Восточно-азиатский континент.
В течение почти ста лет Япония была единственной страной из всего “неевропейского” мира, оказавшейся способной успешно модернизироваться, в частности воспринять и воспроизвести систему политической демократии европейского типа. Этот удивительный факт был предметом многочисленных исследований, стремившихся выявить социальные факторы, способствующие такому положению дел1. В первую очередь обращает на себя внимание определенное сходство между Западной Европой и Японией уже в Средние века - господство феодальных иерархий при относительно слабой бюрократической системе2.
Но для понимания глубинных причин японского успеха недостаточно исследовать только японскую ситуацию - необходимо рассмотреть также и общий Восточно-азиатский контекст. Прежде всего обращает на себя внимание тот факт, что на всем огромном пространстве Восточной Азии только две страны - Япония и Таиланд избежали колониального господства и сохранили формальную преемственность монархических институтов власти. Китай, хотя и остававшийся формально независимой страной, уже с конца XIX века начал расчленяться на “зоны влияния” европейскими колониальными державами, к которым после войны 1895 г. присоединилась и Япония, а затем фактически распался после революции 1911 г. Остальные страны Восточной Азии просто не смогли сохранить свою независимость.
“Восточно-азиатское чудо” 1980-х годов3 - необычайно быстрый рост экономики большинства стран этого региона, последовавшим за “японским чудом” 1960-70-х годов затемнило огромные различия в культурных традициях и политических системах стран Восточной Азии, выдвинув на первый план вопрос о специфических “азиатских ценностях”4, способствующих экономическому развитию, но в то же время отличающих Восточную Азию от Запада в таких вопросах, как права человека и демократия.
Для того чтобы реально разобраться в вопросе о перспективах модернизации и формирования демократических институтов в странах Восточной Азии особенно интересно понять, какие особенности социальной структуры сделали возможной успешную модернизацию Японии, и почему политическое развитие в Таиланде демонстрирует тенденцию к поддержке институциональной демократии снизу, столь необычную для других Восточно-азиатских стран.
Помимо успешной, хотя и не без проблем и трудностей демократизации, Япония и Таиланд имеют еще одну важную общую черту, которая, как бы это ни казалось странным, роднит их со странами Северной Европы - Великобританией, Нидерландами, Данией, Швецией. Во всех этих странах сохранилось, несмотря на естественные трудности и конфликты, связанные с модернизацией, формально монархическое правление, имеющее традиционные корни. Этот факт заставляет предположить, что влияние политической и религиозной традиции (и в Японии, и в Таиланде монарх является священной особой, выполняющей особые религиозные функции) особенно сильно в этих странах, что, на первый взгляд, должно противоречить возможности модернизационных успехов.
Как совмещается традиционность и инновации в Японии и Таиланде? Связан ли тот факт, что им удалось сохранить независимость в период колониальной экспансии европейских держав с особенностями культуры, позволяющей сочетать и балансировать инновации и традицию?
Чтобы ответить на эти вопросы, попробуем посмотреть на общую ситуацию в Восточной и Южной Азии. В этих регионах мира сосуществуют две мощнейшие культурные традиции, уходящие корнями в прошлое как минимум на четыре тысячелетия: великие цивилизации Китая и Индостана. Преемственность этих цивилизаций никогда не нарушалась, несмотря на социальные катаклизмы, войны и иностранное господство - в Китае в периоды многократного разрушения государства “периферийными народами” из Центральной Азии, Тибета и Южной Сибири, в Индии - в периоды мусульманского завоевания Северной Индии, а затем британского господства на всей территории Индостана. Дальний Восток (Корея и Япония) и Юго-восточная Азия с многочисленными островами были естественной периферией этих великих цивилизаций и восприняли многое - важнейшие черты политического порядка и социальной организации, религиозные верования, литературу и даже “язык культуры” из их рук. И если для Японии ведущую роль в формировании культуры, политических и социальных институтов играл Китай (хотя и влияние индийского буддизма было достаточно сильным, особенно в хэйанский период, то для Таиланда такую же роль играли Индия и Цейлон - та форма буддизма Тхеравады, которая осталась господствующей в Таиланде, пришла с Цейлона5. Не в этой ли “периферийности” и “вторичности” культуры Японии и Таиланда содержится ответ на вопрос об успешности модернизации? Не было ли усвоение европейских институтов и технических достижений лишь продолжением успешных заимствований достижений соседних древнейших цивилизаций?
Эта гипотеза весьма соблазнительна и имеет, по крайней мере в случае Японии, много сторонников. Тем не менее мне трудно с ней согласиться. Если это так, то почему столь сложной и наполненной социальными конфликтами и катастрофами оказалась современная история Кореи и Вьетнама? Почему государства Юго-восточной Азии, за исключением Таиланда, столь последовательно отстаивают “азиатские ценности”, отвергая демократию европейского образца и европейские стандарты прав человека? Ведь все эти страны, являясь “периферией” цивилизаций Китай и Индии, также крайне успешно адаптировали достижения этих цивилизаций к своим условиям, для того, чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить Ангкор или Боробудур, или посмотреть на замечательные образцы корейской средневековой живописи.
Нечто другое явно объединяет Японию и Таиланд - это удивительно мощный импульс национальной культурной традиции наряду с развитой способностью к заимствованию инноваций. Эта национальная традиция выражалась прежде всего в сохранении форм политической власти и типичных форм внутригрупповых отношений, несмотря на существенные изменения в макроструктуре социальных институтов. Гипотеза, с помощью которой я склонен объяснить ту удивительную комбинацию традиционализма и инновационной способности, которая наблюдается в Японии и Таиланде, состоит в том, что в этих обществах только макроструктура социальных отношений подверглись модернизации, микроструктура же, т.е. структура отношений внутри малых групп, сохранилась в ее традиционном виде, в том числе паттерны власти в малых группах и системы ценностей, определяющие поведение людей в их обычном социальном окружении6. Человек в этих обществах остался традиционным, но общество изменилось. В отличие от этого в большинстве других стран Восточной Азии, либо находившихся под колониальным господством, либо переживших социальную революцию под влиянием коммунистических идей, существенные изменения произошли с человеком и его отношением к социальной действительности, но макроструктура социальных отношений во многом осталась традиционной.
Заметим, что ни появление парламента, ни институт выборов, ни рыночные реформы, как таковые, в экономике не обязаны менять типичного отношения людей внутри малых групп или отношение людей к государственной власти. Голосование на выборах вполне может определяться традиционным отношением между патроном и клиентами, жизнь внутри компании - патерналистским отношением руководства к “нанятым на всю жизнь” служащим, как это имеет место в Японии. “Рыночная” хозяйственная деятельность крестьян вполне совместима с традиционными отношениями внутри крестьянской семьи, как в Таиланде. Но в обоих обществах выработано специфическое отношение к макросоциальным структура и институтам как к “техническим инструментам”, не затрагивающим традиционных взглядов на жизнь.
В противовес атомизирующему влиянию “демократической мифологии”, стремящейся заменить прежде всего индивидуальные ценности и структуру “микросоциума”, но неспособному изменить паттерны политического поведения элиты и макроструктуру социальных отношений, “консервативный технологизм” Японии и Таиланда, при всем различии в культуре этих стран и различии их взаимосвязей с наследием соседних цивилизаций, столь сильно повлиявших на эти культуры, оказался способен произвести внедрение очень серьезных инноваций на “макроуровне” относительно небольшой ценой. Это и понятно, так как цена “макроизменений” всегда гораздо меньше цены “микроизменений” просто из-за того, что “микроизменения” неизбежно затрагивают столь большое число людей, что даже не слишком большие потери, связанные с необходимостью перестройки “модели мира” и способов решения ежедневных проблем, помноженные на число вовлеченных субъектов, дает огромные потери для общества в целом. В то же время структурные перестройки на макроуровне, вовлекающие в основном политическую элиту, оборачиваются для общества гораздо меньшими издержками. Успех определяется тем, совместимы ли паттерны поведения в малых группах в принципе с модернизацией на макроуровне. Собственно успех модернизации в Японии и Таиланде показывает, что это действительно так. Подобный подход к социальным реформам, не затрагивающий те стереотипы поведения и социальные институты, которые являются наиболее нагруженными (т.е. отношения в малых группах) позволяют (как я стремился показать это в конце части I данной книги) производить эволюционные изменения в обществе более успешно, чем попытки одномоментно заменить все наиболее нагруженные социальные институты и отношения. Вдохновляемая “демократической мифологией”, модернизация похожа на попытку заменить колесо у автомобиля на ходу. Но проблема в том, что далеко не в каждом обществе социальная микроструктура совместима с серьезными макроинновациями.
В современном обществе роль демократических практик на “макроуровне” очень важна. Система сдержек и противовесов между ветвями власти, контроля над менеджментом со стороны держателей акций, контроль общества над состоянием окружающей среды - все это примеры абсолютно необходимых демократических практик.
Если в каком-либо обществе демократические практики отсутствуют в традиционной структуре отношений внутри малых групп, ситуация в целом окажется неравновесной. В отсутствие “конгруэнтности”7 возникает рассогласование между микро- и макроуровнем, что может привести к элиминации инноваций. Тем самым как успех модернизации, так и успех демократического транзита, оказывается тесно связанным с особенностями истории и культуры конкретного общества и типичной для него структурой отношений внутри малых групп.