Письмо 1v-му всесоюзному съезду союза советских писателей

(вместо выступления)

В президиум съезда и делегатам

Членам ССП

Редакциям литературных газет и журналов

Не имея доступа к съездовской трибуне, я прошу Съезд об­судить:

Не предусмотренная конституцией и потому незаконная, нигде публично не называемая, цензура под затуманенным именем «Глав-лита» тяготеет над нашей художественной литературой и осуществ­ляет произвол литературно неграмотных людей над писателями. За нашими писателями не предполагается, не признаётся права вы­сказывать опережающие суждения о нравственной жизни человека и общества, по-своему изъяснять социальные проблемы или истори­ческий опыт, так глубоко выстраданный в нашей стране. Произведе­ния, которые могли бы выразить назревшую народную мысль, свое­временно и целительно повлиять в области духовной или на разви­тие общественного сознания,— запрещаются либо уродуются цензу­рой по соображениям мелочным, эгоистическим, а для народной жиз­ни недальновидным.

А между тем сами цензурные ярлыки («идеологически-вредный», «порочный» и т. д.) недолговечны, текучи, меняются на наших глазах. Даже Достоевского, гордость мировой литературы, у нас одно время не печатали (не полностью печатают и сейчас), исключали из школь­ных программ, делали недоступным для чтения, поносили. Сколько лет считался «контрреволюционным» Есенин (и за книги его даже да­вались тюремные сроки)? Не был ли и Маяковский «анархиствующим политическим хулиганом»? Десятилетиями считались «антисоветски­ми» неувядаемые стихи Ахматовой. Первое робкое напечатание осле­пительной Цветаевой десять лет назад было объявлено «грубой поли­тической ошибкой». Лишь с опозданием в20 и 30 лет нам возвратили Бунина, Булгакова, Платонова, неотвратимо стоят в череду Мандель­штам, Волошин, Гумилёв, Клюев, не избежать когда-то «признать» и Замятина, и Ремизова. Тут есть разрешающий момент — смерть не­угодного писателя, после которой, вскоре или невскоре, его возвра­щают нам, сопровождая «объяснением ошибок». Давно ли имя Пастер­нака нельзя было и вслух произнести, но вот он умер — и книги его издаются, и стихи его цитируются даже на церемониях.

Воистину сбываются пушкинские слова:

Они любить умеют только мёртвых!

Я предлагаю Съезду принять требование и добиться упразднения — явной или скрытой — цензуры над художественными произ-освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист.

Многие авторы при жизни подвергались в печати и с трибун ос­корблениям и клевете, ответить на которые не получали физической возможности, более того — личным стеснениям и преследованиям (Булгаков, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Зощенко, Андрей Плато­нов, Александр Грин, Василий Гроссман). Союз же писателей не толь­ко не предоставил им для ответа и оправдания страниц своих печат­ных изданий, не только не выступил сам в их защиту,— но руковод­ство Союза неизменно проявляло себя первым среди гонителей. Име­на, которые составят украшение нашей поэзии XX века, оказались в списке исключённых из Союза либо даже не принятых в него!

Я предлагаю чётко сформулировать в пункте 22-м устава ССП все те гарантии защиты, которые предоставляет Союз членам своим, под­вергшимся клевете и несправедливым преследованиям,— с тем, чтобы невозможно стало повторение беззаконий.

Если Съезд не пройдёт равнодушно мимо сказанного, я прошу его обратить внимание на запреты и преследования, испытываемые лич­но мною:

1. Мой роман «В круге первом» (35 авт. листов) скоро два года, как отнят у меня государственной безопасностью, и этим задержива­ется его редакционное движение.

Напротив, ещё при моей жизни, во­преки моей воле и даже без моего ведома.этот роман «издан» проти­воестественным «закрытым» изданием для чтения в избранном нена-зываемом кругу. Добиться публичного чтения, открытого обсуждения романа, отвратить злоупотребления и плагиат я не в силах. Мой ро­ман показывают литературным чиновникам, от большинства же пи­сателей прячут.

2. Вместе с романом у меня отобран мой литературный архив 20-и 15-летней давности, вещи, не предназначавшиеся к. печати. Закрыто «изданы» и в том же кругу распространяются тенденциозные извле­чения из этого архива. Пьеса «Пир победителей», написанная мною в стихах наизусть в лагере, когда я ходил под четырьмя номерами (ког­да, обречённые на смерть измором, мы были забыты обществом и вне лагерей никто не выступил против репрессий), давно покинутая, эта пьеса теперь приписывается мне как самоновейшая моя работа.

3. Уже три года ведётся против меня, всю войну провоевавшего командира батареи, награждённого боевыми орденами, безответствен­ная клевета: что я отбывал срок как уголовник или сдался в плен (я никогда там не был), «изменил Родине», «служил у немцев». Так ис­толковываются 11 лет моих лагерей и ссылки, куда я попал за критику Сталина. Эта клевета ведётся на закрытых инструктажах и собраниях

людьми, занимающими официальные посты. Тщетно я пытался остано­вить клевету обращением в Правление ССП РСФСР и в печать: Прав­ление даже не откликнулось, ни одна газета не напечатала моего от­вета клеветникам. Напротив, в последний год клевета с трибун против меня усилилась, ожесточилась, использует искажённые материалы конфискованного архива,— я же лишён возможности на неё ответить.

4. Моя повесть «Раковый корпус» (25 авт. листов), одобренная к печати (1-я часть) секцией прозы московской писательской организа­ции, не может быть издана ни отдельными главами (отвергнуты в пяти журналах), ни тем более целиком (отвергнута «Новым миром», «Про­стором» и «Звездой»).

5. Пьеса «Олень и шалашовка», принятая театром «Современник» в 1962 году, до сих пор не разрешена к постановке.

6. Киносценарий «Знают истину танки», пьеса «Свет, который в тебе», мелкие рассказы («Правая кисть», «Как жаль», серия крохот­ных) не могут найти себе ни постановщика, ни издателя.

7. Мои рассказы, печатавшиеся в журнале «Новый мир», не пере­изданы отдельною книгою ни разу, отвергаются всюду («Советский писатель», Гослитиздат, «Библиотека «Огонька») и таким образом не­доступны для широкого читателя.

8. При этом мне запрещаются и всякие другие контакты с читате­лями: публичное чтение отрывков (в ноябре 1966 г. из таких уже дого­воренных 11 выступлений было в последний момент запрещено 9) или чтение по радио. Да просто дать рукопись «прочесть и переписать» у нас теперь под уголовным запретом (древнерусским писцам пять сто­летий назад это разрешалось!).

Так моя работа окончательно заглушена, замкнута и оболгана.

При таком грубом нарушении моих авторских и «других» прав — возьмётся или не возьмётся IV Всесоюзный съезд защитить меня? Мне кажется, этот выбор немаловажен и для литературного будущего кое-кого из делегат