Отчего б не прямо на ходу? 5 страница

Мы, писатели, извлекаем образы из внутреннего хранилища, которое я называю «кладезем»[29]. Я представляю его в виде внутреннего пруда, который нужно и пополнять, и следить за его проточностью. Если воспринять этот внутренний резервуар как экосистему, сразу находятся ответы на мучающие писателей вопросы, и главный – таков: «Отчего иссякло вдохновение, когда все шло так хорошо?»

Очень часто вдохновение иссякает именно потому, что все шло хорошо. Мы просто истощили запасы во внутреннем резервуаре, потому что не нашли времени и сил на то, чтобы пополнить их новыми образами.

У меня есть простое приспособление для пополнения запасов: я называю его «творческим свиданием». Вкратце, творческое свидание – еженедельная одиночная вылазка в какое‑нибудь приятное место, где вам будет интересно. Это может быть поход в музей, аквариум, магазин пряжи. Или концерт, кино или выставка динозавров. Смысл в том, чтобы пойти туда, где вам понравится, – в одиночку.

Почему в одиночку?

Потому что творческое свидание – это наполовину творчество и наполовину свидание. Вы охмуряете, соблазняете, добиваетесь расположения своего внутреннего творца. Для этого необходимо уединиться с ним. У многих затея пойти куда‑то одному немедленно вызывает сопротивление.

«Я и так все время один».

«Что я скажу своему молодому человеку?»

«А с детьми кто будет сидеть?»

Это сопротивление вполне нормально, но это всего лишь сопротивление. Ответное сопротивление делает нас сильнее. Если уделить время и внимание наполнению колодца, писать становится гораздо проще. Не придется безуспешно пытаться вы удить образы из полупустого пруда. Наоборот – будем ловить их из щедро наполненного резервуара, где образы и идеи водятся в изобилии и только и ждут, чтобы мы подцепили их на крючок.

Пишут обычно черным по белому, но, чтобы это получалось хорошо, нужно добавить красок. Если наша жизнь – сплошной хаос, большого труда стоит писать гладко и размеренно. Если же, с другой стороны, она слишком предсказуема и буднична, наш писательский голос тоже будет монотонным, и придется стараться изо всех сил, чтобы оживить тексты.

Одна из загадок писательства: если вложиться вниманием в прекрасное – например послушать прекрасную музыку, – это вложение непременно окупится, стоит нам начать писать, пусть и на совершенно другую тему. Мы обычно понимаем ценность исследовательской работы и чтения, напрямую связанного с нашим произведением, но с трудом видим пользу бесцельного самообразования. Нам бы хотелось, чтобы причина и следствие были более очевидными, но в писательстве такое бывает крайне редко.

Тексты варятся на бульоне нашей жизни. Если жить со вкусом и разнообразно, у нас будут вкусные и разнообразные продукты, из которых можно что‑нибудь приготовить. Если жить скучно, озабоченно, зациклившись на целях, то и наши тексты будут безвкусными, нечему будет сделать их острыми и насыщающими.

Если писать регулярно и размеренно, еженедельного похода будет достаточно, чтобы пополнить запасы. Если же мы пишем часто и много, рекомендуется выбираться хотя бы дважды в неделю. Конечно, меньше всего вам будет хотеться пополнить кладезь, когда и так хорошо пишется.

«Не сейчас! Я пишу», – норовим сказать мы, желая продолжить свое занятие.

Велик соблазн забиться в нору и писать без передышки, однако такой подход действенен лишь на короткий срок, но никак не на длительный. Как выразился один остроумный тип: «Для сингла сойдет, а вот альбом так не напишешь».

Если вкладываемся в писательскую жизнь – а не в карьеру, мы в ней ради процесса, а не продукта. Ради корпуса трудов, а не одиночного удара хорошо сделанной работы. А значит, надо относиться к себе как к маститым спортсменам, которым необходимо поддерживать форму, не загоняться, не пережимать с тренировками.

Если воспринимать писательскую жизнь как карьеру спортсмена, делается понятнее мудрость, хорошо известная марафонским бегунам: на каждую быструю милю приходится десять медленных. А до и после каждой длинной пробежки обязательна растяжка.

Так и писателям важно тренировать писательские мышцы, чтобы держать их в форме. Это значит, что нужно уделять необходимое время и внимание наполнению кладезя, а не опустошать его неуклонно, не задумываясь о внутренних ограничениях. Все это может показаться обременительным или трудоемким, но выгода от этого нашей писательской жизни огромна. Даже самая малость запитывания себя немедленно и благотворно повлияет на ваши тексты. А если заниматься этим регулярно и понемногу, вы и сами удивитесь, как легко и уверенно вам будет писать.

«Я почувствовала, что выдыхаюсь, – поделилась со мной Кейси, автор художественной прозы. – Мне так хорошо писалось, и нравилось, что получалось, а потом вдруг все, что я пишу, стало казаться однообразным и унылым. Мне стало скучно, и текст тоже получался скучным. Работаешь, будто лямку тянешь. Мое упрямство твердило, что нужно копать дальше, выбивать из себя написанное. К счастью, я вспомнила о творческих свиданиях, и когда устроила себе его, стала вменяемее».

«Вменяемый» писатель пишет легко и текуче. Он пишет из полного кладезя, а не из пустого. Вменяемый писатель осознает, что он – творческая экосистема, которая может застояться и даже пересохнуть без свежего притока и постоянного оттока.

«Я была на полпути к завершению довольно долгого проекта, когда потеряла вдохновение, – рассказала Энни, публицист. – Я продвигалась вперед в восторге от результата, и вдруг меня угораздило простудиться и нельзя было выходить на улицу целую неделю. Я сидела дома и продолжала работать. А вот пополнять внутренний кладезь совсем забыла. Я писала, писала, писала, пока не почувствовала, что не смогу выдать больше ни слова». Она опустошила свой резервуар.

К счастью, Энни – матерый писатель и смогла сама поставить себе диагноз и назначить лечение. Все еще сидя дома, она одолжила коллекцию классической музыки и дала себе пополниться, слушая.

«Я не могла встать с постели, но осилила изменение внутренней обстановки. Слушая «Аве Марию» Шуберта, я ощущала, как силы и вдохновение возвращаются ко мне. Я позволила музыке омыть меня и уже через час прослушивания почувствовала, как она воодушевила и освежила меня. Удалось вернуться к работе, и я продолжала слушать музыку по часу в день, пока не выздоровела».

Кэрен из центрального Манхэттена застопорилась, сочиняя пьесу. Как и Энни, она писала хорошо, но слишком усердно. «Я потеряла вкус к жизни, так что решила исправить положение жизненной диетой. Я посетила все цветочные лавки и зоомагазины в окрестностях. Я любовалась орхидеями и кактусами, глазела на амариллис и беседовала с целой компанией какаду. С собой я унесла всего лишь одну африканскую фиалку, но при этом воспрянула духом и смогла вернуться к работе. Я всегда удивляюсь, как мало надо, чтобы вернуть себе вдохновение».

Однако, чем возвращать его, еще лучше выработать у себя привычку его обновлять, чтобы оно никогда не терялось. Регулярные творческие свидания, как и регулярные тренировки, помогают поддерживать форму и тонус.

Способ приобщения

Эту методику я по традиции называю «творческим свиданием». Такие свидания для ухода за творчеством незаменимы. Они укрепляют хорошее настроение и подогревают вдохновение и озарения. Все это потом выплеснется на страницы.

Засеките час времени. Выбирайтесь из дому, отправляйтесь куда‑нибудь подальше от привычных маршрутов и устройте что‑нибудь радостное и авантюрное. Всё в одиночку. Алчите чувственного опыта. Не мастерство показать, а мистерию сыскать. Выберите занятие, которое бы одобрил ваш внутренний ребенок, внутренний художник или исследователь. Помните: это называется «творческим свиданием» – и творчества, и свидания в нем должно быть поровну. Задумайте что‑нибудь увлекательное и не вздумайте «динамить» самих себя. Вы могли бы сходить:

1. В аквариум

2. В цветочный магазин

3. В храм

4. В джазовый клуб

5. В магазин тканей

6. В галерею

7. В магазин географических карт

8. В музей

9. В кинотеатр на старый фильм

10. В ботанический сад

Что бы ни выбрали, отправляйтесь туда наедине с собой. Впитывайте образы и впечатления. Не обязательно писать об этом. Ваша задача – наполнить кладезь, а не удить в нем.

Глава 15

Наброски

Воздух сегодня кристально прозрачен, день теплый и ясный. Яблоня усыпана цветами. Вот‑вот зацветет сирень. Густолистая ветвь покровительственно прикрывает скворечник. Все это напоминает мне о писательстве.

Дела я набросок, я сначала очерчиваю контуры ветви, а листья добавлю позже. Когда рисую сирень, цветы и аромат появятся позже. Рисую яблоню, но бледно‑розовое кружево – филигрань, оставленная на потом. Иными словами, я доверяю всему, что пишется посредством меня. Пусть оно творит с моей помощью. И «наброски» тут ключевое слово.

Когда у меня появляется желание изобразить дерево, я добавляю его в пейзаж произведения. Сначала это лишь несколько палок. Мне не нужно знать, зачем оно возникло и какой цели послужит. Если я послушно добавлю этот «набросок» дерева в текст, писательство само знает, когда и как оно его применит.

Можете называть эту практику «приобретенной верой». Я не всегда понимала, что писательство само знает, что делает. Многолетний опыт убедил меня в этом. Именно опыт доверия – вознагражденного доверия – позволяет мне говорить о его целесообразности. И еще опыт, когда я предпочла не доверять – и в итоге, после уймы проделанной работы, вернулась к первоначальной задумке, – убедил меня в том, что творческие порывы возникают вовремя и неспроста, и им нужно следовать.

Когда моей основной профессией было сочинение сценариев, я успешно записывала фильмы, которые показывали у меня в голове. А потом стали выходить учебники для сценаристов, в которых фильмы предлагалось продумывать заранее, разбивать на действия, «собирать» согласно определенным поворотам сюжета. Из увлекательной поездки сочинение сценария превратилось в рисование по точкам. Я всегда писала их в том порядке, в котором они разворачивались передо мной. (И продала подряд девять сценариев, написанных таким способом.) Все равно что сесть в машину в Нью‑Йорке и доехать до Калифорнии: я знала, где начало пути и где конец, и что где‑то посередине будет Чикаго, а потом Скалистые Горы, а в остальном это было приключение.

А теперь, если верить пособиям для сценаристов, которые для писателей что‑то вроде помощи ААА[30], мне нужно было заранее забронировать мотель на третью ночь и проложить к нему маршрут. Что тут интересного? А как же проселки, дорожные развлечения, соблазн неожиданных достопримечательностей у дороги, вроде здания почтовой службы на перекладных пони посреди Канзаса? Разве им не стоит уделить внимание? И, кстати, если я заранее буду знать, что произойдет в фильме, не удастся ли это и зрителю? Разве «логичная следующая сцена» не смахивает на «предсказуемую»? Мне показалось, что смахивает, и потому я попыталась уйти в сторону от советов из книг и решила применять их, только редактируя уже написанное.

Может, это было обыкновенное упрямство – а может, я просто слишком часто испытывала на себе, как мною написанное на подсознательном уровне знает больше, чем я – на сознательном.

На десятой странице очередного сценария на кухонном столе вдруг появился пистолет. «Что он там делает? – заинтересовалась я. – Зачем моей героине пистолет? Он ей не нужен. Это совсем не такой фильм. Ну ладно, пусть пока будет, хотя это очень странно…»

Странно, но необходимо.

Мой текст знал – а я еще нет – что на 93‑й странице в окно проберется незваный гость, и героине этот пистолет пригодится.

Недавно я написала повесть «Между небом и землей». Повествование там ведется в форме переписки между мужем и женой, разлученных войной. А еще там есть письма их детей, братьев‑близнецов. Довольно рано в их письмах промелькнула фраза «жучий проект». Я послушно записала ее. Недоумевая, что за проект?

Тогда я еще не осознавала, что вырисовывался целый узор из образов. Я и не подозревала, что произведение выдоит из этого «жучьего проекта» все, что только можно. Я этого не знала, но мне и не нужно было это знать. От меня требовалось лишь записать «жучий проект» и подождать, что же еще возникнет на эту тему.

Многие «не пишущие люди» – если такое вообще возможно, – размышляя о том, чтобы написать книгу, думают, что для этого им необходимо все знать заранее. Но если бы так и было, никто бы не писал книг. И тем не менее, сами того не желая, «писатели» могут создать впечатление, будто они и впрямь планируют и продумывают свои книги заранее. Думаю, это случается из‑за вполне понятного человеческого стремления немного набить себе цену, выглядеть гениальнее. По моему опыту, все эти сложные искусные последовательности образов становятся очевидными уже после написания произведения, их не продумывают заранее. Читателю все то, что в книгах называется предзнаменованием, кажется тщательно продуманным. Может, для немногих особо одаренных писателей это и впрямь осознанное действие, но в основном подобные заявления – пустые слова. Думаю, мы просто стесняемся сказать: «Вообще‑то я и сам этого не осознавал до последнего…»

Реджина хочет написать что‑нибудь длиннее стихотворения – сценарий, но эта перспектива ее пугает.

– Как вы это делаете? – вопрошает она. – Вы пишете книги, сценарии, пьесы. Они такие объемистые!

– Я расскажу, как, – отвечаю я, – Но это не значит, что вы должны делать так же. В мире столько же способов писать, сколько писателей.

– Угу. – Она явно думает, что я пытаюсь увильнуть от ответа.

– Один мой любимый писатель, Эд, проводит тщательное исследование для каждого своего романа, – рассказываю я. – Он летит в тот город, о котором пишет, посещает ратушу, городской архив, библиотеку и местные достопримечательности. Если он пишет о придорожной закусочной, он едет в закусочную. Если о скачках – на ипподром. Ему нравится погружаться в атмосферу – а потом лететь домой и писать. Это его подход.

– А какой у вас?

– У меня совсем другой.

– Какой?

И я рассказала Реджине, какой. Довольно часто мои рассказы, фильмы, пьесы выбирают меня, а не наоборот. Я слышу внутренний голос. Если соглашаюсь сотрудничать и прислушиваюсь, голос рассказывает историю. В ней уже присутствуют яркие глубоко личные подробности. Я воспринимаю их как неоспоримые факты и записываю.

– Что‑то вроде того, чем занимаются медиумы?

– Ну, я бы сказала, вроде того, чем занимаются писатели – прислушиваются.

– А что еще?

– Нередко я начинаю обращать внимание на искусство, музыку, антиквариат из той эпохи, о которой пишу. Заметив небольшое тонированное зеркало, я думаю: «Это же из спальни моей героини». Или мне попадается стеклянный флакон для духов, и я «узнаю» в нем часть убранства ее спальни. Иногда натыкаюсь на книгу. Начинаю ее читать и нахожу подтверждение тем подробностям, которые, как мне казалось, я просто придумала.

– Как‑то это жутковато.

– Я бы сказала – таинственно.

– Так вы не делаете исследований?

– Целенаправленных – нет. Я настраиваюсь на определенные события, эпоху или местность, как на радиоволну. Мне встречаются картографы, когда я пишу о картах. Я берусь за мир, в котором жил Магеллан, и молодой официант вдруг приносит мне дневник его судового агента. В дневнике меня задевает один эпизод – как судовой агент прятал в тайнике запасы изюма и так спасся от цинги, и этот эпизод даст жизнь новому герою или даже целому миру.

– По‑моему, вам просто повезло.

– Нет. Я убеждена, что мы сами привлекаем такую поддержку. Это не везение. Это скорее духовный закон.

– Вы и правда верите, что…

– Я верю, что нам помогают, когда мы собираемся что‑нибудь написать. Да. Это подтверждено моим опытом.

– Так вы совсем не планируете свои произведения заранее?

– Я бы сказала, что грежу ими. Это как осознанные сновидения, где я несу основную мысль, а Вселенная подбрасывает мне подробности по мере надобности.

– Но я же не могу увидать во сне целый сценарий! – протестует Реджина, отвергая мои сомнительные методы.

– Мой коллега Джон планирует все заранее, – говорю я. – Составляет конспекты. Может, вам тоже это подойдет. Или мой приятель Марк – он продумывает все так подробно, что его заготовки для сценария больше похожи на книжку‑раскраску. Некоторые писатели рассказывают свои истории вслух, пока им не понравится услышанное. Мне кажется, это опасно, потому что в итоге текст может зазвучать фальшиво. Слишком много повторений вслух – и моему внутреннему писателю станет скучно, когда придет время записывать.

– Вы меня только еще больше запутали, – жалуется Реджина. Она призналась, что видит сцены и образы, но понятия не имеет, как их связать воедино.

– Запишите их на отдельных карточках.

– А потом что?

– Разделите свое повествование на три части. В первой вы знакомитесь с героями и узнаете основные вопросы фильма. Во второй наблюдаете за поисками ответов на эти вопросы. В третьей находите ответы. Все ваши сцены окажутся в одной из этих категорий.

– Так и есть.

– Я знаю.

– Так когда же надо начинать, собственно, писать?

– Это уж вам решать. Можете накапливать карточки, пока не выстроится сюжетная линия, а можете сразу браться за дело, как я.

– А что лучше?

– Только то, что лучше для вас самой.

– Да что ж такое!

Реджина думает, я что‑то от нее скрываю. Но нет. Писательство – штука очень личная. У других можно набраться приемов и трюков, но писать придется самому. Все мы делаем это в одиночку – и все по‑разному. Как уже говорила ранее, я пишу набросками. Мне нравится сначала очерчивать форму, а уже потом прорисовывать детали. Я стараюсь не подвергать этот процесс цензуре. Запечатлеваю все, что приходит в голову, и знаю, что недостающие подробности явятся позже, а этот первый набросок станет прототипом – и толчком – для более и более тонких набросков, прорисованных все тщательнее.

– Вас послушать, все так обыденно, – жалуется Реджина. – Как сесть и накатать целый текст.

– Мне кажется, накатать – хорошее дело, – отвечаю я. – Так можно произвести на свет уйму годного материала без особых усилий. Когда начинает казаться, что «все серьезно», появляется опасность творческого застоя.

– И часто так кажется?

– Ну да, практически всегда.

У меня обычно бывает так, что, написав примерно две трети произведения, я, наконец, понимаю, зачем все это было. Я начинаю видеть заложенные в нем схемы и переплетения и понимаю, к чему все идет. Тут делается страшно. Теперь «я» знаю, что «я» делаю. И начинаю сомневаться, получится ли мне все это провернуть. Иными словами, просыпается мое эго. Оно недовольно, когда текст свободно течет сквозь меня, и хочет вмешаться в процесс. Оно хочет, чтобы книга получилась «хорошей». Этот период я называю Стеной. Все писатели знают, о чем речь.

Стена – точка в проекте, который всю дорогу радовал, а тут вдруг резко тормозит. Стена – точка пробуждения сомнений. Мы уже не пишем ради того, чтобы писать, чтобы просто плескаться в бассейне, мы вдруг задумываемся о тех, кто плавает вместе с нами – а ну как они быстрее, лучше, сильнее, зрелищнее. Иначе говоря, вместо того, чтобы творить, мы начинаем соревноваться.

Что с этим можно сделать?

Обычно мы в первую очередь пытаемся помочь самим себе перебраться через Стену: «Вообще‑то это замечательный проект. И я хороший писатель…»

Я всегда представляю себе заключенных из фильмов 1940‑х годов, которые пытаются перелезть через стену – скорей! – как вдруг, настигнутые светом прожектора, замирают и – медленно – сползают по стене обратно, под ружейными дулами. Нет, перелезть Стену – не лучшая идея.

А что же тогда делать?

Еще раз вспомним старые фильмы о тюрьмах. Как им удавалось сбежать? Они рыли подкоп. Они выползали на свободу. Именно так, сделав подкоп, ползком, можно улизнуть из темницы эго.

И как же проползти под Стеной?

Вместо того чтобы убеждать себя в собственной гениальности, нужно просто сказать: «Я готов писать плохо. Я готов писать как угодно, лишь бы довести до завершения этот замысел».

Если продолжать упираться в гениальность, Стена не пропустит нас вперед. Стоит только выказать смирение, мы выползаем из‑под стены и с ликованием возвращаемся к работе – и пишем свободно. Соглашаясь писать «плохо», мы позволяем себе писать вообще – и, возможно, вполне хорошо. Иначе говоря, мы возвращаемся к наброскам.

Мне нравится образ яблони. Когда я сделала первый набросок, он состоял из нескольких палок. Потом я добавила листьев. И цветов. Теперь это благоухающее пушистое облако. С текстом происходит то же самое. Если позволить себе делать небольшие наброски прямо в тексте и доверять каждому дополнению, каждому следующему верному шагу, написанное расцветает.

Способ приобщения

Цель этого упражнения – помочь вам испытать радость и удовлетворение от создания набросков. Если «Бог в деталях», то и благодать тоже, а делать наброски – это способ взаимодействия с благодатным супом, в котором мы на самом деле живем.

Засеките полчаса. Приготовьтесь писать. Сначала уделите десять минут описанию того, где находитесь и как себя чувствуете. Сделайте набросок комнаты, своего настроения и чего‑нибудь еще, что кажется вам приятным или любопытным и привлекает внимание. Пронумеруйте строки от одного до пяти. Очень быстро перечислите пять тем, на которые интересно было бы что‑нибудь сочинить:

1. Мои бабушки и дедушки

2. Экстрасенсы

3. Страшная история

4. Танцевальная репетиция моей дочери

5. Англо‑бурская война

Выберите одну тему. Что бы вы о ней написали? Почему она вас привлекла? В течение пяти–десяти минут пишите об этом. Не пытайтесь создавать Искусство с большой буквы или даже Литературу. Считайте это упражнение игрой в слова. Не нужно стараться быть глубоким, здравомыслящим или практичным. Позвольте себе сделать набросок в самом свободном, приблизительном смысле слова.

Глава 16

Одиночество

Собираясь писать, я поставила слева от себя большую вазу с сиренью. Цветы источают густой аромат. Они навевают дрему и будоражат чувства. В них те же чары, что и у гамака жарким летним днем.

Я поставила на стол цветы, чтобы было с кем поговорить. Мне сегодня одиноко.

Если верить распространенным мифам, писатели – нелюдимы. Одна из самых распространенных причин творческого застоя – страх одиночества, которое люди ассоциируют с писательством. Если верить байкам, что писатели – одиночки, и при этом не стремиться к одиночеству, что еще остается, кроме как откладывать свое писательство?

Столько уж написано было об одиночестве писателей, но правда, какой я ее знаю, – чуть ли не ересь: мой опыт говорит, что не писать – это очень одиноко. Стоит мне дать себе писать, все остальное приходит в равновесие. Получив свою ежедневную писательскую дозу, я могу с чистой совестью общаться с людьми. Тогда у меня получается присутствовать целиком в собственной жизни, а не жить в Небыляндии писателя, который не пишет, а пребывает в сумеречной зоне и никак не может насладиться тем, что есть, потому что все время должен быть где‑то еще – за письменным столом.

Не знаю, почему мифы о том, что писатели – волки‑одиночки, так распространены – и так убедительны. Наши величайшие писатели были светскими львами. У молодого Хемингуэя был внушительный круг общения – Фитцджеральд, Стайн, Дос Пассос, а также целая коллекция разнообразных и страстных увлечений. Большинство писателей на самом‑то деле довольно общительны, они собираются в кафе, звонят поворчать друг на друга. Но шуму вокруг одиноких писателей все равно хоть отбавляй. Я иногда и сама в это верю: «Я бедная‑несчастная. Приходится сидеть в комнате одной‑одинешеньке и писать…»

Но мы не сидим там одни‑одинешеньки. Мы в комнате, где битком переживаний, где не протолкнуться от наших воспоминаний, мыслей, чувств, дружб, приобретений и потерь. Сегодня я одинока, потому что вчера написала недостаточно. Если не пишу, упускаю нить собственного сознания. Теряю себя. Мне не хватает меня самой, моей осознанности. Хотя может казаться, что не хватает кого‑то еще – но и так бывает.

Нынче мне не хватает друга Дэвида. Он улетел в Европу по работе и сегодня не выходил на связь. Мне не хватает потока его мыслей в мою жизнь. Его присутствия и того, как он поразительно умеет меня смешить. Дэвид «врубается» в меня. Отчасти мне недостает и той себя, в которую он врубается. Я пишу эти строки и понимаю, что вчера не писала и потому упустила из виду ту себя. Потеряла себя сама и обвинила в этом Дэвида. Вообще‑то мне недостает нас обоих.

Минуту назад мне звонила подруга Лора. Звонила поговорить об одиночестве. Сейчас она переживает многомесячную разлуку с любимым.

– Знаешь, как я с этим справляюсь, – рассказывает она. – Я просто пишу и так продираюсь через это.

Не писать – одиноко. Не писать – значит зацикливаться на себе. Обрывать связь с окружающими. И с самим собой. Писать – значит поглядывать на внутренний компас. Сверяться и находить ориентиры. Ага! Я чувствую, думаю, помню… Когда мы знаем точно, что именно делаем, становимся открытее, точнее и доброжелательнее во всем: я все еще скучаю по Дэвиду, но уже не могу винить его в этом. Сама виновата, что не писала вчера.

Именно поэтому я считаю, что писательство – защита от одиночества. Это бальзам, который его исцеляет. Это связь в первую очередь с самим собой, а следом и с другими. Мы занимаемся «письмом», а ведь это и есть письма. Самим себе. И всему миру.

ТЫ

Мне тебя не хватает.

Мое «я» – одинокое дерево.

Сей пейзаж оголен.

Вообще‑то я вру.

Сирени в цвету.

Яблони вспенены кружевом.

Одуванчики, ромашки –

Нас тут целая компания.

Но все они – как церкви

Без шпиля. Неполнота.

Ты – мое племя.

Сочинив этот стишок, я точнее могу назвать, что, помимо возможности писать – чтобы справиться с одиночеством, – мне не хватает человеческого общения, разговоров, идей. Стишок подсказывает, что, окончив писать, я двину в город, – поговорить с продавцами в лавках под предлогом покупки бумаги. Это всё – эквилибристика, всё – точность падений и взлетов.

* * *

Вчера я не написала столько, сколько собиралась, поэтому и не решилась куда‑то пойти. Осталась дома и суетилась по пустякам. Перекладывала бумаги, сортировала папки и всячески «наводила порядок». К вечеру я позвонила нескольким друзьям, но все они были заняты и сказали, что перезвонят. Тогда я уселась смотреть документальный фильм, но мне все еще хотелось поболтать. Чувствовала: что‑то не так, не завершено.

Когда я пишу недостаточно, меня терзает ощущение недомогания. Это голод, который невозможно утолить чем‑то еще. Я скучаю по собственной душе. Пытаюсь вернуть ее, общаясь с другими людьми. Хоть мельком увидеть ее в кино. Я навожу порядок в кабинете, надеясь отыскать ее. Изнываю от одиночества и жалуюсь, обвиняя во всем друзей. Стараюсь все исправить, как могу, а уже потом – когда я украсила кабинет цветами, прибралась в нем, поворчала на своих нерадивых друзей – я все же вспоминаю: ах да, мне нужно писать. Может, именно от этого мне так неймется…

У меня немало друзей‑писателей. И я легко замечаю, когда им не по себе. И легко подумать: «М‑да, Эду явно сейчас не пишется. Он сам не свой», или, наоборот: «У Натали, наверное, работа кипит – такая она солнечная последнее время».

«Не могу сейчас говорить, – сказал Джон, когда я позвонила ему два дня назад. – У меня три недели были гости, и мне ужасно не хватало времени, чтобы писать. Мне просто надо сесть за работу. Надо писать».

Я прекрасно понимаю его настоятельную потребность. Со временем это занятие становится похожим на марафонский бег: как бегун страдает, пропустив пару дней тренировок, так и писатель скучает по работе. Творческому спортсмену достаточно нескольких строк – как нескольких миль – чтобы поддерживать форму и настрой. Без регулярных тренировок растет напряжение. Возникает раздражительность. Жизнь будто делается гораздо менее уютной. Но хватит и одного хорошего писательского дня, чтобы все исправить.

У меня немало друзей, которые не считают себя писателями и все равно пишут. Как некий творческий фельдшер, я предлагала отчаявшимся друзьям подарить себе три страницы рукописного текста по утрам и убедиться, что это поднимет им настроение. И действительно поднимает. Придает им сил. И ощущение потока.

Литературное творчество протекает сквозь мою жизнь, как река. Я всегда слышу ее: иногда громче, как Рио‑Гранде по соседству, что гремит и бурлит, когда в горах по весне тает снег. Иногда тише, эдакое «плюх‑плюх‑плюх». А иногда так тихо, что мне, чтобы ее услышать, приходится подбираться поближе, но течет она без остановки, она всегда со мной. Она как рокот прибоя, постоянный, повторяющийся, что превращается в белый шум, которого не замечаешь, пока не удалишься от побережья и не лишишься его.

Наши рекомендации