ШЕСТОВ ЛЕВ (Лев Исаакович Шварцман, 1866 1938)

— философ-экзистенциалист, лит. критик. В 1884 поступил на мат., а год спустя — на юрид. ф-т Моск. ун-та; один семестр учился в Берлине; получил диплом кандидата прав в Киеве (1889). В 1895-1914 живет в осн. в Швейцарии; с 1914 — в Москве, в 1918 переезжает в Киев, где читает курс древней философии при народном ун-те. В 1920 покидает Россию и обосновывается в Париже. В первый период (приблизительно до 1914) творчество Ш., к к-рому относятся довоенные труды, вошедшие в собр. соч. (1898-1912), носит отрицающий характер (филос. манифест Ш. “Апофеоз беспочвенности”, 1905); во второй период, начиная с “Sola fide” (“Только верою”), (написана в 1911-14, полностью опубликована в Париже в 1966) Ш. выступает как автор, нашедший для себя мировоззренческие устои. Ш. — провозвестник трагич. умонастроения 20 в., высту-

пивший с интерпретацией и развитием идей Ницше, а позднее и Кьеркегора — идей, вошедших в канон экзистенциализма. Как отклик на ситуацию, когда прежняя, бессознательная, дающаяся всем даром вера в целесообразность и осмысленность человеч. жизни рушилась, Ш., вслед за Ницше, предвосхищает мотив, доминирующий на Западе после Первой мир. войны, развеявшей иллюзорную веру в неизбежное торжество “гуманности” и “прогресса”. Но если Ницше связывает трагич. положение человека с его собств. духовным выбором, христ. морализмом, подорвавшим витальные силы человечества, то Ш. пишет прежде всего об алогизме самой почвы человеч. существования. Ш. находится в русле размышлений, оппозиционных к традиц. рационалистич. системосозиданию, в русле философ, эссеистики, сосредоточенной на вопросах и условиях человеч. существования. Впитавший традиции рус. духовной культуры, Ш. понимает философию как выявление первооснов человеч. жизни, жизненной подлинности, как своего рода служение, а не как способ выражения самодовлеющего интеллектуализма. Ш. — представитель линии филос. прозы (Кьеркегор, Унамуно, Ницше, Розанов), сосредоточенной на экзистенциальном претворении идеи, т.е. жизни лица в исповедуемом им принципе. Писательская одаренность сочетается у него с публицистич. темпераментом, склонным к эпатирующему парадоксализму и афористич. форме выражения. Его слово, поскольку оно служит философии как “великой борьбе”, подразумевает внут. диалог с противником (ср. установку на “чужое слово”, “двуголосое слово” — подобно персонажам Достоевского в исследованиях Бахтина). Ш. выступал как защитник заброшенного в мир и порабощенного спекулятивной философией индивида. Свое творч. амплуа он раз и навсегда связал с позицией атакующего и оспаривающего. На философии Ш. лежит отблеск как ницшеанской антропологии с ее культом исключит, личности, так и философии “подпольного человека” Достоевского. От торжествующего “сверхчеловека” Ш. отказывается в пользу потерпевшего от жизни “великого страдальца”, а ницшеанский аморальный дуализм “обыкновенных” и “необыкновенных” (к-рым “все позволено”) индивидов у него заменяется эстетич. дуализмом “морали обыденности и морали трагедии” (“Достоевский и Ницше...”). Однако, поскольку трагич. прозрением шестовский герой обязан не только катастрофич. обстоятельствам — они, в конечном счете, перед лицом абсурдности бытия катастрофичны у всех людей, — но и своей глубинной восприимчивостью к истине существования, подлинностью своего страдания, то такой страдалец оказывается также личностью исключительной, необыкновенной. Метод настоящего философствования, по Ш., на этом первом этапе состоит в том, чтобы за успокоительными умственными построениями, за любой “проповедью” обнаружить подлинное жизненное переживание и реконструировать сокровенное “бессознательное” творца, ибо провозглашаемые перед миром убеждения суть лишь маски истинных, глубинных чувств, подвигнувших на создание худож. произведения. Литературно-филос. исследование Ш. нередко оказывается версией психол. разоблачительства (отождествление Достоевского с его нравственно-ущербными персонажами). В то же время особая отзывчивость на трагич. переживание одинокого индивида сохраняет за экзистенциальным анализом Ш. обаяние жизненной значительности. Ш. — не только российское, но и ориг. европ. явление:

уже на рубеже двух веков он, как бы в предчувствии будущих мировых катастроф, ставит те “экзистенциальные” проблемы, к-рые возникнут перед европ. мыслью лишь в 20-х гг. Ш. выражает взгляд на жизнь как на существование перед лицом “неизвестности” и “безнадежности”, а прозревание этой жизненной истины неизбежно связывается у Ш. с ситуацией катастрофы, сформулированной им в работе “Шекспир и его критик Брандес”, 1898; (ср. с пограничной ситуацией у Ясперса). В типе кабинетного ученого-систематика, препарирующего жизнь в интересах теор. завершенности, Ш. прозревает обездушенный, рациомеханич. тип человека, связанный с наступающей эпохой господства науки и техники. Здесь Ш. развивает одну из тем Достоевского и совпадает с мыслью Кьеркегора, изобличая “искусственного”, лишенного души человека. Подобно Кьеркегору, Ш. утверждает в качестве исходного пункта философствования субъекта и субъективность (в противовес объекту и объективности) с ориентацией на существование (противопоставление ориентации на мышление); в качестве истины — глубоко личностную истину с ее принципиальной необщеобязательностью и необщезначимостью; в качестве способа познания — сознательно избираемый путь трагедии и “отчаяния” (см. “Достоевский и Ницше. Философия трагедии”, 1903; “Великие кануны”, 1912).

Ш. — однодум, им владеет одна “идея-страсть” (для ее выражения историко-филос. материал служит обычно только предлогом); он требует, чтобы человек стряхнул “...с себя власть бездушных, ко всему безразличных истин...”, глухих к человеч. апелляции (“Афины и Иерусалим”, 1951). Ill- охвачен персоналистским, антисциентистским пафосом “подпольного человека”, борющегося с диктатом “законов природы и арифметики”. Однако начиная борьбу против сциентификации жизни (“жизнь заменилась познаванием”) и сознания (“Науке до души дальше, чем до звезд”), Ш. приходит к радикальному отрицанию знания как пути к жизненной истине. Он считает, что вся традиц. философия шла по пути “необходимости”: она искала “всеобщие и необходимые истины”, жаждала подчинить сознание порядку, закону и норме и тем самым найти успокоение (мотив Ницше), в то время как нет ничего более уводящего от истины, чем спокойствие и равнодушие. Философия, в частности, в требовании Спинозы “не смеяться, не плакать, а понимать” сформулировала свою полную отчужденность от проблем человеч. существования. Однако у Ш. отрицание знания как источника рабства парадоксальным образом оказывается оборотной стороной крайне рационалистич. позиции, той самой загипноти-

зированностью “всевластием” разума, к-рая обличалась Ш. Поскольку Ш. связывает господство в мире необходимости с установкой на познание, то онтология оказывается производной от гносеологии, — даже фактич. события зависимы от согласия человека признать их совершившимися.

Спасение от порабощающего разума Ш. ищет (во втором периоде своего творчества) в вере. Теперь познават. устремление человеч. рода Ш. называет грехопадением (человек вкусил плод с “древа познания добра и зла”, предпочтя жизни и свободе знание). Традиц. филос. умозрению, берущему начало в Греции и выражающему капитуляцию падшего человека перед отвлеченными истинами, Ш. противопоставляет откровение Ветхого завета; “частному мыслителю Иову” Ш. (снова подобно Кьеркегору) отдает решит, предпочтение перед греч. “симпозионом”, Кантом, Гегелем (“На весах Нова”, 1929). Бог, не связанный с идеей логоса, олицетворяющего для Ш. ненавистный ему закон, или порядок, выступает как идеал всемогущего своеволия. И вера в него (здесь Ш. идет за лютеровским “Sola fide” — “Только верою”) открывает перед человеком возможности, не считающиеся ни со строем бытия, ни с нормами нравственности, ставит его “по ту сторону добра и зла”. Здесь объявленный фидеизм грозит превратиться в волюнтаризм и веру в абсурд. С др. стороны, абсурд оказывается таковым только перед неправомочным судом разума, потому что для Ш., к-рому близок иудейский религ. опыт, Бог — положит, животворческая сила, благодатный источник жизни. Ш. выступает как своеобр. религ. философ жизни, понятой как чудо (сверхъестественное) и требующей к себе доверия (этим Ш. существенно отличается от “канонич.” экзистенциалистов с их “бунтом” против жизни). Так Ш. балансирует между принятием бытия (к-рое как созданное Богом “зело добро”) и экзистенциалистским отрицанием смысловых основ мира, рассматриваемых как рез-т гносеологич. грехопадения.

Налицо — смена вех, переход от культа беспочвенности бытия и человеч. сиротства в мире к обнаружению в нем высшей силы в виде старого “живого Бога Авраама, Исаака и Иакова”, однако принципиально неосмысляемого и противопоставляемого разуму. В этом русле развивается творчество Ш. на втором и последнем этапе, сохраняя прежнюю, характерную для всякой идейной мономании воинственность. Большой скачок в мировоззрении Ш. — выход из безнадежности к вере, на пути к к-рой “философия трагедии” если и не отменяется, то становится лишь этапом, помогающим обрести истину, — не только не смягчает его взглядов на роль разума в человеч. существовании, но превращает борьбу с рационализмом в тотальную войну и предмет исключит, сосредоточенности. Если до сих пор мышление в глазах Ш. было виновно в сокрытии и затемнении истины личного существования, то теперь оно оказывается причиной трагедии истор. человечества.

Идейно-творч. путь Ш. ведет от атеистич. бунта против “абсурдного” мироустройства к пафосу веры в лютеровской формулировке “Sola Fide” и ветхозаветному Богу. Однако Бог, не связанный с идеей Логоса, разума, становится (хотя и невысказанно) символом всемогущего своеволия, что открывает перед человеком возможности, не считающиеся со строем бытия и, в сущности, оставляют его, как и на первом безрелигиозном этапе, “по ту сторону добра и зла”. Объявленный фидеизм оказывается, т.о., все той же верой в абсурд.

Соч.: Соч.: В 2-х Т. М., 1993; Соч. М., 1995; Sola fide. — Только верою. Париж, 1966; Апофеоз беспочвенности: Опыт адогмат. мышления. Л., 1991; Киркегард и экзистенциальная философия. М., 1992.

Лит.: Федотов Г. Рец.: Л. Шестов. На весах Иова // Числа. 1930. № 1/2; Бердяев Н. Лев Шестов и Кирке -гард//Бердяев Н.А. Собр. соч. Т. 3. Париж, 1989; Он же. Осн. идея философии Льва Шестова (Там же); Булгаков С.Н. Нек-рые черты религ. мировоззрения Л.И. Шестова //Булгаков С.Н. Соч. в 2-х тт., Т. 1. М., 1993; Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. По переписке и воспоминаниям современников. Т. 1-2. Париж, 1983; Гальцева Р.А. Иск к разуму как дело спасения индивида: Гносеологич. утопизм Л. Шестова // Гальцева Р.А. Очерки рус. утопич. мысли XX в. М., 1992; Морева Л.М. Лев Шестов. Л., 1991; Umbach R. Die Crundprobleme Leo Schestows. Munch. 1952; Fondane B. Rencontres avec Leon Chestov. P., 1967; Baranov N., Bibliographie des oeuvres de Leon Chestov. P., 1975; Idem. Bibliographie des etudes sur Leon Chestov. P., 1978; Лев Шестов: Библиогр. /Сост. Н. Баранова-Шестова. Т. 1-2. Париж, 1975-1978.

Р.А. Гальцева

ШИЗОАНАЛИЗ

— неклассический метод эстетич. и культурологич. исследований, предлагаемый Делёзом и Ф. Гаттари в качестве альтернативы психоанализу. Принцип, отличие от психоанализа заключается в том, что Ш. раскрывает нефигуративное и несимволич. бессознательное, чисто абстр. образ в том смысле, в каком говорят об абстр. живописи. Ш. мыслится как теор. итог событий лета 1968, нанесших удар не только по капитализму, но и по его духовному плоду — психоанализу, выявив их общую границу — шизофрению. Побудит. стимулом создания нового метода послужило стремление сломать устоявшийся стереотип зап. интеллигента — пассивного пациента психоаналитика, “невротика на кушетке” и утвердить нетрадиц. модель активной личности — “прогуливающегося шизофреника”. “Шизофреник” здесь — не психиатрич., а социально-полит. понятие; “шизо” — не реальный или потенциальный психически больной человек (хотя исследуется и этот случай), но контестант, тотально отвергающий капиталистич. социум и живущий по законам “желающего производства”. Его прототипы — персонажи С. Беккета, А. Арто, Ф. Кафки, воплощающие в чистом виде модель человека — “желающей машины”, “позво-

ночно-машинного животного”. Цель Ш. — выявление бессознат. либидо социально-истор. процесса, не зависящего от его рац. содержания. Наиболее кратким путем достижения этой цели является искусство.

Искусство играет двоякую роль. Оно создает групповые фантазмы, объединяя с их помощью обществ, производство и производство желаний. Так, “критич. паранойя” С. Дали взрывает желающую машину, заключенную внутри обществ, производства. С таким пиротехнич. эффектом искусства связана его вторая важнейшая функция. Делёз усматривает апофеоз творчества в сжигании либидозной энергии. Такое аутодафе — высшая форма искусства для искусства, а наилучший горючий материал — искусство постмодернизма, заранее подсушенное абсурдом, разъятое алогизмом. Искусство — желающая худож. машина, производящая фантазмы. Ее конфигурация и особенности работы меняются применительно к тому или иному виду искусства — лит-ре, живописи, музыке, театру, кинематографу.

“Лит. машины” — это звенья единой машины желания, огни, готовящие общий взрыв шизофрении. Сам процесс чтения — шизоидное действо, монтаж лит. желающих машин, высвобождающий революц. силу текста. Так, книги Пруста — это лит. машины, производящие знаки. “В поисках утраченного времени” — шизоидное произведение, состоящее из асимметричных частей с рваными краями, бессвязных кусков, несообщающихся сосудов, частей головоломок. Сверхидеей книги Делёз считает не тему Эдиповой вины, а тему невинности безумия, находящего выход в сексуальном бреде. Воплощением шизолит-ры выступает творчество А. Арто, реализующего идеальную модель писателя-шизофреника, “Арто-Шизо”. В живописи ту же модель представляет Ван Гог.

Развивая идеи о творчестве как безумии, Делёз стремится внести новые элементы, выявляя шизопотенциал разл. видов искусства. Весьма перспективным с этой т.зр. он считает театр, искусство. Человек театра — не драматург, не актер и не режиссер. Это хирург, оператор, к-рый делает операции, ампутации, “вычитая” из классич. пьес главное действующее лицо (напр., Гамлета) и давая развиться второстепенным персонажам (напр., Меркуцио за счет Ромео). Именно хирургич. точность такого рода экспериментов свидетельствует об эффективности театр, желающей машины, квалификации ее оператора, воздействующего на зрителей помимо текста и традиц. действия в нетрадиц. “театре без спектакля”. Театр не-представления, не-изображения отделен от зрителей эмоц., звуковым, семантич. барьером. Его прообразом является театр А. Арто, Б. Вилсона, Е. Гротовского, “Ливинг-театр”, совр. воплощением — творчество итал. драматурга, режиссера и актера К. Бене.

Плодотворным с т.зр. Ш. видом искусства Делёз считает кинематограф. Обнимая все поле жизни, кино наиболее восприимчиво к безумию и его проявлению — черному юмору. Любая авторская позиция свидетельствует о склонности кинематографиста к черному юмору: ведь он похож на паука, дергающего за ниточки сюжета, меняющего планы и т.д. Именно этим и провоцируется ответная реакция зрителей — шизофренич. смех, к-рый вызывают, напр., фильмы Чаплина.

Ш. живописи приводит к выводу, что ее высшее предназначение — в декодировании желаний.

Размышления о лит-ре, театре, кинематографе, живописи, музыке приводят Делёза и Гаттари к обобщениям, касающимся искусства и культуры в целом. Искусство предстает как единый континуум, к-рый может принимать разл. формы — театральные, фильмич., муз. и др. Однако формы эти объединены единым принципом: они подчиняются скорости бессознат. шизопотока, являются ее вариациями. Так, в театре скорость — это интенсивность аффектов, подчиняющих себе сюжет. В кино скорость иная, это “визуальная музыка”, позволяющая воспринимать действие непосредственно, минуя слова.

Лит.: Deleuze G. Proust et les signes. P., 1970; Deleuze G., Guattari F. Capitalisme et schizophrenic. T. I: L'Anti-Oedipe. P., 1972; Deleuze G. Superpositions. P., 1979.

Н.Б. Маньковская

Наши рекомендации