Как перейти к нормальному гражданскому обществу

Алексей Левинсон: Нигде в мире никогда мафия не переросла в гражданские институты. Как только она достигает сложных систем, она прекращает там свое существование. В строительстве она есть, у докеров есть, в автомобильном бизнесе есть, а в сложном производстве, например в электронной промышленности, ее нет — там коррупция существует в других формах.

Лев Гудков: Не будем забывать, какой у нас бэкграунд и в какой зоне идут эти процессы «прорастания» гражданского действия. Две трети населения живут в деревне и малых городах, фактически от деревни не отличающихся. Нет ресурсов, нет никаких счетов даже в Сбербанке. Люди живут от получки до получки, и у них нет никаких возможностей из этого выскочить. Именно на них и ориентируется власть. Ориентируется цинично — ничего для них не делает, но на них опирается, так как именно в этой среде обделенных самые сильные надежды на помощь власти. Больше надеяться им не на кого. Эти люди являются основным электоратом партии власти, обеспечивают поддержку действующему режиму.

В этом смысле существует интересный парадокс, о котором говорил еще Левада. У нас социальное недовольство не ведет к смене системы и вообще к политическим изменениям. Напротив, лишь укрепляет режим, потому что оно вызывает патерналистские установки в отношении власти и требует от нее делать то, что делала власть позавчерашняя. А те изменения, которые происходят, идут в численно ограниченной среде крупнейших городов, где развита инфраструктура, где сосредоточена самая образованная, активная и обеспеченная часть общества, где люди вписаны в гораздо более открытые системы отношений.

Борис Дубин: От отношений сетевого типа или такой закрытой солидарности, как в преступном сообществе, нет эволюционного хода к формам гражданского общества.

Сообщества же самозащиты по природе реактивны, они возникают в ответ на угрозу тебе, твоему имуществу, твоей семье, они неустойчивы, легко гасятся. Они нежизнеспособны за пределами реакции на конкретный вызов. Это выплеск, это брожение. Они могут дать даже что-то вроде «ситцевых революций», когда старики и старушки выйдут бунтовать. Но власти туда кидают денежку, и все расходятся по домам. Нет лидеров, нет программы, нет структуры, а значит, нет и никакой институции, которая может воспроизвестись, нет установки на лучшее, на общий подъем. Эта структура распадается после того, как глохнет реакция на непосредственное давление.

Когда возникает настоящая собственность, а не имущество, появляется следующая мотивация: давай-ка я лучше это обойду, лучше отстегну, отдам левую ногу, чтобы выбраться из капкана и остаться живым. Это выход на блатные отношения, черные, серые сетевые связи.

Алексей Левинсон: В этом смысле термин «бизнес-сообщество» вводит в заблуждение. Наши бизнесмены в реальное сообщество не объединились: ни в рамках какого-нибудь РСПП, ни по принципу «малый бизнес» или «большой бизнес», ни на уровне города Рязани — никак. Среди них существует мода, среди них протекают страхи и слухи. Это слабые формы общности, которые не ведут ни к каким действиям. С властью они общаются один на один. Ни одна власть ни в одном городе не боится, что бизнес-сообщество ей «сделает козу».

Приспособление к режиму

Алексей Левинсон: Примерно с 1915-го по 1919 год Россия бурно прорастала массой видов самоорганизации. Советы — это была одна из тысяч форм самоорганизации.

Кооперативы, товарищества по обработке земли, сбытовые товарищества, организации по помощи раненым — что угодно. Это захватывало массы людей. Достаточно посмотреть местные газеты: на каждой странице — десятки объявлений о собраниях, товарищеских ужинах, встречах, дискуссиях. Это была бурная гражданская, в точном смысле этого слова, активность. Все это начиная с 1919 года начали брить. При этом уничтожали не только организации, которые были альтернативой партии большевиков, — уничтожали организации вообще.

В этом смысле надо вводить термин «социоцид» — когда, в отличие от геноцида, уничтожаются не люди какой-то национальности, а организации. И вот то зияние на месте «среднего этажа», о котором здесь говорилось, — это результат нашей истории, результат деятельности конкретных политических сил и людей. Известно, что внутри 58-й статьи, по которой людей уничтожали и упекали в лагеря, организация — не важно, какая — автоматом получала статус антисоветской. Не важно, кто это были — эсперантисты, аквариумисты или еще кто-то. И это заправлено в нашу генетическую память, люди действительно этого боятся.

Лев Гудков: Это то, с чего мы начали разговор. Самая серьезная социологическая проблема, на которую мы наталкиваемся на протяжении 15 лет, — это наш человек с его опытом приспособления к репрессивному режиму.

И это фундаментальнейшая вещь, которая блокирует и стерилизует любые формы социализации, солидарности. Мы по-разному видим, как люди приспосабливаются. Через коррупцию, через семейно-родственные неформальные связи. Каждый по отдельности ищет возможности приспосабливаться. Через коррупционные сделки у государства выкупается его функция. При том что государство выступает в виде конкретного человека, нельзя внести деньги в банк и выкупить иммунитет у государства как такового.

Алексей Левинсон: Вот это индивидуальное откупание от государства уничтожило ростки универсализма в нашей культуре. Все, что имеет общность, либо должно получить санкцию государства, либо это «заемные», западные ценности.