и посадить под стражу его жену.
Конечно, весть о беде скоро достигла патриархов, и сам Васиштхья отправился в Айодхью. Патриарх поспешил во дворец к убийце своего сына и на глазах отчаявшихся придворных вернул ему человеческую память. Калмашапада вновь обрел достоинство. Говорят, он правил еще долгие годы и слыл добрым и справедливым господином.
И он забыл, что был людоедом? — спросил Митра.
Да, — сказал Бхишма, — звериная память покинула его. Хотя я иногда думаю, что какие-то скрытые кошмары его тревожили. Иначе как объяснить, что он умолял патриарха остаться в Ай-одхье и даже отдал ему в жены свою прекрасную дочь. Васиштхья согласился, так как теперь на нем лежала ответственность за кармическое зло, порожденное его сыном. Зло, как и добро, приходит в мир многими путями, и очень часто человек не в силах предвидеть, что породят его поступки. Васиштхья говорил мне, что больше всего его потрясла молчаливая покорность придворных, отдавших себя на съедение своему господину…
— Васиштхья сам говорил вам? — восклик нул Митра. — Но как давно это было?!
Бхишма устало улыбнулся.
— Я не единственный дваждырожденный, на которого легло бремя долгой жизни. Уже не одно поколение сменилось на земле, как я возглавил Высокую сабху.
И тут, не отдавая отчета в том, что я делаю, лишь поддавшись сердечному порыву, я воскликнул:
— Шикхандини! Она поклялась убить вас! Вы должны знать это…
Краем глаза я заметил, как удивленно вскинул голову Митра. Возможно, он счел мои слова предательством. Но я не хотел, не мог противиться острому чувству сострадания, которое вызвал у меня глава Высокой сабхи. Пусть его слова были не в силах поколебать мою веру в Пандавов, но на какое-то мгновение я почувствовал, как наши сердца слились воедино. Я ощутил невыносимое бремя забот, лежащих на его плечах, и прозрел духовным зрением его подлинное величие и мудрость. За этим древним старцем была истина высшая, недоступная нам, но такая же очевидная и беспощадная, как солнце, сияющее над землей.
Бхишма понял меня. Но вслух он сказал лишь:
— Ненависть Шикхандини — это тоже карми ческий плод моего деяния, которое, как я думал, было направлено к добру. Теперь Шикхандини считает, что Амба воплотилась в ее теле и жаждет моей смерти. Может быть, это и так. Но разве я могу убить в поединке женщину?
Бхишма опустил глаза и замолчал. Мы с Митрой сидели, выпрямившись, на наших подушках, не чувствуя ни голода ни усталости. Где-то в глубине нашего сознания горел яркий огонь уверенности, что все сказанное каким-то неведомым образом будет вплетено в узор захвативших нас событий. Патриархи передавали нам весть. Для Юдхиштхиры? Для будущих учеников? Об этом предстояло еще думать долгими часами бдения у священных огней во время самоуглубленных молитв.
Когда мы вышли из цитадели, сумерки уже спускались на город. Охрана терпеливо дожидалась нас. Ничто не изменилось в нашем положении почетных пленников. В доме уже ярко горел огонь, и наш старый брахман с отрешенной улыбкой на лице выслушал путаный рассказ двух потрясенных юношей.
…Эти страшные пророчества, — взволнованно говорил Митра, меряя шагами комнату, — никого они не поддержат, ибо мы все равно обречены. Так прямо и сказали нам.
Этого они не говорили, — пытался я урезонить друга.
Говорили, говорили. У них никакой веры в будущее не осталось. Они и у нас ее хотели забрать. Что это за жизнь? Куда ни глянь, везде предопределение: мир, видите ли, стареет. Но мы-то — молодые. И если сейчас веру в победу потеряем, то уж точно все пророчества сбудутся. — Митра замолчал и перевел дух. — Впрочем, нравится это патриархам или нет, наши судьбы уже изрядно впутались в их карму. Так что, или все выберемся, или все погибнем.
Я решил немного охладить пыл моего друга и сказал:
— Жизнь воина может зависеть от того, на сколько хорошо его возница управляет лошадьми. Но это не делает ни возницу, ни лошадей равны ми кшатрию.
Митра как-то сразу внутренне обмяк, осунулся лицом и проговорил:
Ну разве можно идти на жертву с ощущением собственного ничтожества? Если нет другого выхода, надо мчаться к Пандавам, поднимать Панчалу и мечами прорубать себе дорогу к трону Хастинапура. Я верю Юдхиштхире, верю в мудрость Пандавов. Они смогут найти спасение от Ка-лиюги. А если нет, то хотя бы погибнем, выполняя свой долг, — такая гибель достойна кшатрия. Я не могу и не хочу отрешиться от жизни, как эти мудрые патриархи.
Патриархи не отрешились от мира. — возразил брахман. — Просто не всегда течение событий можно изменить, размахивая мечом или проповедуя толпе. Для Бхишмы «спасти» братство дваждырожденных не обязательно означает сохранить жизни всем дваждырожденным. Тебе и Митре не следует поспешно судить о вещах, далеко превосходящих возможности вашегоо разума. Сейчас не только ваши судьбы, но судьба всего братства повисла на тонкой нити брахмы, связывающей Бхишму с Высокими полями. Оставлена дваждырожденными Матхура. Во времена неистового Джарасандхи были разорены, да так и не вернулись к жизни ашрамы Магадхи. Много дваждырожденных пало от рук кшатриев Шальвы. Сторонники Пандавов не признают власти Хастинапура. Кришна и Баладева, по духовной мощи равные Бхишме, как будто не замечают Высокой сабхи. Почему не дает о себе знать великий патриарх Вьяса, носящий в себе мудрость Сокровенных сказаний? Где Маркандея, наставлявший Пандавов на путь дхармы в годы их изгнания? Слишком много великих и малых сил втянуто в эту борьбу, чтобы можно было по совету Митры просто хвататься за мечи и прорубать себе дорогу в Хастинапур.
Брахман замолчал и устало опустил глаза. Рядом пристыженно сопел Митра. Пламя вспыхивало и опадало в очаге. Алый дракон продолжал свою вечную пляску меж черных углей, не заботясь ни о прошлом, ни о будущем.
* * *
И снова перед нами громады серых башен цитадели, словно грозовые облака на закате. Стены представляются мне панцирем, скрывающим живое сердце империи. В спящих садах утопают дворцы, выстроенные из невесомой пористой глины и драгоценных пород дерева. На фоне лиловых оттенков небосклона они ощущаются живыми исполинами. С тяжелым скрипом открываются ворота. Тягучий, тоскливый неземной запах спящих цветов будоражит чувства. Пахуч ветер в садах Дхри-тараштры. Звезды — цветы жасмина. Сладкой болью царапает память о Дате. Что за наваждение? Ее образ хранится в сердце врага или это чудовищное искушение, майя, наведенная Кауравами? В моих мыслях о Дате преобладают ноты отчаяния. Ведь уходя из Двараки, я простился с ней навсегда. Сейчас нельзя думать о прошлом, нельзя ослаблять сердце пустыми сожалениями. Но оно трепещет — живое и мягкое, спеша закрыться доспехами отчужденности. Прямо в душу глядят горящие окна дворцов. Густо и влажно ложится на тело воздух, насыщенный тонкими силами. Гулко отдаются шаги под аркой входа в главный дворец.
В свете факелов живыми кажутся огромные каменные слоны, поддерживающие крышу. Вновь стража открывает двери, обитые тускло сияющей медью. Бесконечная череда колонн, украшенных прихотливой резьбой, делает внутренний коридор чем-то схожим с диким лесом. Ветер, свободно входя в окна, колеблет огни светильников и дымы благовоний.
Еще одна дверь, и я шагнул под высокие своды огромного зала. Здесь, как и во дворце Дурь-одханы, свет дробился на части, разлетаясь по золоченым доспехам и драгоценным украшениям. Лишь один человек не видел этого блеска, не щурился от света огней — сам слепой царь Дхрита-раштра, восседавший на высоком троне из резной слоновой кости.
Рядом с ним примостилась на золотой подушке его верная супруга Гандхари — мать Дурьод-ханы и его многочисленных младших братьев. Как и в первый день своего замужества, находясь рядом с супругом, она надевала на глаза черную повязку, чтобы ни в чем не превосходить повелителя Хастинапура. Обычно она хранила молчание, лишь внимательно слушая, о чем говорилось вокруг, кротко улыбаясь всем гостям.
Наш брахман шепотом объяснил, что за спиной у царственной четы стоит Санджая — личный возница Дхритараштры, дваждырожденный, обладающий удивительным даром видеть то, что происходит в дальних землях. Ходили легенды, что сам Вьяса был его наставником. В древности дваж-дырожденные очень осторожно относились к выбору своих учеников, предварительно удостове-рясь в чистоте их намерений и душевной стойкости. Может быть, именно поэтому Санджая наотрез отказался от просьбы Дурьодханы наблюдать за передвижением Пандавов. Впрочем, его преданность престарелому царю была вне сомнений, и Дурьодхана скоро оставил попытки использовать божественный дар не по назначению. Царственная чета и их сута, застывшие на тронном возвышении в центре зала, показались мне чужими, оторванными от всего происходящего, и дело здесь было не только в завязанных глазах…
Вслед за брахманом мы приблизились к трону, спинами чувствуя неприятные взгляды придворных. Санджая что-то прошептал на ухо своему господину. Мы склонились у ног Дхритараштры, произнеся надлежащие слова приветствия.
— Пусть удача сопутствует вам, посланцы бла городного Юдхиштхиры, — произнес Дхритараш– тра ласковым, чуть взволнованным голосов, — я только что узнал о вашем приезде и от всей души радуюсь стремлению ваших вождей заключить мир. Много лет прошло с тех пор, как по реше нию Высокой сабхи они удалились в изгнание. Но, как бы ни изменился мир, нерушимыми остаются наши родственные узы.
Брахман должными словами поблагодарил Дхритараштру за оказанный прием и назвал наши имена.
— Я рад, что мой дворец посетили молодые дваждырожденные, — учтиво сказал Дхрита– раштра.
И мне показалось, что его незрячие глаза проникают куда-то за внешнюю оболочку моего тела, мягко, но настойчиво изучая узор тревожно переплетающихся мыслей. Не знаю, что он прочитал там, но голос его звучал милостиво. Беседа, в ходе которой он расспрашивал нас о жизни в Панчале и заботах Пандавов, показалась мне даже приятной. К сожалению, ей скоро положил конец приход Дурьодханы. Его сопровождал Духшасана с несколькими десятками братьев, которые утопали в раболепном обожании своей свиты, как бриллианты в сандаловой пыли. Теперь я мог почти без страха рассмотреть их вблизи. За стеной льстивого восторга и поверхностного блеска я безошибочно распознавал и подлинное сияние могучего духа и крепость их воли. Я даже смог признаться себе, что испытываю гордость от принадлежности к великому братству, которое и здесь возглавляют тигры среди мужей. Дурьодхана остановился перед троном отца и склонил голову, украшенную великолепным цветочным венком.
О властелин, кому мудрость служит единственным оком, — громко повторил Дурьодхана ритуальное обращение к Дхритараштре, — дозволь мне принять участие в твоих переговорах с посланцами моих заблудших родственников Пандавов. Я слышал, они пришли просить мира.
Со всем возможным почтением я вынужден признать, что мудрый Дурьодхана пребывает в заблуждении, — смиренно сказал наш брахман, — мы пришли просить справедливости. Сын Дхармы — Юдхиштхира — просил меня передать, что потомки твоего брата, о Дхритараштра, согласны получить от тебя даже не полцарства, а город, одну единственную деревню, чтобы там возродить сияющий костер брахмы и венок братства дваж-дырожденных.
Дурьодхана не дал договорить:
Мы в Хастинапуре чтим закон не меньше, чем Пандавы в их тайных убежищах. На наших плечах лежит великое бремя ответственности за охрану этих земель. Именно мы оберегаем своих братьев– дваждырожденных, нашедших убежище под сенью царственного зонта повелителей Хастинапура. Разделить страну сейчас означает поколебать веру людей в законность нашего правления. Если Пандавам действительно небезразлична судьба братства и всей этой земли, они должны отказаться от всех мыслей о власти, заняв подобающее им высокое положение среди моих верноподданных. Только такой путь ведет ко благу.
Разве можно будущее Хастинапура и всего братства дваждырожденных строить на чем-либо, кроме справедливости? — тихо спросил брахман.
Братья Дурьодханы возмущенно задвигались. Я увидел, как у ненавистного мне Духшасаны в такт тяжелому дыханию угрожающе раздуваются ноздри, а руки непроизвольно нашаривают рукоять меча. Холодный сквозняк пробился в широкие окна, прижал чадящее пламя к глиняным плошкам светильников, просыпал мне за шиворот горсть колючих мурашек. О, как бы я хотел оказаться в невидимом кольце брахмы Пандавов и их сторонников, чтобы перестать беспокоиться о каждом неосторожном слове, способном вызвать ярость властелина. Любой из этих людей, столпившихся вокруг Дурьодханы, мог одним движением бровей приказать своим слугам умертвить нас. Мы были посланцами врагов, мы говорили дерзкие речи. Счастье еще, что Дурьодхана уже показал высоту своего благородства. Я не верил, что он унизится до подлости и изменит дхарме нашего братства. Но среди тех, кто окружал трон Дхритараштры, дваждырожденных было немного, и это увеличивало опасность. Впрочем, на этих переговорах вообще мало что зависило от учтивых слов и мудрых мыслей. Все решала карма — устремление Дурьодханы и его братьев, благоразумие их отца, страх и алчность их сановников и боевых командиров. Поняв это, я перестал беспокоиться о том, что был не в силах изменить, и обратил свое внимание на Дурьодхану. В отличие от соратников, он оставался совершенно спокойным. Вся его фигура со сложенными на груди могучими руками излучала достоинство и решимость. Ноги в тонких кожаных сандалиях попирали мозаичные плиты, как трупы поверженных врагов. Надменный взгляд пронзительных орлиных глаз был устремлен сейчас только на нашего брахмана, чьи плечи, казалось, согнулись под бременем лет и тревог.
— Я слышал об одной стране на юге нашей земли, — с легкой насмешкой в голосе сказал Ду-рьодхана, — там цари одевали не бронзовые доспехи, а гирлянды цветов. В залах собраний они слушали певцов и поэтов, а не воинов и сборщиков податей. Веря в благородство кшатриев и трудолюбие крестьян, не накапливали богатства. В своей безумной гордыне они хотели изменить карму своих подданных. И люди начали предаваться праздности и наслаждениям. Крестьяне не утруждали себя работой на полях, у воинов размягчились сердца. Песни чаранов не смогли отвратить армии соседей от грабежа и убийств. Говорят, что боги обрушили на эту землю воды океана, смывая даже память о дерзкой попытке царей повернуть колесо кармы в обратную сторону. Пандавы безумны! — гремел голос Дурьодханы в мертвой тишине зала. — Они говорят о дхарме, а хотят ниспровергнуть власть и бросить нас в пучину беззакония. Они говорят о разуме и любви, но не знают, лишенные богатства и власти, какие законы руководят действиями людей. Разве любовь заставляет моих крестьян своим потом поливать ростки риса на царских полях? Разве разум повелевает моим солдатам сражаться, а придворных радеть о казне и податях? Нет! Жадность и страх рождают в подданных силу и верность. Они не видят Высоких полей брахмы, им неведома радость прозревшего сердца, поэтому им никогда не понять вас, а вам не научиться повелевать ими. На этой земле Пандавы — изгои. Их карма тяжела.
Дурьодхана перевел дух и продолжал уже спокойнее:
—Значит, ваши рассуждения о справедливести и благе — заведомая ложь, призыв к бессмысленному разрушению установленного порядка жизни. Так как же лучезарный Дхритараштра, несущий все бремя власти, пренебрежет своим долгом перед подданными? Вы даже можете искренне верить в то, что наговорили. Все равно неразумное исполнение чужой воли обречет вас на гибель.
Дурьодхана замолчал, и никто не отважился нарушить тишину, распростершую орлиные крылья над собравшимися. Мои мысли смешались.
Я знал, что красивые и сильные слова Дурьодханы — лишь майя. Я сам видел Пандавов и верил в их мудрость и приверженность добру. Но на тех, кто привык полагаться на чужие суждения больше, чем на прозрение сердца, речь Дурьодханы должна была оказать огромное влияние. Лишь один человек, стоявший перед троном, не поддался жаркому напору властной натуры Дурьодханы, не потерял ясности мысли и сосредоточенного спокойствия. Это был наш брахман. Он начал говорить с достоинством, обводя глазами всех собравшихся, но обращаясь лишь к одному человеку, к тому, кто сидел с черной повязкой на глазах на высоком сияющем троне. Слушая плавную, умиротворяющую речь нашего брахмана, я понял, почему Юдхиштхира попросил именно его возглавить посольство в Хастинапур.
— Дурьодхана сказал то, что кажется ему благом для всего народа куру. Я же говорю о высшей истине, хранимой братством и опровергающей правильность выбранного вами пути. Ты, о Дурьодхана, опьянен видимостью удачи: границы владений расширяются, подданные повинуются, Высокая сабха благоденствует. Кажется вот-вот весь мир окажется под сияющим зонтом мудрой власти дваждырожденных. По человеческим меркам ты — великий властелин, которому подвластно и доступно все. Не удивлюсь, если даже через сто лет чараны все еще будут петь хвалу твоим подвигам. Но твой успех в глазах дваждырожден-ного — лишь майя. Умершего сопровождают родственники и слуги лишь до погребального костра. Дальше добрые и злые дела остаются его спутниками. Величие твоего царства — обман, ибо ты развратил подданных жаждой богатств.
Твои соратники вслед за тобой начали думать о сохранении власти больше, чем об удержании брахмы в сердце. Послушными, жадными, трусливыми легче управлять. Ты постиг это и преуспел в достижении цели. Но разве это было целью нашего братства? Став властелинами, вы можете сохранить свою власть только используя силу, понятную подданным, а значит, незаметно становясь одними из них. Ты можешь показаться сильным моим юным спутникам, но я-то вижу, насколько зависишь ты от этой толпы, окружающей тебя у трона. И ничего не изменишь ты в них, ничего не пробудишь, ибо способами, которыми ты восторжествовал над ними, нельзя их изменить. Не случайно Сокровенные сказания утверждают: тот, кто ищет почестей, тот лишает себя блаженства постижения брахмы. Чего стоят эти башни и стены теперь, когда угас свет Высших полей? Властелин может и победил, но дваждырожденный проиграл.
Дурьодхана слушал, опустив голову. Я заметил, как стражник у трона бросил удивленный взгляд на своего властелина: «Неужели его царь способен колебаться?» Но эту мысль стражник не стал развивать, а вернулся к мечтам о скорой войне и сопутствующих ей грабежах. Тусклые глаза под низким шлемом дремотно сощурились. Солдат был счастлив своей майей. Тогда из-за плеча Дурьодханы прозвучал вкрадчивый голос Шаку-ни — царя Гандхары:
Разве Кауравы не такие же дваждырожден-ные? Разве поколебался в Хастинапуре их державный зонт? Богатыми дарами и жестоким принуждением утверждает свою власть Дурьодхана. В этом нет его вины. Он лишь сообразуется с общим законом нашего времени, отмеченным знаками Калиюги. (Шакуни говорил, улыбаясь. Его речь, казалось, источала аромат, клубилась и убаюкивала, как дым над жертвенником. Но откуда же тогда тянуло в моем сердце стелящимся сквозняком лжи?)
Правители Хастинапура, — продолжал Шакуни, — раньше других поняли, что идти против законов мира — святотатство и безумие. Они угодны богам, так как смиренно подчиняются их воле, не дерзая вмешиваться в карму народа. Поэтому победа всегда будет на стороне Хастинапура.
Победа Хастинапуру! Слава Дхритараштре и его сыновьями! — закричали собравшиеся у трона. На многих лицах я увидел неподдельный восторг и умиление. Даже на слепом лице Дхрита-раштры появилось некое подобие улыбки, как отсвет солнца на покрытых инеем камнях. Дурьодхана тоже улыбался. Выражение холодного торжества погасило в его глазах лучистый свет брахмы.