О старом и новом слоге Российского языка. 6 страница
“Протекший год был поворотный круг Французского всемирного переворота”. Французского всемирного быть не может; а ежели всемирного, то не одного Французского. Слову переворот дано здесь знаменование Французского слова revolution. Никогда в Российском языке доселе не означало оно сего понятия. Оно с подобными сему словами изворотиться, перевернуться, вывернуться, употреблялось в простом или низком слоге, как например в следующих речах: я хочу изворотиться или сделать переворот в деньгах; посмотрим, как он из этого вывернется, даром что {180}он переворотлив и проч. Какой странный состав речей происходит от сего {глупопереведенного} [нововведенного] слова! Выпишем здесь несколько оных для примера: ввесть моря в переворот. – Вовлечь в пучину переворота. – Направлять намерение переворота на все правительства. – Переворотный факел. – Церковную область преобратить в переворотную провинцию. – Пентархия обратилась в переворотный круг. – Французские переворотные флоты. – Какое бы следствие ни имел [150]противопереворот. – Исторжение Голландии из-под переворотной власти. – Переворотная война сделалась войною округления. – Какая неудобопонятная гиль!
“Но приключение сие еще страннее, непонятнее и подозрительнее, делают унизительно тяжкие условия сего соглашения”. Удивительно тяжки подобного слога натяжения. Отчего? Во-первых, слова здесь расположены таким образом, что читая их кажется, как будто они за волосы друг друга тянут. Во-вторых, смысл их не ясен: что значит унизительно тяжко? Каждое из {181}сих слов порознь можно разуметь; но вместе не составляют они никакого понятия. Подобен ли сей слог например следующему: не презирает и нижняя Вашего Царскаго Пресветлаго Величества двоеглавый Орел, когда, аки от приснотекущаго источника реки изобильныя, от простертыя Вашего Царскаго Пресветлаго Величества десницы, всех требующих ущедряюшая происходит милостыня? {Какая плавность слога! Какое приличное уподобление! Какая в выражениях многознаменательность и ясность! Приснотекущий источник! Всех требующих ущедряющая милостыня!} [Сравним вышесказанный элеганс с сею славянщизною, и горе тому, кто не почувствует их разности!]
“Народ не думая о предмете кровопролития в исступлении своем веселился общим бедствием”. Слово предмет хотя также есть новое и переводное; ибо нигде в ста[151]ринных книгах нет оного; однако ж оно довольно знаменательно, так что с успехом в язык наш принято быть может; но при всем том и оное часто заводит нас в несвойственные языку нашему выражения. В вышесказанной речи пред{182}мет кровопролития есть некая загадка, или излишняя кудрявость мыслей, равно как и в следующей речи: всякое тиранское изгнание, всякое убийство, было тогда предметом благодарения и жертв. Почему мысль сия была бы хуже или слабее выражена, если б сказано было: за всякое жестокосердное изгнание, за всякое убийство приносились тогда благодарения и жертвы? Сим образом речь сия есть ясная и чистая Русская, а вышесказанным образом оная есть Французско-Русская. Чем короче какая мысль может быть выражена, тем лучше: излишность слов, не прибавляя никакой силы, распространяет и безобразит слог: мы слово предмет, последуя Французскому слогу, весьма часто без всякой нужды употребляем, как например: в старину было многое очень стыдно, что ныне составляет честь и предмет похвальбы. Для чего не просто честь и похвальбу? Или: молодые господа в своих собраниях имеют обыкновенными предметами осмеяния легковерности невинных женщин. На что здесь имеют [152]пред{183}метами осмеяния легковерности? Для чего не просто осмеивают легковерность? Сверх сего не странны ли следующие и сим подобные выражения: доставляя избыток свой в других предметах потребностей; занимательность предмета и проч.? Негде случилось мне прочитать чувствительное как ныне называют, описание о человеке, который удит рыбу: с дрожащим сердцем приподнимает уду и с радостию вытаскивает предмет пропитания своего. Мне кажется мы скоро будем писать: дрова суть предметы топления печей. О! какие сделаем мы успехи в словесности, когда достигнем до того, что вместо подай мне платок, станем слуге своему говорить: подай мне предмет сморкания моего!
“Ловить кораллы”. Ловят то, что от нас убегает; а что пребывает неподвижно, или не старается уйти от нас, то достают, ищут, или промышляют.
“Судно начало было и проч.” Какое противное слуху стечение слов!{184}
“Приехавшая эскадра”. Можно сказать приехать на корабле, или еще лучше, как в Славенских книгах пишется, придти кораблем; но весьма несвойственно говорить: корабль приехал, лошадь приехала.
“Ни в одной провинции военный деспо[153]тизм столь явно не приступал к делу, как в Римской”. Может ли что страннее быть сего выражения: военный деспотизм явно приступает к делу!
“Свет пожарных пламенников помрачает всякий другой свет непросвещенного разума”. Таковую ясность слога и таковые подобия находим мы весьма часто в нынешних сочинениях. Во-первых: что такое пожарный пламенник? Во-вторых: как может свет оного помрачать свет непросвещенного, то есть свету не имеющего разума? Сходен ли таковой слог и таковые употребления с следующими, каковы нередко находим мы в старинных книгах: яко же бо девица от проста рода сущи, красоты же ради лица, и нравов благолепных избранна бывши коему Царю {185}в невесту, прочее веси, и нравы простыя начинает забывати: так и преподобный отец наш избран сый от чрева матерня в раба небесному Царю, возлюбив небесная от юности, земная нача забывати, сице глаголя: забыти мне сотвори Бог вся болезни моя и вся, яже отца моего. Что же его таково к презрению мира и сластей привлече? Любовь Божия, по речению Псалмопевца: милость Твоя, Господи, поженет мя. И не дивно, яко же бо излишняя теплота понуждает нас к совлечению одежд и телес обнажению, воеже быти [154]нам крепчайшим и удобнейшим к совершению предложеннаго дела: сице и огнь любве Божия горящ в праведнике содела то, яко всех мира сего благих себе обнажи, да крепчайший и удобнейший будет к совершению иноческаго начинания. Есть ли что здесь темного, невразумительного, или слуху противного?
“Только двое судов ушли”. Двое судов, вместо два судна, не по-Русски и непростительно, не токмо Сочинителю книг, ниже безграмотному простолюдину.
“Когда же сей наружный мир будет до{186}стигнут”. Достигать до чего, доходить до чего, доплывать до чего: при сих глаголах несвойственно говорить: будет достигнут, будет дойден, будет доплыт.
“Так кончился протекший год, и среди войны на воде и на море оставил – бездны политики”. Надлежит спросить у Сочинителя сих строк, что значит оставить бездны политики?
“Руссо, по своему характеру, ставит себя средоточием мыслей своих”. Руссовы мысли уподоблены здесь кругу, а сам он, по характеру его, сделан центром сего круга. Признаться должно, что геометрическое выражение сие весьма далеко отстоит от ясности геометрических определений.[155]
“Слог его, как зеркало или картина вещей, делается необходимым слогом; он впечатлевает все свои описания, и всякая черта жива, плодотворна”. Это слишком высоко для моего простого понятия. Я не могу себе представить, каким образом зеркало или картина делается слогом, и еще картина вещей; почему {187}думать должно, что есть также и картины душ или духов. Местоимение он относится здесь к слогу: как же слог впечатлевает? Также – признаюсь в моем невежестве – не знаю того, что значит живая, плодотворная черта; знаю только, что эта госпожа, или кто она такая, черта, не мертвая и не бесплодная.
“Силою высочайшей деятельности сотворить для себя новое чувство”. Силою высочайшего подражания Французам, везде стараемся мы сотворять новые мысли и новый непонятный для нас слог.
“О нравственном, до богопочитания относящимся, и ученом состоянии протекшего года, Сочинитель сего исторического изображения не хочет проводить ни одной черты”. Какие искусные и остроумные писатели, благодаря Французам, становимся мы в Российском языке! Вместо прежней простонародной речи: я не хочу тебе об этом ни слова сказать, говорим важно и замы[156]словато: я не хочу тебе об этом проводить ни одной черты!{188}
“Торг 1775 года занимал 353 корабля”. Корабли могут обращаться в торгу; но каким образом торг может занимать корабли, этого я не понимаю.
“При сих обстоятельствах Король увидел себя принужденным отступить от Римской области и ограничить себя единственно оборонительною войною”. На что сия кудрявая мысль и сии лишние слова: ограничить себя единственно? Для чего не сказать просто: принужден был отступить и вести оборонительную войну? Слово принужден заключает уже в себе понятие, что он должен был удовольствоваться или ограничить себя.
“Забавное было бы чтение, если б кто в полезном сочинении захотел предложить публике в параллели пришедшие чрез Константинополь и чрез Париж известия”. Предложить в параллели, вместо сличить, есть подлинно забавное чтение!
“Французы приблизились в усиленных толпах”. В усиленных толпах столько ж худо по-Русски, как в уширенных колпаках или в удлиненном кафтане.{189}
“Однако сие радостное упоение вскоре прервано было чертою вероломства”. Опять черта, и еще такая, которая прерывает упоение![157]
“Дошло до акции”. Не уж ли и сего не можно выразить по-Русски? Как беден наш язык!
“Стоящий там Неапольский воинский корпус следующего дня вдруг потеснен, вогнат в Калви, и окружен. Он потребован к сдаче”. Приличнее говорить военный корпус и воинские подвиги; да корпус же и не может иначе быть, как военный. Вогнат неправильно, а должно говорить вогнан. Корпус потребован к сдаче, приятель мой потребован к гулянью за город, слуга мой потребован к причесанию соседа: все это не по-Русски{, равно как и сия речь: настоятельно требовать минутной безусловной сдачи и проч.}
“Генерал Жуберт играл совершенно страдательную роль”. Какой нелепицы не вложит нам в уста безумное подражание Французам!{190}
“Фортуна много бы помогла в улегчение моего состояния”. Зачем новое слово улегчение? Для чего не к облегчению моего состояния? Если мы, вместо сделать легче, сделать лучше, станем говорить: улегчить, улучшить; то вместо сделать приятнее, сделать вкуснее, должны будем писать: уприятнить, увкуснить; украсится ли чрез то язык наш, или обезобразится? Но мало сказать обезобразится: многие понятия его перепутаются, смешаются; ибо по сему правилу сделать крепче и укрепить будет [158]все равно. Между тем понятия изображаемые сими двумя выражениями суть, по свойству языка нашего, весьма между собою различны: сделать крепче значит переменить слабое качество вещи в крепчайшее: вино, перегнанное через куб, делается крепче. В сем случае нельзя говорить: укрепить вино. Напротив того укрепить доску гвоздями не есть переменить качество оной, но токмо учинить ее неподвижною. В сем случае не можно сказать: сделать доску крепче.{191}
“Влечение наших идей столь же обширно как пространный Океан”. Влечение, скрипение, смирение и проч., не имеют никакой обширности или пространства, и потому не могут быть уподоблены Океану, так как поверхность не может быть уподоблена толстоте, или точка высоте. Надобно рассуждать когда пишешь.
“Так Французы и их орудия поражаемы были”. Французов можно поражать, но никогда не говорится: поражать орудия.
“И так тихими шагами бегая по полю мы очень весело шли”. Тихими шагами не бегают, и когда бегают, тогда уже не ходят.
“Там ветряные мельницы чрез дыхание нежного Зефира в движение приходили. – Там мы, под молодым березничком (раз[159]ве в молодом, а не под молодым) грибок от земли отделяли. – Там увидели, что стог сена был весь в полыме (разве в поломе, а не в полыме), и бедные мужики тщетно старались подавать оному руку помощи”. Надлежит везде {192}наблюдать приличность, и отнюдь не соединять грубых понятий с нежными, или важных с низкими, как разве токмо в шуточном слоге. Нежные Зефиры могут играть распущенными власами красавицы, шевелить розовыми листочками, прохлаждать утомленную солнечным зноем пастушку; но пристойно ли им двигать ветряные мельницы? Сыскав гриб говорим ли мы когда: я грибок от земли отделил? Хорошо о несчастном человеке сказать мы подали ему руку помощи, но прилично ли говорить сие о стоге сена?
“Соблюдая непредельный порядок”. Непредельный, нерукий, немозглый и проч. никогда не говорится; а говорится: беспредельный, безрукий, безмозглый и проч.
“Казалось, что вся природа искала нам добронравствовать”. – Добронравствовать? Поэтому можно говорить: благополучствовать, рыболовствовать, горохосажательствовать? Вот какие новые к обогащению языка открываются источники!{193}
“Кустарники сирен ароматным запахом [160]своим весь дом окуривали”. Разве сии кустарники зажжены были? Ибо курится только то, что горит.
“Она едва примечала его; но была так любезна, трогательна в нежной томности своего взора”. Хороший слог должен быть прост и ясен, подобен обыкновенному разговору человека, умеющего складно и приятно говорить. Но вышесказанная речь имеет ли в себе сие достоинство? Мы можем сказать красавице: томные взоры твои прелестны; ты хороша в белом платье, или белое платье к тебе пристало; но похож ли будет {бред} [жеманный слог] наш на хороший и чистый язык, когда мы говорить станем: ты трогательна в томности твоего взора; ты прекрасна в белизне твоего платья?
“С весьма тонким вкусом отнес к публике слова”. Какая нужда изъясняться таким принужденным и неестественным слогом? Если мы вместо: он обратясь к народу сказал, будем писать: он отнес к публике слова; а вместо: отнесть письмо на почту, станем говорить: {194}обратить шествие свое к почте для отнесения письма; то мы не красноречием пленять сердца, но странностию и невразумительностию своею посмеяние в умах производить будем. С словом вкус мы точно [161]так же поступаем, как с словом предмет, то есть весьма часто употребляем его некстати. Оно происходит от глагола вкушать или от имени кусок, и значит чувство, какое получает язык наш от раздробленния зубами куска снеди. Сие есть главное его знаменование: и потому в следующих и подобных сему речах: вкусное вино, приятное вкусом яблоко, противное вкусу лекарство, також и в сопряжении его с приличным ему прилагательными именами, как то: кислый, сладкий, горький, пряный вкус и проч., имеем мы ясное и чистое о нем понятие. Но поелику человеческий разум весьма обширен, так что сколько бы ни изобрел он разных названий, однако всегда изобилие мыслей его превосходнее будет изобилия слов: сего ради часто бывает, что одно и то ж {195}самое слово служит к изображению двух или многих понятий, из которых одно есть первоначальное, а другие по сходству или подобию с оным от него произведенные. Мы говорим вкушать пищу, и говорим также вкушать утехи. Здесь в первой речи слово вкушать имеет настоящее свое знаменование, а во второй заимствованное от подобия с оным. Равным образом и слово вкус употребляется иногда в первоначальном знаменовании, то есть [162]означает чувство, различающее снедаемые вещи; а иногда в производном от подобия с оным, то есть означает разборчивость или звание различать изящность вещей. В сем последнем смысле нигде не находим мы оного в старинных наших книгах. Предки наши вместо иметь вкус говаривали: толк ведать, силу знать. Потом с Немецкого geschmack вошло к нам слово смак; а наконец, читая Французские книги, начали мы употреблять слово вкус больше по значению их слова gout, нежели по собственным своим понятиям. От сего-то заимство{196}вания слов с чужих языков рождается в нашем сия нелепость слога и сей чуждый и странный состав речей. Если бы мы распространив знаменование слова вкус, употребляли оное там токмо, где составляемая из оного речь не противна свойству языка нашего, как например следующая: у всякого свой вкус, или это платье не по моему вкусу; то конечно было бы сие обогащением языка; ибо в обеих сих речах нет ничего противного здравому рассудку; слово вкус означает в них с равною ясностию и то и другое понятие, то есть, первоначальное и производное от оного. Но мы говорим: он имеет вкус в музыке. Хотя привычка и делает, что речь сия не кажется нам дикою, однако ж в самом де[163]ле оная состоит из пустых слов, не заключающих в себе никакой мысли; ибо каким образом можно себе представить, чтоб вкус, то есть чувство языка или рта нашего, пребывало в музыке, или в платье, или в иной какой вещи? Если составление сей речи терпимо, то {197}для чего и других таким же образом не составлять? Например мы в просторечии говорим: он пронюхал что у них на уме; для чего ж, приемля обоняние за проницание, не говорить: он имеет обоняние в их уме? Речь сия отнюдь не должна быть страннее первой, поелику оная точно таким же образом составлена. Одеваться со вкусом есть также не собственное наше выражение; ибо мы не говорим, или по крайней мере не должны говорить: плакать с горестию, любить с нежностью, жить со скупостию; но между тем, как свойство языка нашего во всех других случаях велит нам говорить: плакать горько, любить нежно, жить скупо, в сем едином нельзя сказать: одеваться вкусно; и так, когда мы какую речь не можем составить по свойству языка нашего, и должны непременно составлять оную против свойств его; то сие уже одно показывает, что мы нечто чужое вмешиваем в свой язык. Также и следующая речь есть Французская, а [164]не наша: он пишет во вкусе {198}Мармонтеля. Как можно писать во вкусе? Не все ли это равно, как бы кто, вместо я подражая напеву соловья, сказал: я пою в голосе соловья? Французы по бедности языка своего везде употребляют слово вкус; у них оно ко всему пригодно: к пище, к платью, к стихотворству, к сапогам, к музыке, к наукам и к любви. Прилично ли нам с богатством языка своего гоняться за бедностию их языка? На что нам, вместо храм велелепно украшенный, писать: храм украшенный с тонким вкусом? Когда я читаю тонкий, верный вкус; то не должен ли воображать, что есть также и толстый и неверный вкус? Обыкновенно отвечают на сие: как же писать? Как сказать: un goût delicat, un goût fin? Я опять повторяю, что если мы не упражняясь в своем языке, не вникая в оный, не чувствуя собственных своих красот, станем токмо о том помышлять, каким бы образом перевесть такое-то или иное Французское выражение; одним словом, если мы сочиняя Русскую книгу не {199}перестанем думать по-Французски, то мы {на своем языке всегда будем врать, врать и врать} [никогда силы и красоты языка своего знать не будем]. Для чего ни в Ломоносове, ни в Феофане, ни в Кантемире, ни во всех знавших хорошо Русский язык писателях, не находим мы [165]сего Французско-Русского состава речей? Для того, что они начитавшись природных книг своих сочиняли, а не переводили сочиняя, то есть почерпали мысли свои из собственного языка своего, а не из чужого. Не токмо всяк сочиняющий книгу обязан стараться красотою языка своего воспалять разум и пленять сердца наши; но и тот, кто переводит, должен всякую сочинителеву мысль силою своих, а не его слов, изображать. Например: если бы кто leve toi, eternel, dans la colere, перевел из слова в слово: встань, вечный, в гневе своем, тот был бы обыкновенный Переводчик; но когда бы он ту ж самую мысль так прекрасно выразил, как оная в Псалтире выражена: Воскресни Господи гневом Твоим, тогда бы он соблюл всю важность и красоту слога. Какая {200}нужда нам вместо: она его любит, или он ей нравится, говорить: она имеет к нему вкус, для того только, что Французы говорят: elle a du goût pour lui? Желает ли кто видеть, до чего доводит нас безумное подражание Французам? Мы говорим и печатаем в книгах: вкус царствовать; чертеж вкуса; хотя двери его были и затворены, однако он имел смелость войти к нему, и вкус сделать ему свое приветствие.
“Трогательная сцена; занимательная книга [166]или площадь”. Нововыдуманные слова сии в великом ныне употреблении. Почти во всякой книге и на всякой странице мы их находим. Между тем, есть ли что-нибудь безобразнее, как слово сцена, и еще трогательная сцена, в Российском, а особливо важном слоге? Слово трогательно есть совсем ненужный для нас и весьма худой перевод Французского слова touchant. Ненужный потому, что мы имеем множество слов, то ж самое понятие выражающих, как например: жалко, чувствительно, плачевно, слезно, сердобольно {201}и проч.; худой потому, что в нашем языке ничего не значит. Защитники сих юродливых слов скажут мне: когда глагол toucher по-Русски значит трогать, то для чего ж наречие touchant не должно значить трогательно? Я уже выше сего показал, что два соответствующие на двух языках слова не могут иметь одинакого круга знаменования, и что мы не из Французских книг должны учиться Русскому языку: иначе мы будем столько же смешны, как бы Французы смешны были, ежели б они не следуя собственным своим понятиям, но гоняясь за нашими, для выражения слов, таковых например, как тронуться, то есть помешаться в уме; тронуться с места, то есть двинуться, и тронуться, то есть повредиться (говоря о [167]съестных припасах или напитках), стали выдумывать новые, несвойственные языку их слова, производя их от глагола toucher, для того токмо, что у нас происходят они от глагола трогать. Может быть скажут еще, когда упо{202}требляем мы слова: желательно, чаятельно, сомнительно и проч., то для чего, последуя тому ж правилу, не употреблять трогательно, занимательно и проч.? Для того, что если бы это свойственно было языку нашему, то давно бы уже оное введено было в употребление. Выдумка сия не такая остроумная, чтоб никому из прежних писателей не могла прийти в голову; но мы нигде не видим тому примера. Если же мы, не знав твердо языка своего, станем изобретать новости; если вместо: я видел жалкое или плачевное зрелище, будем писать я видел трогательную сцену, или вместо: на площади сей много зданий поместиться могут, площадь сия занимательна для зданий; если позволено писать: трогательно и занимательно, для того что пишется оскорбительно, презрительно и проч.; если, говорю, мы таким образом рассуждать будем, то кто удержит меня от распространения далее сих по нынешнему премудрых выдумок? Кто {203}запретит мне писать: летательно, клевательно, ку[168]сательно, как например: птица есть тварь летательная и клевательная; он говорил со мною кусательно, то есть колко, насказал мне много обидных слов? Умствуя таким образом, подлинно составится прекрасный и богатый язык Российский!
“Многие другие представители и чиновники”. Что такое представитель? Не то ли, что Французы начали было называть representant, и которых ныне уже нет? – Да какая нам нужда до их репрезентантов? Не уж ли нам и для гильотин их выдумывать Русские имена?
“Исполнить родителей глубочайшей признательности”. Я по сие время не знал, что глубочайшая признательность имеет у себя родителей.
“Мысль первого Мая”. Первый Май, или первое число Мая, не есть существо размышляющее. Надлежало бы сказать: мысль в первый день Мая.
“Пишу для вас; заблаговременно готовлю вас в друзья моей памяти”. Хоро{204}ший слог должен быть естествен, а не надут и не чопорен. Как бы мы назвали того отца, который бы на вопрос наш, зачем обучает он детей своих грамоте, отвечал нам: я заблаговременно готовлю их в друзья читанью?
“Шебанов утверждает, что Вольтер не [169]имел того излишнего и вспыльчивого самолюбия, которое обыкновенно ставили ему в порок”. Существительные имена должны сочиняться с пристойными им прилагательными именами. Сочинитель, или как в Священных книгах называется, списатель жития святых отцов в Патерике о преподобном Несторе говорит: навыче всякой иноческой добродетели; чистоте телесней и душевней, воленей нищете, смирению глубокому, послушанию непрекословному, пощению крепкому, молению непрестанному, бдению неусыпному. Здесь при каждом существительном имени положено приличное ему прилагательное имя; но что значит излишнее самолюбие? Человек может быть самолюбив или весьма самолюбив; до{205}бродетелен, или весьма добродетелен; но в сих словах: он излишне самолюбив, излишне добродетелен, нет никакого смысла. Вспыльчивое самолюбе также ничего не значит, и столько же непонятно, как дальновидное, или быстрое, или глубокое самолюбие.
“Они приметили, что сия коляска запряженная в две лошади, покрытая потом, взъехала к ним на двор”. Хотя в просторечии и говорится у нас: ехать в две, в три, в четыре лошади и проч., однако ж употребя причастие запряженная луч[170]ше сказать: коляска, запряженная двумя лошадьми, нежели в две лошади. Что ж принадлежит до сего, чтоб вместо вспотевшая лошадь, говорить: лошадь покрытая потом, таковое выражение в языке нашем весьма безобразно; ибо простые и низкие понятия важным и возвышенным слогом описывать неприлично.
“Народ не потерял первого отпечатка своей цены. – Говорит об одрании чудовных икон (вместо: о похищении окладов с чудотворных икон). Обрабо{206}танность – обдуманность – начитанность”. – Помилуйте! Долго ли нам так писать? Не уж ли мы вподлинну думаем, что язык наш будет в совершенстве, когда мы из всех глаголов, без всякого размышления и разбора, накропаем себе кучу имен? Не уж ли мы достигнем до того, что станем напоследок говорить: летательность ума моего гораздо больше твоей – я устал от многой ходительности – он будучи в чужих краях получил великую насмотренность и проч.? Негде, говоря о примечаниях Болтина на Леклеркову Российскую Историю, сказано, что слог в сей книге посредственный, довольно чистый для того времени, и несколько тяжелый для нашего. Болтин не очень давно писал свои примечания, а уже слог того времени стано[171]вится нам тяжел. Это мы видим, что нынешний чист и легок: чист, как белая бумага, на которой ничего не написано; легок, как прах, в котором нет никакой вещественности!
Дабы не наскучить читателю, пре{207}рываю я сии выписки и мои на них замечания, которые были бы бесконечны, если б я имел терпение прочитывать от начала до конца те книги, кои нынешним усовершенствованным языком пишутся. Между тем из краткого собрания сего довольно явствует, о чем мы прилагаем попечение, о том ли, чтоб образовать, или о том, чтоб обезобразить язык свой. Из следующего же за сим опыта Словаря увидим мы, что нужнее нам для знания языка своего, Французские ли книги читать, или собственные свои?
— — —
{208} [172]Опыт словаря,
или слова и речи, выписанные из Священного Писания
для показания знаменования оных.*
{Бессердечный или Бессердый. Происходит от слова сердце; приемлется в смысле безумного; но кажется больше значит человека робкого, нетвердого, без правил, без честолюбия (un homme sans caractère): иже от устен произносит премудрость, жезлом биет мужа безсердечна (Притч. Солом. гл. 10). Во всех известных мне иностранных библиях смысл сего стиха кажется не тот, какой дан оному в Славенском переводе: во Французской Библии сказано: la sagesse se trouve sur les lévres d’un homme sage; mais la verge est pour le dos de celui qui est depourvû de sens. В Немецкой старинного перевода: in den lefzen (lippen) von dem verständigen wert klugheit gefunden; aber auf dem rücken dem ein (klug) hertz mangelt, ein ruth. То есть: мудрость на устах разумного, а на хреб{209}те безумного жезл или розга. В Славенском переводе совсем не упоминается о хребте или спине, и кажется разум сего стиха истолкован таким образом: тот, из чьих уст исходит премудрость, бьет как жезлом человека, не имеющего сердца, души, благонравия, и которому следственно всякие мудрые наставления, или слова тягостны, скучны, несносны. Вскую бяше имение безумному: стяжати бо премудрости безсердечный не может: que sert le prix dans la main d’un insensé pour acheter la sagesse, puis qu’il manque de sens? Фр. Wozu sol doch dem narn gelt in der hant, klugheit zu kaufen, und er hat doch kein hertz (zu lernen) (Притч. Солом. гл. 17). От того же корня происходят слова: слабосердый, благосердый, милосердый, добросердый или добросердечный, высокосердый, злосердый, мягкосердый, чистосердечный, простосердечный, дерзосердый, ласкосердый, жестокосердый. Рассмотрим силу и знаменование всех сих слов: бессердечие есть нечто меньше бездушия, но больше слобосердия: безду{210}шник исполнен коварств и злобы; бессердечный не привязан к добродетели и мудрости, однако не столько помышляет о вреде другому, сколько не рачит о собственной своей славе и добром имени. Слабосердый по малоумию своему всякому внушению легко верит и живет чужим умом. Уста разумнаго хвалима бывают от мужа; слабосерд же поругаем бывает: la’homm se loué suivant sa prudence; mais le coeur depravé (wer aber eitel ist und unwitzig, Нем.) sera dans le mépris (Притч. Солом. гл. 12). Благосердие есть нечто больше милосердия, а сие последнее больше добросердечия; добросердечный не делает никому зла; милосердый сострадает видя печального; благосердый толико отличается благостию сердца или утробы своей, колико благообразный лепотою лица своего. Призри благосердием всепетая Богородице (стих. Богом. на молебне). Иже прельщают незлобивое благосердие владеющих: ceux qui abusent de la simplicité des princes (Есф. гл. 8). Высокосердие означает надменность, кичли{211}вость, гордость, высоковыйность: нечист пред Богом всяк высокосердый: l’ eteruel a en abomination tout homme hautain de coeur (Притч. Солом. гл. 16). Злосердие заключает в себе гнев и месть; жестокосердие чуждо человеколюбия; твердосердие противно мягкосердиию, неумолимо, не внемлет гласу просящих его: и сынове жестоколичнии (enfans effrontés) и твердосердечнии (et d’un coeur obstiné): Аз послю тя к тем (Езек. гл. 11). Чистосердечие не любит никого обманывать; простосердечие невинно как агнец, судит по себе, всякого почитает добрым, не опасается хитростей, обманов. Дерзосердие есть необузданность, невоздержание страстей своих: путей своих насытится дерзосердый, от размышлений же своих муж благ (Притч. Солом. гл. 14). То есть: дающий волю сердцу своему, исполняющий все его наглые желания, вкушает утеху непостоянную, нетвердую, могущую премениться в печаль и раскаяние; но тот, кто размышляет, кто паче последует совету ума своего, нежели внушению {212}сердца и страстей своих, тот всегда наслаждаться будет истинным утешением. Тяжкосердие есть загрубелость, закоснелость сердца в пороках: сынове человечестии, доколе тяжкосердии? вскую любите суету и ищите лжи? (Псал. 4). Ласкосердие приемлется в знаменовании неги, роскоши, ленности, расслабления; ласкосердое дитя есть изнеженное, избалованное ласками родителей своих; ласкосердствует тот, кто нежится, любит роскошь, праздность; ласкает, угождает сердцу своему: иже ласкосерд будет от детства, поработится; напоследок же болезновати будет о сем (Притч. Соломон. гл. 29). Сиречь: кто воспитан в неге, тот, не имея твердости духа, против воли и желания своего всякому будет покорен. Спящии на одрех от костей слоновых, и ласкосердствующии на постелях своих: то есть нежащиеся, роскошествующие: vous qui vous étendés sur vos lits, Фр. ihr die ihr uppigkeit treibet auf euere lägern, Нем. (Амос. гл. 6).}