Могила любви

В груди у юноши есть гибельный вулкан.

Он пышет. Мир любви под пламенем построен.

Потом – прошли года: Везувий успокоен

И в пепле погребен сердечный Геркулан.

Под грудой лавы спят мечты, любовь и ревность;

Кипевшей жизнью мир теперь – седая древность.

И память, наконец, как хладный рудокоп,

Врываясь в глубин, средь тех развалин бродит,

Могилу шевелит, откапывает гроб

И мумию любви нетленную находит;

У мертвой на челе оттенки грез лежат,

Есть прелести еще в чертах оцепенелых,

В очах угаснувших блестят

Остатки слез окаменелых.

Из двух венков, ей брошенных в удел,

Один давно исчез, другой все свеж, как новый:

Венок из роз давно истлел,

И лишь один венок терновый

На вечных язвах уцелел.

(В.Бенедиктов)

Предельно развернутая метафора (любовь-вулкан) превращается в развернутое аллегорическое изображение любви в виде вулкана.

Аллегория (иносказание) обычно, в отличие от метафоры, основана не столько на сходстве предметов словно неожиданно открытом и запечатленном, сколько на какие-то заранее известные соотношения между изображением и изображаемым. Так, в нашем примере, венок терновый – уже ни в коем случае не метафора, а аллегория страдания.

Как троп, близкий к метафоре, можно отметить эпитет. Уяснить суть этого явления легче всего отталкиваясь от понятия логического определения, т.е. определения, выделяющего предмет из ряда других (красное пальто отличается от зеленого пальто или черного пальто). От логического определения отличается поэтическое – эпитет. Оно не сравнивает и не отделяет предмет (широкая степь не противопоставляется узкой, а высокое небо – низкому). Эпитет определяет предмет, называет его какие-то сущностные свойства.

В отдельные эпохи эпитет был неотъемлемой частью поэтического текста. Такие обязательные эпитеты получили название «украшающих», нередко это были абсолютно безразличные, ко всему применимые слова. При этом появлялись «устойчивые» эпитеты, становившиеся своего рода литературными штампами. Эпитет может быть выражен не только прилагательным, но и существительным:

Пробудят в струнах звуки рая

(М.Ю. Лермонтов)

Особый вид эпитетов – определение, содержащее в себе значение, антонимичное значению определяемого слова. Такое определение называется оксюморон – хрестоматийный пример: «Мертвые души».

К тому же классу тропов примыкает и сравнение: оба элемента – что сравнивается, и с чем сравнивается, обозначены в тексте.

Внизу, как зеркало стальное, синеют озера струи…

(Ф.И.Тютчев)

Сравнение может быть выражено формой творительного падежа:

А в степи, с ордой своею дикой,

Серым волком рыская чуть свет…

(Слово о полку Игореве. Перевод Н.Заболоцкого).

Все эти знания о стихе и о поэтическом языке помогают, «поверив алгеброй гармонию», воспринимать стихи не как менее понятный рассказ о том, что можно сказать прозой, а понять тот пласт содержания, который как раз «прозой» изложить нельзя. И здесь немаловажную роль играет умение читать стихи. К сожалению, школьная практика отравлена укоренившейся привычкой «читать стихи с выражением», т.е. с бытовой разговорной интонацией, убивающей на корню всю сущность стиха. Специфическая «поэтическая» манера чтения как правило вызвала неприятие «произаически» настроенной аудитории. Существуют свидетельства, что манера авторского чтения Пушкина вызывала неприятие у многих салонных красавиц. Только эпоха Серебряного века, введшая в обиход авторское чтение не только в узком кругу, но и на более широкую аудиторию, отчасти способствовала утверждению новой манеры чтения стихов. Однако на эстраде все же доминирует именно «актерское», а не «поэтическое» чтение, резко охарактеризованное едкой шуткой Б.М.Эйхенбаума: «Поэт, не дорожи любовию народной!» читают с такой же интонацией как: «Катя, не играй моим перочинным ножичком!» Интересно, что маленькие дети, школьники младших классов, как раз стремятся читать стихи в «поэтической» манере, их природному чистому вкусу претит навязывание стиху «бытовой», «разговорной» интонации. Трагикомическое впечатление производит, когда в советских фильмах артисты, изображающие священнослужителей или просто молящихся людей начинают читать псалмы или молитвы по-актерски, «с выражением». Известен термин «петь псалмы», хотя на самом деле их никто в прямом смысле этого слова не поет (кроме специально оговоренных уставом случаев), а именно читают, но на «певческой постановке голоса» с запретом на бытовые интонации и вообще на всякую интонационную избыточность. Не менее уродливо, чем псалмы и молитвы, звучат в «выразительном» чтении и стихи. Сейчас речь не идет о так называемой скандовке, т.е. о привнесении в ритм стиха пропущенных, отсутствующих ударений – это само по себе способно уничтожить более тонкий мелодический рисунок. Но все же необходимо при чтении стиха, во-первых, «дать звучать голосу», т.е. читать, опираясь не на разговорное, а на певческое положение голосовых связок. Во-вторых, ритм чтения должен не «затемнять», а наоборот «прояснять» мелодику данного конкретного стиха. И, в-третьих, особое внимание надо уделять соотношению синтаксического и поэтического членения текста – это придает дополнительную выразительность, абсолютно компенсирующую отсутствие бытовых, разговорных интонаций, делающих более понятной обыденную речь.

И, наконец, о том, существуют ли какие-то критерии, позволяющий отличить «хорошие» стихи от «плохих». Сама постановка такого вопроса в значительной мере провокационна – есть целый ряд поэтов, которых некоторое время превозносили, потом прочно забывали, потом снова вспоминали и начинали превозносить. Если даже Пушкина периодически предлагали «сбросить с корабля современности», что говорить о фигурах меньшего масштаба.

Тем не менее, есть понятие хорошего вкуса, которое для всех времен вполне едино. Одного великого музыканта начала ХХ века спросили, что такое хороший вкус в исполнительском искусстве. Он ответил: «Это значит, играть не слишком громко, когда написано forte, и не слишком тихо, когда написано piano».

Использование художественных приемов в меру, определенную необходимостью передачи того или иного смысла, в значительной мере является критерием вкуса в литературе, а их избыточность нередко становится мишенью для стихотворной пародии:

Эрота выспренних и стремных крыльях на

От мирных пущ в волшбе лечу далече.

Чувств пламных посреди горю, как купина,

С тобой – безумной алчу встречи.

Биюся в кольцах корч, желанием пронзен.

Змий, жду тебя, змею, одре на одиноком.

Струится нарда вонь, и ладан смольн возжен,

Меня коснися змейным боком.

Одре сем на позволь, прелестница, и впредь

Мне уст зной осязать и пышну персей внятность.

Пиит истомных «сред» воздам я мзду и Тредь–

Яковского стихом твою вспою приятность.

(Измайлов А.А. Пародия на Вяч. Иванова)

Задачка для начинающего литературоведа: какого приема из перечисленных выше нет в этом стихотворении?

Наши рекомендации