Большое историческое событие как лейтмотив прогностической фазы вызова
Теперь же обратимся к еще одной форме проспективного Проспективный — относящийся к будущему. априоризма, связанной с Большим историческим событием и его разновидностью — Роковым историческим событием. Такое событие открывает дорогу новой исторической фазе и при этом закладывает в будущее определенную долгосрочную программу. Пока эта программа не исчерпана, будущее оказывается априорным — подчиненным этой программе. Рассмотрим это на примере такого Рокового исторического события, каким явилась первая мировая война. Практически все историки согласны с тем, что ХХ век в его роковом значении для всего человечества, открылся первой мировой войной. Она прервала прежний, более плавный ход европейской и мировой истории и задала новый, лихорадочно-катастрофический ритм, отпустив на волю какие-то глубоко спрятанные, закованные культурой стихии.
Я убежден, что не только весь ХХ век, но и первая четверть ХХI века представляют собой развертывание драмы, завязку которой положила первая мировая война. Первая мировая война создала предпосылки второй мировой войны, ибо речь шла об одном и том же германском вопросе и связанной с ним стратегической логике. Вторая мировая война в свою очередь заложила предпосылки холодной войны, завершившейся гибелью СССР и дестабилизацией России. Нынешнее положение России является значительно более драматичным и угрожающе нестабильным, чем положение Германии после Версаля. Следовательно, мировая драма, начальным актом которой явилась первая мировая война, не является завершенной: ее заключительные акты предстоит наблюдать поколению первой четверти ХХI века.
Можно, таким образом, сказать, что первая мировая война продолжается и мы все так и не стали по-настоящему послевоенным поколением, избавленным от роковой логики последовательных вызовов и ответов, заложенных этой войной.
Поскольку данная логика готовит нам некое априорно заданное (хотя, разумеется, не в одном предопределенном варианте, а в альтернативных сценариях) будущее, современная прогностика не может обойти эту тему стороной. Разгадка долговременной исторической программы, которую заложила первая мировая война в "компьютер" мировой истории, относится к самым острым проблемам теории глобального политического прогнозирования. Здесь есть некоторые закономерности или "архетипы", высветление которых так важно для формирования прогностической теории.
Первый вопрос из ряда напрашивающихся касается того, насколько осознанными были намерения участников первой мировой войны.
Главное, что достойно быть отмеченным: участники не осознавали истинных масштабов развязанной ими драмы. Здесь-то и раскрывается первая закономерность прогностического априори, связанного с Роковыми историческими событиями. Условием их завязки является неосознанность. Для того чтобы такого рода событие произошло, зачинщики драмы не должны знать, какого джина они выпускают на волю из бутылки. Незнание является условием трагедии — таковы законы и трагедии как литературного жанра и как реальности мировой истории. Это противоречит всем просвещенческим презумпциям, продолжающим довлеть в европейской науке, всем ожиданиям модерна, связанным с так называемыми процессами рационализации. Парадокс заключается в том, что историческая жизнь традиционных обществ больше соответствовала критериям рациональности, какие бы из них мы не взяли за основу. Если под рациональностью иметь в виду соответствие замысла конечному результату, то приходится признать, что никогда еще разрыв между замыслами и результатами не был так велик, как в общественно-политических эпопеях ХХ века. Если под рациональностью подразумевать баланс издержек — приобретений, то опять-таки никуда не уйти от того факта, что история ХХ века является самой "затратной" и в этом смысле иррациональной.
Попытки рационализировать историю ХХ века, описав ее в терминах экономикоцентризма, дают обескураживающие результаты. Если, в частности, поверить марксистским схемам и понимать империалистические войны как борьбу за мировые рынки и прочие мероприятия по извлечению "максимальной прибыли" (фабрикантов смерти и проч.), то остается совершенно не объяснимым фанатичное участие масс в этих войнах, которые никакой прибыли отсюда не извлекают, не говоря уже о том, что процедуры извлечения прибыли вообще находятся за пределами идеологического фанатизма и патетики. Последние легче объясняются, если мы признаем, что войны и революции ХХ века явились проявлениями борьбы за власть — мировую власть. Ни К. Маркс, ни М. Вебер не помогут нам объяснить этот феномен, ибо он не имеет прямого отношения ни к экономикоцентризму, ни к процессам рационализации.
Чувство власти принадлежит к наиболее сильным страстям человеческим, а страсть ослепляет. Вопрос не в том, почему человек ХХ века более "рационален", чем его предшественники, вопрос в том, почему он более фанатичен, более ослеплен, более подвержен опасному мифотворчеству и всяким идеологическим фантазиям. Фантастические замыслы мирового господства, мировой революции, однополярного мира — это такие экстравагантности сознания, которые люди прошлых эпох себе не позволяли. Как это следует из законов жанра, в основе трагедии лежат страсти и светлые и темные, и главным образом такие, где светлое и темное переплетаются в тугой узел.
Очевидцы событий августа 1914 г. единодушно свидетельствуют: начало войны вызвало массовое ликование публики во всех странах-участниках. Разумеется, жены и матери тех, кто уходил на бойню не ликовали — они были для этого слишком идеологически "несознательными". Но "идеологически сознательная" публика, которая в войне видела "идею", ликовала, предчувствуя близкое торжество этой "идеи". Идейный вирус вызвал ту массовую лихорадку, которая и породила неслыханные крайности и жестокости первой мировой войны.
Так как же нам оценить процессы идеологизации сознания — как показатель его "рационализации" или как превращенную форму нового, невиданного еще иррационализма? Если в основе мировых трагедий лежит ослепленность, то идеологиям принадлежит главная "заслуга" в насаждении подобной ослепленности.
Но отсюда напрашивается и другой вывод: именно потому, что идеологии ослепляют и тем самым создают предпосылки вовлечения людей в мировую трагедию, реальные акты развертывания этой трагедии и ее финал в принципе отличны от того, что обещано идеологиями. Идеологии, таким образом, выполняют не эвристическую роль, а скорее противоположную — аффицирующую и подстрекательскую. Следовательно, и в данном случае, применительно к первой мировой войне, очевидно, что идеологии не могут нам объяснить реального хода войны и ее последствия. Ни национализм, ни его специфические разновидности — пангерманизм, панславизм, атлантизм,— не говоря уже о марксизме, либерализме, технократизме, не в состоянии раскрыть реальную логику первого акта трагедии ХХ—ХХI веков и заложенную в нем долговременную политическую "программу". Но нам, живущим на рубеже ХХ—ХХI веков и знающим итоги первого, второго и третьего актов этой трагедии (первой, второй и третьей, холодной, мировых войн), уже можно позволить себе некоторые обобщения, способные помочь предвидению последующих актов, которые затронут жизнь людей ХХI века. Программа, заложенная первым актом, отнюдь еще ни исчерпана, но ее содержание нам в значительной степени известно — по уже озвученному "тексту" XX века. Наша исходная презумпция о первоначальном неведении и ослеплении инициаторов драмы предопределяет дальнейшее описание как цепи парадоксов, ибо сутью трагедии как раз и является парадокс — полная противоположность реального итога первоначальному замыслу.
Инициатором драмы выступает Германия, развязавшая первую мировую войну как аутсайдер Европы, противостоящий тем, кто уже успел определить ее облик — атлантическим державам. Германия раскалывает Европу и развязывает грандиозную войну европейцев, многими справедливо сравниваемую с Пелопонесской, расколовшей древнюю Грецию См.: Aron R Dimensions de la conscience historique. P.: 1965. . В первом акте этой драмы Россия, "не совсем европейская страна", выступает на стороне Антанты — союза тех, кто отстаивает европейскую цивилизацию от "тевтонского варварства". Реальный итог первой мировой войны подтверждает нашу презумпцию о парадоксальном характере трагедии как исторического жанра: в результате большевистского переворота Россия, задействованная в войне как гарант европейского единства, противостоящий зарвавшемуся аутсайдеру — Германии, вообще уходит с Запада на Восток.
Германия, наказанная Версалем, все же получает снисхождение со стороны Великобритании и США, избегающих жестких антигерманских мер, рекомендованных напуганной Францией См. об этом: Кисинджер Г. Указ соч., ?л. 10. . В результате союзники проморгали готовящийся немецкий реванш — вторую мировую войну. Здесь тоже была заложена пружина парадокса: союзники во что бы ни стало желают умиротворения Германии, видя в нем средство предотвращения войны и направления германской экспансии на Восток, против России; на деле же Мюнхенские соглашения окончательно убедили Гитлера в слабости атлантических противников и в перспективности войны за мировое господство.
И вот являет себя новый парадокс: Россия, похищенная большевиками из Европы и превращенная в форпост Азии, понадобилась антлантистам как союзник против Германии. Итоги второй мировой войны оказались цепью парадоксов, совершенно невразумительных для первоначальных участников, вооруженных всезнающими "учениями". Германия, выстраивающая новую центральноевропейскую идентичность, альтернативную атлантизму, и борющаяся за мировое господство, не только оказалась поверженной и разделенной, но и вошла в лице ФРГ в систему атлантизма, возглавляемую англо-американцами. Советский Союз, внесший решающий вклад в разгром Германии, воспринимаемой им как составная часть империалистического Запада, внес, как оказалось, еще один, уже вовсе непредусмотренный "решающий вклад" — в формирование единой идентичности Запада, готовящего совместный ответ на вызов коммунизма. Наконец, союзники, нуждающиеся в военных услугах СССР для разгрома Германии, получили соперника — сверхдержаву, управляемую миром согласно разделу сфер влияния с Америкой. Ни возвышение СССР до уровня сверхдержавы, ни умаление Западной Европы до роли зависимого от США сателлита никак не входило в первоначальные намерения атлантистов — восторжествовали "законы парадокса", свойственные жанру трагедии.
Но самое главное — итоги второй мировой войны, как и итоги первой мировой, не дали ожидаемого всеми народами стабильного мира, не породили счастливого послевоенного поколения. Вторая мировая война еще быстрее переросла в третью мировую войну, холодную, чем первая мировая война — во вторую.
Логика парадоксов
Предвидеть отдаленные последствия окончившейся холодной войны нам помогут законы парадокса, составляющие основу еще одного прогностического априоризма. Достаточно проанализировать замыслы победителей и затребованные ими результаты войны, чтобы нам открылась хитрость мирового разума, мыслящего мстительно-парадоксальным образом. Победители в холодной войне и их благонамеренные демократические пособники в побежденных странах ставили перед собой ряд достаточно рациональных задач:
Первая — предотвратить дальнейшее наступление коммунизма, а в перспективе — разрушить Советский Союз как тоталитарную альтернативу западному мировому порядку.
Вторая — завершить вестернизацию Германии поглощением ГДР — очага не-Запада в Центральной Европе, а в конечном счете — подключить всю Восточную Европу к западной геополитической и идеологической системе.
Третья — вестернизировать Россию, подключив ее на подсобных ролях к господствующей атлантической системе и превратить все постсоветское и постсоциалистическое пространство из зоны русского влияния в зону американского и, частично, германского.
Четвертая — перейти от биполярного мира к новому мировому порядку, в котором гегемонистская модель международных отношений уступит место консенсусно-демократической системе принятия решений, не знающей отвергнутых и ущемленных.
И, в результате всего перечисленного — установить климат доверия, терпимости и осторожности взамен духу конфронтационности и догматическо-идеологической закрытости.
Что же мы видим в итоге? Ускорение хода истории проявляется ныне в том, что эффекты бумеранга настигают участников значительно быстрее, чем в предыдущие времена. Создается впечатление, что терпение мирового духа истощилось и он с растущим ожесточением все быстрее вращает колесо событий. Европоцентристская установка отождествлять цивилизованность с Западом, а весь остальной мир относить к варварской периферии сформировала соответствующие ожидания: достаточно рухнуть Советскому Союзу — этому оплоту не-Запада, как цивилизационный процесс, больше не знающий преград, пойдет полным ходом, готовя скорую тотальную вестернизацию и демократизацию мира (какие-нибудь афро-азиатские анклавы "остаточного варварства" — не в счет). Если бы участники событий, воодушевленные новой утопией, были последовательными адептами философии плюрализма и распространили ее на взаимоотношения культур и цивилизаций, они могли бы уже тогда понять, что каждая из великих культур (цивилизаций) выработала свои способы преодоления многоликого варварства, которое, по закону возрастания энтропии, постоянно подстерегает человечество на любых этапах его развития.
Поэтому ослабление и дискредитация цивилизованных норм не-западного типа, возможно, готовят человечеству не торжество вестернизации, а торжество варварства. Дискредитация суперэтнических синтезов (применительных к Западу считающихся синонимом цивилизованности, а к Востоку — олицетворением русского империализма), завершившаяся первым катастрофическим успехом — развалом СССР, привело не к цивилизованности, а к самым неожиданным и грубым рецидивам племенного сознания, ксенофобии, варваризации и примитивизации общественных отношений. И по мере того как постсоветское пространство все более явно превращается в пространство хаоса, на Западе все чаще говорят о новом бремени Америки, которой надлежит так или иначе этим пространством управлять, чтобы оно не взорвалось и не дестабилизировало мир.
Аналогичная логика прослеживается и в масштабе того мирового пространства, которым управляла ныне исчезнувшая сверхдержава. Оно также проявляет черты опасно-своевольных стихий, конфликтности и непредсказуемости и, таким образом, напрашивается, во избежание полной дестабилизации, на роль американского протектората. Деятели, стоящие у колыбели "демократических весен" в странах бывшего социалистического лагеря, более или менее искренне полагали, что они готовят свои страны к торжеству демократии и цивилизованности. Как оказалось, они готовят их к роли американского протектората. При этом победившая сверхдержава, судя по многим признакам, всячески поощряет процессы хаоса в этих странах, с тем чтобы их население охотнее приняло миссию американского умиротворения.
Получается, что холодная война завершилась результатом, который полностью противоречит ощущениям людей, ослепленных новой "либерально-демократической" идеологией, в то же время является весьма банальным по критериям векового исторического опыта и "реальной политики": победившая сверхдержава устанавливает свою власть там, где ее потеряла побежденная.
Не менее жесткие эффекты бумеранга прослеживаются по другим направлениям. На первый взгляд, объединение Германии "закономерно" завершает процесс атлантизации центральной Европы и образования единого западного пространства. На самом же деле оно, вероятнее всего, заявит о себе последствиями, вполне вписывающимися в логику продолжающейся первой мировой войны. Объединенная Германия вскоре окажется слишком могущественной и амбициозной, чтобы вписываться в структуру американизированного однополярного мира. Сегодня американские стратеги пытаются купить лояльность Германии, предлагая ей активное участие в разделе советского наследства. Но такая стратегия больше соответствует милитаристской логике старого имперского мира, чем демократической логике "нового мирового порядка". Это тот "атлантизм", который говорит старым немецким языком Бисмарка, Вильгельма II и Гитлера. Достаточно сопоставить "геополитический меморандум" З. Бзежинского Бзежинский З. ?еостратегия для Европы. // Независимая газета, 24.10.97. , содержащий соблазнительные предложения Германии разделить плоды победы на Востоке, с аналогичным меморандумом Гитлера, соблазняющего Сталина перспективами раздела британского наследства в 1940 г. "После завоевания Англии,— вещал Гитлер,— Британская империя станет крупнейшим в мире обанкротившимся имением. И внутри этих обанкротившихся владений для России найдется доступ к незамерзающему и по-настоящему открытому океану… Все страны, которые заинтересованы в имуществе банкрота, должны прекратить споры друг с другом и заняться исключительно решением судьбы Британской империи". Цит. по Кисинджер Г. Дипломатия. Указ. соч. С. 121. .
Словом, атлантисты, резко сменившие свой имидж после того, как в роли победителей перестали стесняться, реально строят совсем не то "единое пространство", к которому успели привыкнуть участники ЕС. И в этом новом пространстве объединенной Германии легче вспомнить "добрую старую" имперскую традицию, чем следовать канонам стилизованного пацифизма. Это означает, что идеологические нормы послевоенного либерализма уже отброшены и в силу вступает логика реальной политики, где у Германии есть все шансы выступать не в роли поддакивающего ученика "старших атлантистов", а в роли страны, имеющей кое-какие собственные наработки. И в этой новой перспективе постатлантизма открываются две альтернативы. Либо Германия в качестве нового континентального лидера уводит Западную и Центральную Европы из зоны влияния США и выстраивает континентальный образец Европы, в чем-то противоположный атлантическому; либо, в случае если Великобритания и Франция в этом за ней не последуют, она будет тем энергичнее строить свою сепаратную систему Центральной Европы, альтернативную атлантической модели. Одиозная активность Германии в югославском конфликте подтверждает эту догадку.
Обратимся теперь к тем парадоксам будущего, которые прямо относятся к России. Здесь сразу напрашивается аналогия, которая на самом деле является чем-то большим, проявлением глубокого изоморфизма первой мировой и холодной войны. Тогда левые западники — большевики вывели Россию из "империалистической войны", и были использованы намерения подключить ее в ходе мировой пролетарской революции к единому европейскому дому — братству социалистических наций. Но мировая социалистическая революция, которую большевикам обещали их европейские учителя — мэтры великого учения, на самом деле не состоялась, и большевики оказались в ловушке: поверив на слово своим учителям и безоглядно устремясь по социалистическому пути, они вскоре обнаружили, что пребывают на этом пути в одиночестве. И тогда, совершив внутренние чистки, большевистский режим круто изменил имидж и из верноподданнического адепта передовой Европы стал нетерпимо антиевропейским и антизападным. Россия, которую в начале века не пустили в европейский дом, стала оплотом Востока, восставшего против Запада. Германия, вскормившая большевизм идеологически и затем финансирующая его как "пятую колонну", способную вывести Россию из войны, через одно поколение получила "партнера", уготовившего ей роль бесправного сателлита и готового увековечить ее раздел. Это еще один эффект бумеранга в череде тех, что были открыты катастрофой первой мировой войны.
Поразителен изоморфизм современных событий. В России в ходе холодной войны снова сформировалась "пятая колонна" — теперь уже правых западников, полных решимости вывести Россию из состояния войны с Западом и направить ее на путь нового либерального мирового порядка и возвращения в европейский дом. Эти старательные западники, как и их красные предшественники в конце первой мировой войны, скорее всего также пользовались не только идеологической, но и материальной поддержкой державы, заинтересованной в выходе России из войны и ее капитуляции. В награду было обещано принятие в европейский дом и всяческие цивилизованные блага — не то в форме гуманитарной помощи, не то в виде формационного чуда, связанного с безграничными возможностями нового передового строя. И что же мы видим в итоге?
Ситуация повторяется. Как только правые западники захватили власть, прекратили конфронтацию с Западом и в доказательство эффектности своих намерений разоружились и разогнали всех былых союзников, тут же обнаружилось, что мировая либеральная революция и новый мировой порядок заставляют себя ждать, а победители проникнуты не благодарностью, а плохо скрываемым или даже вовсе не скрываемым презрением и готовы к вероломству. Словом, как и в случае с большевиками, современные русские либералы внезапно осознали, что новый мировой порядок, основанный на разоружении и идеологии тотально открытого общества, они строят в одиночку — их западные учителя не пошли по тому пути, на какой старательно указывали другим. Что же предстоит в итоге?
Законы изоморфизма и программно заложенных парадоксов указывают на то, что грядущая Россия еще раз станет антизападной и, весьма вероятно, займет роль лидера мировой антизападной коалиции. Это вовсе не обязательно означает реинтеграцию постсоветского пространства в форме новой сверхдержавы. Парадокс в том, что Советский Союз, несмотря на всю антикапиталистическую риторику, строился в духе европейского просвещения с его едиными суперэтническими пространствами и универсалиями прогресса. Новый виток мировой драмы обещает радикализацию российского антизападничества. Скорее всего, Россия в следующем поколении вообще уйдет из сферы влияния европейских идеологий, ибо главные из них — социализм и либерализм — она на себе уже испытала. Проблема однако, не только в том, что и социализм и либерализм как "эпохальные" идеологии Запада уже испробованы и дали самый обескураживающий результат. Она и в том, что Запад на этот раз вовремя не запасся идеологической альтернативой, вместо этого объявив "конец истории".
Но "настоящая история", по-видимому, только еще начинается. Новый виток драмы готовится как наказание Западу и в первую очередь в лице его авангарда — США за беспримерную авантюру однополярного мира. Перед лицом "духа истории" — это достойная наказания самонадеянность, перед лицом народов, поверивших в демократический мировой порядок — несказанное вероломство. То и другое готовит новые эффекты бумеранга — будущее как другое, неожиданное для победителей. Однополярный гегемонизм настолько противоречит обещаниям нового мирового порядка и реальным интересам народов, что это не может не стать завязкой очередного витка мировой драмы.
Вероятно, речь пойдет о новой биполярности: Запад во главе с США на одной стороне, Россия в союзе с Индией, арабским Востоком и, возможно, Китаем, на другой. Если прежнее противоборство двух "лагерей" происходило все же на идейной почве Просвещения, как гражданская война двух западных идеологий — социализма и либерализма, то новое, скорее всего, ознаменуется более жесткой линией идейного водораздела между Востоком и Западом. России в этой фазе восточного ответа на западный вызов предстоит смена идентичности. Выходя из западного либерализма в ходе постперестроечных катастроф, развязанных "реформаторами", она встанет перед дилеммой: либо осознать себя новым Востоком, в смысле восточного христианства, на основе осуществления процедуры византийского анамнесиса или византийского возрождения, либо радикализировать свой восточный выбор на основе какого-то синтеза византийства с евразийством.
После первой мировой войны, в фазе ответа на социалистический "обман" Запада, отказавшегося от мировой революции, левым западникам — большевикам — удалось вернуть Россию в лагерь индустриальной цивилизации и соперничества с Западом на платформе европейского Просвещения. После холодной войны и либерального "обмана" Запада, отказавшегося от нового мирового порядка и вернувшегося к имперской практике геополитических переделов мира, постлиберальному поколению российских правителей уже вряд ли удастся вернуть Россию в лоно постиндустриального общества и возродить контраверсы Просвещения. И первая, и вторая, и третья мировые войны еще не были по настоящему "мировыми", ибо участвующие в них соперники были наследниками европейского Просвещения и упрощали реальное цивилизационно-культурное многообразие мира.
Новый виток развязанной в 1914 г. Великой войны выводит противоборства сторон в самом деле на мировой уровень, ибо идейный арсенал участников уже не ограничивается ареалом западных по происхождению идей, но включает различные формы восточного фундаментализма и другие альтернативы западному прометеизму, богоборческому эмансипаторству и экофобии. В этом ставшим глобальным не только в геополитическом, но и в идейно-метафизическом отношении противоборстве позиция России в известной мере предопределена — ее место с Востоком. Именно переход России в восточную коалицию предопределяет возможность видоизменять перспективу Востока, намеченную со стороны победившего в холодной войне Запада. Победители хотят пожать плоды своей новой победы сполна: их не устраивает сохранение Востока как такового в смысле особой цивилизационной идентичности. Они теперь не только посягают на Восток как пространство, но и как особый тип исторического времени — перспективы, отличной от Запада.
Вместо этой самостоятельной перспективы они хотят навязать Востоку перспективу "догоняющего развития" — т.е. вечной зависимости от Запада и вечного комплекса неполноценности. Победителям уже мало ресурсов побежденных — им нужна безоговорочная духовная капитуляция, которую они называют "сменой менталитета". Восток, лишенный собственной перспективы и превращенный в эпигона Запада, получает название "отсталого Юга". В последнем понятии уже не содержится никакого намека на качественную историческую альтернативу — речь идет только о безнадежном отставании на количественной шкале технико-экономического роста. Сегодня победители всеми силами заталкивают Россию в третий мир, в пространство "Юга" — на это направлены все либерально-монетаристские рекомендации и нового "великого учения" — Чикагской школы, и императивы МВФ по части деиндустриализации, деинтеллектуализации, декультуризации — ликвидации всех культурно-цивилизационных излишеств, которые СССР позволял себе вопреки нормам "рыночной рациональности".
Но победителям не дано знать, что на этот вызов тьермондизации России будущее готовит незапланированный ими ответ: третий мир после вхождения в него России теряет свою аморфность и немоту и становится новым, вызыскующим великой исторической альтернативы Востоком. В результате культурной вестернизации Восток готов был совсем потерять свою идентичность. Доказательством может служить вестернизация конфуцианско-буддийского региона, в ряде стран которого почти половина населения приняла протестантизм, а большинство остальных стали просто неверующими прагматиками или стилизаторами-эклектиками. Этому в немалой степени способствовало то, что прежние фазы великой мировой войны не бросали прямой духовный вызов Востоку и воспринимались им как семейные схватки европейцев.
Но грядущие ее фазы уже не будут находить идейное оформление в границах западного Просвещения: война и в идейном плане становится поистине мировой. А тот факт, что своим острием она сегодня направлена против России, опасной не только своим великодержавным прошлым, но и своими идейными, мессианско-мироустроительными амбициями, явственнее всего свидетельствует о совершенно новых духовных перспективах. В результате трех предшествующих фаз Великой мировой войны Россия завершила свой западный цикл, открытый Петром I. Теперь ей предстоит вступить в новую, восточную фазу, где ее духовные и геополитические устремления переплетаются в едином фокусе. В западной перспективе ей больше не светит ничего, кроме предельного умаления, ослабления, разложения. Шансы своего воскресения она может обрести только в восточной перспективе — в ареале, где ее возвращения с нетерпением ждут те, кого успели обидеть и испугать носители новой модели однополярного мира.
Современный мир в своей очередной "послевоенной" (на деле предвоенный) фазе подходит к точке бифуркации, за которой последующая траектория в значительной степени зависит от грядущего самоопределения Западной Европы. Присоединение Восточной Европы и ее "устранение" в пользу центральной Европы существенно меняет баланс сил в континентальной Европе в целом. Как это ни парадоксально, но в результате победы атлантистов, совершивших новый передел геополитического пространства на европейском континенте, цивилизационный баланс здесь изменился в ущерб атлантизму. Присоединившаяся Восточная Европа резко усилила центрально-европейский потенциал в ущерб западноевропейскому — атлантическому. В этих условиях многое, как уже говорилось, зависит от Германии. Если ее культурного потенциала и политической решимости хватит на новую эпопею завоевания общеевропейского лидерства, Запад окажется расколотым на англо-американский или даже сугубо американский атлантизм и германоцентричный континентализм. Такой раскол западного геополитического полюса мог бы стать существенным препятствием для формирования целостности не-Запада как источника грядущей биполярности. Вместо двух монополистов Запад-Восток мир получит подобие полицентризма. Но это будет не тот благостный либерально-демократический полицентризм, который был обещан новым великим учением, сменившим марксизм.
Это будет, скорее, конфронтационный полицентризм, формирующийся в атмосфере продолжающейся (в новых формах) Великой мировой войны. Дело в том, что США всеми силами станут противиться германской гегемонии в Европе, угрозе ее отпадения от Америки и расколу Запада. Для этого они попытаются сыграть в новый Мюнхен и направить экспансию Германии на Восток, в первую очередь в постсоветское пространство. Но учитывая, что все это будет происходить уже в постлиберальную, постзападническую эпоху, контуры которой уже обозримы, Германия не сможет удовлетворить мироустроительные амбиции, оставаясь на идейной почве атлантизма. На Востоке, вконец разуверившемся в либеральных реформах и атлантических ценностях, не станут ждать Германию, несущую старые идеи. Германии придется поискать в своей культурной памяти и геополитическом выражении совсем иные концепции, способные выглядеть как альтернатива обанкротившемуся либерализму. Как показал идейный опыт третьего Рейха, в границах западнохристианского наследия Германия не способна выстроить такую альтернативу, а восточный цивилизационный опыт для нее слишком далек.
Открывается один выход — в новое язычество, в "римский" культ силы, в новый социал-дарвинизм. Чикагская школа, сама того не ведая, открыла дорогу социал-дарвинизму и неоязыческим теориям "чистого" рыночного отбора, не искаженного христианской сострадательностью к непреуспевшим и патерналистскими интенциями социального государства. В Германии сегодня назревает бунт "экономической среды", защищающей естественный отбор от гипертрофированного социального государства. Бунт этот может увенчаться действительным успехом, если ему будет сопутствовать идейное наступление постхристианского интеллектуализма, способного реабилитировать социал-дарвинизм, сообщив ему какой-то новый языческо-романтический ореол.
Сегодня социал-дарвинизм в лице либертаризма как его псевдо-академической и псевдоконсервативной версии господствует в США. Возникло даже противопоставление США и Европы по либертаристскому критерию: "испорченная" левыми Европа не дотягивает до стандартов подлинного либертаризма — царства рыночного отбора без границ. Либертаризм лучше вписывается в культурно разряженное пространство "переселенческого" капитализма, лишенного исторических сантиментов и воспоминаний, чем в культурно перенасыщенное пространство старого капитализма, обремененного средневековой памятью и традициями. Но американскому социал-дарвинизму не хватает "романтического ореола", он слишком приземлен в духе индивидуалистической морали успеха и утилитаризма. Немцы, возможно, окажутся способными придать социал-дарвинистским интенциям специфическую энергетику, связанную с чувством пространства, с почвенническо-дионисийскими стихиями и культами.
Соответствующий социальный заказ вскорости сформулируют те националистические вожди и освободители народов от советского "империализма", которые сначала обещали им райские дары европейского дома, а на деле подарили нищету, бесправие и безысходность. Поскольку они не были готовы расплачиваться по старым реформаторским векселям, им очень понадобится новая идеология, способная отыскать "решающие преимущества" там, где приземленно-прагматический либертаристский рассудок вынужден констатировать одни лишь пустоты и провалы. Поэтому очень возможно, что социал-дарвинизм либертаристского образца будет похищен у Америки и взят на вооружение строителем новой Центральной Европы — Германией, которая придаст ему недостающую идеологическую пассионарность. Если это в самом деле произойдет, то неуютно себя почувствуют не только "экономически слабые", социально незащищенные слои населения Европы, но и слабые в военном отношении страны, не способные выжить в очищенном от христианского наследия неоязыческом и "неоримском" пространстве.
К кому за помощью обратится в этом случае напуганная Европа: к США или к России?
В случае обращения к США мы получим вариант профанированного, хотя прагматически менее рискованного ответа на вызов неоязычества, ибо подлинных альтернатив неоязычеству на Западе, тем более в США, практически не осталось. Обращение же к России было бы воспроизведением парадоксальной ситуации второй мировой войны, когда атлантическая Европа вынуждена была обратиться за помощью к России, уже ставшей не-Европой, защищаясь от агрессора, представляющего "другую" Европу. Скорее всего, это было бы уже не спиралью, а движением по кругу.