Мать-природа и отец-государство

При конфликте семьи и социального 'института перед женщи­нами, являющимися профессиональными педагогами, стоит не­сколько проблем.

Осуществляя свои профессиональные функции, женщины не согласуют их непосредственно с задачами общества. То, что они пытаются развивать или чему стремятся воспрепятствовать, может пересекаться с разными сферами общественной жизни (например, влияние телевидения на детей).

Внешне труд женщин остается в рамках индивидуального воспитания, хотя он и существует в определяемых обществом структурах и отношениях; в социальных институтах детского са­да и, конечно же, начальной школы используются материнские качества — уход и забота о развитии ребенка, которым в то же время уделяется в обществе недостаточно внимания.

Конфликт семья — культура затрагивает воспитательниц лич­но, так как, будучи женщинами, они несут в себе материнскую составляющую педагогики. В то же время они являются в со­циальном институте “агентами” отцовского принципа (требо­вания и оценки). Они конфронтируют с матерями, которые при­вносят разлад в установившееся в их внутреннем мире равно­весие между потребностями семьи и общества.

Напротив, отцы в основном воздерживаются от такой кон­фронтации. Они почти полностью перекладывают разрешение конфликтов на женские плечи. Отцы, например, редкие гости на родительских собраниях. Тем не менее, прямо или косвенно они определяют то, что должно происходить в социальных инсти­тутах.

Марио Эрдхайад связал описанный еще Фрейдом антагонизм семьи и культуры с проблемой перехода от детства к взрослому состоянию. Он приходит к точке зрения, что желание рассматри­вать социальный институт, в котором работаешь, как семью и вера в возможность воспроизводить в нем семейные взаимоот­ношения являются недооценкой реальности. Влияние раннего детства на взрослого человека, по мнению Эрдхайма, ограничено в тех сферах, где общество допускает независимость куль­туры от семьи: “При таком подходе можно, с одной стороны, ссылаться на психоаналитические знания о социализации в ран­нем детстве, с другой стороны, более прямо учитывать влияние массовой культуры на индивида, так как обычно педагогам при­ходилось лишь опротестовывать хороший или дурной опыт роди­телей, особенно молодой матери, 'и сводить возникающее напря­жение и конфликты индивида с обществом к способам воспита­ния и ухода” (М. Erdheinn, 1985, S. 23).

Может ли женщина-педагог освободиться от внутренне при­сущих ей тенденций к установлению в детском саду или школе мягких “семейных” отношений, зависит, вероятно, от того, насколько удачно она сможет (и должна) объяснить каждой ма­тери, что для ее ребенка этот педагогический социальный инсти­тут не только является самым оптимальный детским учрежде­нием, но и в явной или неявной форме репрезентирует обще­ственные отношения. Существующая между учительницей и ма­терью ребенка напряженность, так часто накаляющая атмосфе­ру родительских собраний, не должна рассматриваться как неудавшаяся попытка найти общий язык, а может быть понята как выражение объективно сопутствующей их встрече напряжен­ности между семьей и обществом. Снять эту напряженность очень нелегко. В каждом конкретном случае необходимо опреде­лить, выполнимо ли вообще требование одной стороны к дру­гой, или же его можно осуществить в педагогической практике лишь в результате политических изменений, одновременно вле­кущих за собой и культурные изменения.

Любовь без агрессии?

Рет. Тебе никогда не приходила в голову мысль, что ты могла бы выйти замуж ради собственного удовольствия?

Скарлет. Мужчинам женитьба обычно нравится бог зна­ет почему. Я же этого никогда не понимала. Ведь все, что в результате этого достается женщине, заключается в еде, не­котором количестве работы, глупостях мужчин, которые ей приходится терпеть, и по ребенку — каждый год.

М. Митчел

Мужчина и женщина знакомятся, влюбляются друг в друга, преодолевают, чтобы соединиться, различные препятствия, на­пример, в лице будущей тещи, свекрови 'или соперника. При этом пара попадает в различные забавные ситуации, а в конце концов они вступают в брак—как в сказке. Бесчисленные обожаемые публикой фильмы, комедии и музыкальные пьесы посвящены этому любовному пути, и на комедийных подмостках, как и в театре легкого жанра, чаще всего все эти истории заканчива­ются свадьбой. Но вот занавес опускается, и влюбленная пара остается один на один с буднями своей любви.

Серьезный театр продолжает эту историю дальше, и нередко она заканчивается трагедией. Похоже, что любовь родителей и детей, мужчины и женщины состоит здесь лишь из взаимных агрессий. Но почему любящие люди обижают и ранят друг дру­га, почему не могут они продлить навечно райское состояние их безграничной любви? Возможна ли вообще любовь без агрессии? О соотношении любви и агрессии размышляли еще со времен Адама и Евы. Едва ли можно найти такое литературное произ­ведение, которое не затрагивало бы наряду с проблемой жизни и смерти тему любви и агрессии: едва ли вообще существует те­ма, связанная с человеком, которая бы не касалась насилия в любви. Не является исключением и наука. И в социальных нау­ках сочетание понятий “любовь” и “агрессия” вызывает практи­чески бесконечный поток идей и 'советов. Для ознакомления с некоторыми соображениями по этому поводу с точки зрения этнологии, антропологии и психологии я начну с одного примера. Центральная постановка вопроса гласит: может ли деструктив­ная агрессия перестать быть бременем человечества? Описанный мною случай подводит к проблемам происхождения искаженных представлений о любви и различия между фантазиями у мужчин и женщин. Затем я рассмотрю напряженность в отношениях между полами, осложняющую любовь, вплоть до ее биологиче­ских корней, и сделаю некоторые выводы, вытекающие из сведе­ния этой напряженности к противоборству любви и ненависти. В дальнейшем я ограничусь проблемой парных взаимоотноше­ний между мужчиной и женщиной.

Биология или культура

Один мужчина 36 лет рассказывает о себе: “Я женат вот уже 15 лет. Для всех мы выглядим счастливой парой. Мы полностью гармонируем, друг с другом, лишь в постели у нас ничего не по­лучается. Моя жена отказывает мне. Редко ей хочется поласкать меня. Например, наш последний отпуск. Мы были тогда в Испа­нии. Все располагало к отдыху: и отель, и море, и пища. Только когда мы вечером при заходе солнца сидели на террасе и я уви­дел другую тесно обнявшуюся парочку, меня охватили столь сильные ярость и отчаяние, что я больше не мог этого вытерпеть. Сейчас я живу отдельно от моей жены”.

Реакция мужчины в этом примере типична: он высматривает вдалеке то, к чему сам стремится и чего ему не хватает. Там, ему кажется, он видит это, хотя в то же время другие видят у него то, чем он не обладает. Ведь на самом-то деле он совер­шенно несчастлив. Поиски рая у других столь же приняты, как осматривание зла в чем-то незнакомом. Когда перестают ла­диться собственные взаимоотношения с людьми и не удается раскрыть корни этого зла, то обычно используют распространенный образец поведения — начинают озираться на других. Как, мол, получается, что все у них выглядит так прекрасно и счаст­ливо? Какие отличающиеся от наших взаимоотношения царят у них и какую культуру отношений удалось им создать? Как они добились этого?

Марио Эрдхайм, психоаналитик, занимающийся этнологиче­скими проблемами, и в том числе представлениями о других на­родах и культурах, пишет об утраченном сексуальном счастье и бессознательном, раскрывая причины этой утраты: “Другие культуры и другой пол являются для нас такими же чуждыми, •как и наше собственное бессознательное. Сексуальный опыт — это одна из форм наших отношений с другим человеком, окра­шивающая страданием наши знания о мире и придающая про­цессу познания чувственный смысл” (М. Erdheim, 1982, S. 13).

Этнологические исследования часто используются в качестве доказательства того, что свободные от агрессии и исполненные любви отношения между людьми все же возможны. Необходимо лишь найти, какие формы взаимоотношений существуют у таких народов, и изменить наши в соответствии с этим. Вот описание “дня на Самоа”, вселяющее уверенность, что потерянный нами рай найден: “Дневная жизнь начинается с предрассветными су­мерками; если луна продолжала светить до разгара дня, то с холмов еще до рассвета можно было слышать голоса молодых мужчин. После неуютной, заселенной духами ночи раздаются лишь радостные перекликания принимающихся за работу людей. Как только предрассветные лучи начинают пробиваться между мягкими коричневыми крышами и отражаться сквозь пальмы от бесцветно сверкающего моря, возлюбленные выходят из мест своих ночных свиданий под пальмами или на песке в тени от каноэ и отправляются домой, чтобы свет дня встретил каждого из них на своем месте. Сонно кудахтают куры, из листвы фрук­товых деревьев раздаются звонкие птичьи голоса. Неожиданно возникает настойчивый приглушенный рев моря, полного ри­фов, — аккомпанемент пока лишь для шорохов пробуждающейся деревни. Кричат младенцы, но после нескольких всхлипываний сонные матери тотчас же успокаивают их, прикладывая к груди” (М. Mead, 1981, S.41).

Этот текст принадлежит Маргарет Мид — самой известной женщине-этнографу. С помощью сравнения культур примитивных народов и американского общества она пыталась доказать, что готовность человека к любви и агрессии формируется соот­ветствующими общественными отношениями. Она была одной из основных представительниц так называемого культурного детер­минизма, т. е. точки зрения, что природа человека представляет собой tabula rasa, “заполняемую” культурой соответствующего общества. К этой точке зрения она пришла, когда в современной ей науке преобладал так называемый биологический детерми­низм. Это направление, начиная с работ Чарлза Дарвина о про­исхождении видов, было широко распространено за пределами Америки. Если дарвиновский подход вселял чувство безнадеж­ности, утверждая, что изменить человека относительно его био­логической наследственности и врожденных способностей можно лишь в той мере, насколько это реально в результате естествен­ного отбора и упражнений, то Маргарет Мид рассмотрела раз­витие и воспитание как продукты, изобретаемые в самом процессе культуры. Потом из этих идей родились предложения о необходимости, например, по-новому или же, быть может, по-иному организовать воспитание.

Дерек Фримэн, австралийский антрополог, подверг критике “легенду о миролюбии примитивных народов”, созданную Марга­рет Мид. Он не только воссоздал историю научных споров и де­батов о том, что — культура или природа — принимает большее участие в порождении любви и агрессии, но и подробно иссле­довал конкретные наблюдения Маргарет Мид о культуре на Са­моа: “Единственное неприятное происшествие, описываемое Мар­гарет Мид, — смерть родственника в соседней деревне. Нет ни малейшего упоминания о таких проявлениях грубой жестокости реальной жизни, как, например, драки, дрязги, наказания, мел­кая ревность, оскорбления и эмоциональные нарушения, которые, тем не менее, являются такой же составляющей частью жизни на Самоа, как и те чарующие детали, из которых Маргарет Мид так искусно соткала “день на Самоа” (D. Freeman, 1983, S. 41).

Нет также никаких описаний того, как мужчины на Самоа насилуют женщин, а ведь это действие являлось третьим по час­тоте среди всех правонарушений в культуре Самоа в те времена, когда Маргарет Мид проводила свои исследования: “Как при совершаемом с помощью хитрости, так и при производимом с помощью насилия половом сношении насилующие мужчины использовали методы, закрепленные культурной традицией. Это необходимо еще раз подчеркнуть. При внезапном изнасиловании трюк заключается... в том, что жертву во сне захватывают врасплох таким образом, чтобы насилующий мог резким движе­нием ввести свои указательный и средний пальцы во влагалище беззащитной девушки. При половом сношении, совершаемом с помощью насилия, жертва оглушается сильным ударом в солнечное сплетение. Обе практики являются элементами культуры на Самоа” (ibid., S. 274). Остается неразрешенным вопрос и о том, в какой мере из возражений Фримэна может вытекать те­зис о том, что ответственность за агрессивные наклонности мо­жет быть возложена лишь на биологические склонности чело­века. Он же сам цитирует Конвея Циркла: “Любая попытка вы­делить из двух компонентов в качестве более значимого один столь же бессмысленна, как и желание установить, что более важно для осуществления математического действия — множитель или множимое” (ibid., S. 322). В известной мере это можно отнести и к антропологии и к этнологии.