Необходимая травма: ритуалы перехода

Проезжая через долину Шинандоа, мы с женой услышали звуки ружейной пальбы. Затем увидели сюрреалистическую картину: ведущую огонь батарею пушек и сражающиеся друг с другом цепи солдат в голубых и серых мундирах. Оказалось, что мы как раз попали на представление в Вирджинии, посвященное очередной годовщине сражения при Нью-Маркет54, в котором были задействованы курсанты Военного института, находящегося в близлежащем городе Лесингтоне. Тогда, в мае 1864 года, кабинетные планы военных стратегов стали абсолютно реальными для участников сражения, а для многих из них оказались последними. Пока мы смотрели на перестрелку, меня не покидало странное, амбивалентное чувство, напоминающее ощущение туриста, беззастенчиво глазеющего на чьи-то страдания. Я знал, что где-то там, в тылу, находится полевой госпиталь, что здесь не будет окровавленной кучи ампутированных конечностей, как это было бы во время реальной войны, не будет ни одной семьи, потерявшей родного человека, и бумажных полос, приколотых на спину, удостоверяющих, что солдат пал, повернувшись лицом к врагу. Та война имела свою благородную цель, но единственное, что я сегодня мог,— это вспомнить строки из стихотворения Уилфрида Оуэна, написанные в 1918 году, за неделю до перемирия, незадолго до того, как он повел свой взвод на смерть. В этом стихотворении он писал:

Мой друг, не стоит повторять столь высокопарно
Детям, которым кружит голову отчаянная слава,
Старую ложь: Dulce et decorum est Pro patria mori55.

А вот еще более горькие строки, которые написал Зигфрид Сэссон:


Эй, самодовольная толпа с горящими глазами,
Ухмыляющаяся, глядя на марширующих мальчиков-солдат,
Ступайте домой и молитесь, чтобы никогда не пришлось узнать
Тот ад, в который идут эти юность и смех56.

54 Сражение при Нью-Маркет происходило во время гражданской войны между Севером и Югом 1861-1865.

55 Сладостно и прекрасно умереть за родину (лат.). Owen W. Dulce et decorum est //Fuller Simon (ed.). The Poetry of War, 1914-1989. P. 20.

56 Sassoon S. Suicide in the Trenches //Там же. Р. 21.

В этот момент мне вспомнился Джеральд, мой пациент, который в девятнадцатилетнем возрасте оказался в горах центрального Вьетнама. С винтовкой М-16 за спиной и рацией он находился в местах, которые, кажется, назывались Плейку и Я Дранг Вэлли. Он видел, как один из его сослуживцев автоматной очередью разрезал пополам вьетнамского крестьянина, просто так: наверное, черт попутал. Он видел своих друзей с ожерельями из ушей вьетнамских солдат. Затем, спустя двадцать четыре часа после Плейку, он оказался в Лос-Анджелесе. Ему понадобился почти год, чтобы навестить своих близких на севере Нью-Джерси. Он просто не мог вернуться туда, где жил раньше. И думал над тем, что говорил Хемингуэй: после Первой Мировой войны такие слова, как честь и долг,стало неприлично произносить, и единственными святыми словами стали названия городов, гор и рек, где погибли люди.

Мне нужно было понять, почему люди оказались там, в Нью-Маркете, штат Вирджиния. Разумеется, я не отказывался почтить память павших в том сражении почти 140 лет назад. При этом я понимал, что вопросы торговли и регионального владычества былинамного важнее благородного желания покончить с рабством. Я подозреваю, что многие мужчины оказались тогда на этом поле потому, что больше боялись туда не пойти. Они сражались там потому, что хотели заслужить так называемый красный бант за отвагу и сильнее боялись проявить трусость и испытать позор и бесчестье, чем оказаться под свинцовым дождем шрапнели. Гомер это понимал. В одном из эпизодов "Илиады" у Гектора, героя Трои, спрашивают, почему он так доблестно сражался, и он отвечает, что сильнее боялся почувствовать стыд перед своими товарищами, чем быть пронзенным греческими копьями. Таким образом, страх — это трубач, наигрывавший ту мелодию, под которую мужчины сначала танцевали, а потом бессознательно маршировали на войну. Когда я, как ребенок военных лет, представлял, что меня призовут служить где-то на чужбине, я читал о войне все, что было доступно, чтобы внутренне к ней подготовиться. Во время войны во Вьетнаме я учился в университете, поэтому получил отсрочку от армии. Это был выигрышный лотерейный билет, я одновременно ощущал облегчение и стыд. Я чувствовал, что не прошел какую-то очень важную проверку хотя в моем сознании не было никаких иллюзий о войне и ни малейшего желания отправиться в Да Нанг. Я с уважением относился и к тем, кто пошел на войну, и к тем, кто остался и выражал протест. Я уважал тех, кто протестовал сознательно, вспоминая слова Карла Шапиро: "Вы должны осознать, что мы у себя дома"57. В то же время я испытывал стыд и раздумывал над тем, как ко мне будут относиться окружающие. Я знал, что в страхе нет ничего постыдного, но при этом размышлял, мог ли я спасовать, не пройти испытание, столкнувшись с чем-то ужасным, и подвести своих товарищей. Хотя после того я поделился своими сомнениями относительно Тет Оффенсив58 с аналитиком и мне пришлось встретиться со своими внутренними демонами, спустившись вместе с ним в "потусторонний" мир, эти мысли не покидают меня до сих пор.

57 Shapiro К. Conscientious Objector //Modern Verse in English. P. 574.

58 Тет Оффенсив — одна из самых масштабных наступательных операций вьетнамских войск в праздник Тет. В данном случае это выражение имеет метафорический смысл.

Я не собираюсь обсуждать здесь вопросы войны и внешней политики. Вместо этого лучше еще раз прояснить действие бремени, возложенного на нас Сатурном. Ради самосохранения каждая цивилизация должна предъявлять к своим гражданам непомерные требования, которые наносят травму каждому мужчине. Исследовав в предыдущей главе мощное воздействие на жизнь мужчины материнского комплекса, перейдем к выяснению того, насколько мужская травма необходима и (иногда) даже страшна.

На собрании юнгианского сообщества после моего выступления встал один мужчина и сказал буквально (если мне не изменяет память) следующее: "Сейчас мой возраст считается средним. Несколько лет назад, когда мне было 38 лет, жена сказала, что больше меня не любит и уходит от меня. Я был страшно расстроен. Мне хотелось умереть. Теперь я понимаю, что она сделала мне только лучше. Я прогнал ее прочь. Она заставила меня самостоятельно справиться со своим гневом и страхом, что тебя бросили. Она заставила меня справиться с самим собой".

Хотя он не употреблял слово "анима", было совершенно ясно, что жена этого мужчины заставила его войти в контакт со своей внутренней жизнью, так как не хотела больше терпеливо принимать и носить на себе все проекции, которые он на нее возложил. Боль, вызванная его травмой, была очевидна, но гораздо большее впечатление производили его мужество и желание работать над собой. Он произнес заученную фразу Ницше, ставшую афоризмом: "То, что нас не убивает, может сделать нас только сильнее"59.

Итак, эмоциональная травма — это обоюдоострый меч, или палка о двух концах. Есть травмы, разрушающие душу, искажающие ее и препятствующие нормальному направлению жизненной энергии, но есть и такие, которые стимулируют нас к личностному развитию и росту.

Одним из моих первых пациентов в Цюрихе был мужчина средних лет, у которого никогда не было связей с женщинами. Он испытывал сексуальное возбуждение, только фантазируя о том, как женщина бьет ребенка или как он целует женские туфли. Он никогда не видел своего отца, а его мать возглавляла одну религиозную группу. Ее нападки на его эрос наносили ужасные травмы, разрушая хрупкие основы его маскулинности.

С другой стороны, есть "необходимые" травмы, ускоряющие работу сознания, заставляя нас отказываться от старых убеждений при вступлении в новую жизнь, играя роль катализаторов при переходе к следующей стадии развития. Как заметил Юнг, за эмоциональной травмой часто скрывается человеческий гений60. В этом случае амбивалентная природа травм заставляет нас учиться различать те, которые нас губят, и те, которые возвращают нас к жизни. И опять же, мы пытаемся более или менее объективно осознать то, что наши предки часто чувствовали интуитивно. Травматическое переживание всегда было решающим моментом в мужской инициации — при обретении статуса взрослого, переходе в сообщество посвященных, а иногда — и в сообщество профессионалов.

Отсюда следует еще одна мужская тайна: так как мужчины должны покинуть мать и преодолеть материнский комплекс, травма становится необходимой.

Передо мной работа американского художника XIXвека Джоржа Кэтлина. Получив юридическое образование и профессию адвоката, Кэтлин пересек Миссисипи и посетил тридцать восемь разных индейских племен; во многих из них он был первым белым человеком, которого увидели индейцы. Он оставил после себя много портретов их вождей, картин с изображениями сцен охоты и совершения ритуалов. Нельзя без ужаса смотреть на его картину, изображающую ритуал инициации племени мандан сиу. Грудную мышцу неофита протыкали железным прутом, а потом, зацепив крюками за этот прут, его поднимали на веревках к потолку ритуального помещения. Так он раскачивался во все стороны, подвешенный на крюках за торчащий из груди прут, пока его совершенно не покидали жизненные силы. Затем его клали на землю, и, оживая, он выводил пальцем на черепе буйвола число быков, которых он в будущем должен принести в жертву61.

История цивилизации полна менее драматичных, но не менее характерных примеров инициации. Какие же послания должна донести до нас столь очевидная жестокость?

Прежде всего, как заметил Джозеф Кэмпбелл:

"Мальчик совершает очень трудный переход от сферы материнской зависимости к сопричастности отцовской природе, причем делает это не только через характерные физиологические изменения в своем теле... но и пройдя определенную последовательность сильных психологических переживаний, пробуждая и одновременно реорганизуя в себе все первичные следы и фантазии, существующие в инфантильном бессознательном"62.

Независимо от того, какой характер носит ритуальное членовредительство: обрезание, самоистязание, выбивание зубов или прокалывание ушей или пальцев,— в жертву приносится материнско-материальная (материя-мать) безопасность и зависимость. Старейшины племени извлекают мальчика из его эдиповой зависимости, не давая ему идти по легкому пути, лишая его опоры на то, что известно, что может защитить, обезопасить, то есть на все аспекты материнского мира.

Какими бы болезненными ни были эти испытания, они представляли собой проявление любви старейшин к юношам. Эти испытания перестали быть актами добровольного совершения насилия над беспомощными жертвами и перешли в религиозную сферу, так как, совершая ритуал инициации с характерными для него песнями, танцами, "ревом быка", все присутствующие, включая неофитов, входили в состояние транса, позволявшее людям выйти за рамки повседневности. Те, кто раскачивался подвешенным на крюках за грудные мышцы на коньке крыши святилища племени сиу, пройдя через боль и испытания обряда, были удостоены переживания экстаза. То есть они в ситуации здесь-и-теперь совершали переход из детства в трансцендентную реальность священной истории, истории их богов, их народа и их мужских таинств.

Подобные ритуалы гораздо чаще совершались в отношении мальчиков, чем девочек. Мирча Элиаде объясняет это так:

"Для мальчиков инициация представляет собой введение в мир, который не является естественным,— в мир духа и культуры. Для девочек, наоборот, инициация состояла из серии откровений, связанных с тайным смыслом известного природного явления — видимого признака наступления их сексуальной зрелости"63.

Таким образом, инициация девочек, их переход в сообщество взрослых означали просто воспроизведение мира родной матери: физиологически и феноменологически это переживание было связано с началом менструаций. Но для мальчиков наступление пубертата возвещало о начале перехода от зависимого детства к ответственной роли взрослого мужчины, хранителя и защитника символических ценностей племени. Среди этих ценностей были почитание заветов и законов богов, членство в сообществе и защита соплеменников.

Переход от комфорта домашнего очага на передний край жизни, от тела и инстинкта к символическому действию, от детства к взрослости требует преодоления огромного психологического водораздела. Переходные ритуалы, нанося посвящаемому ритуальные травмы, одновременно наполняют его эросом, помогающим и ему, и сообществу, которое он должен поддерживать. Сталкиваясь с неизбежным переживанием боли, он через страдания и оцепенение своего тела получает послание, что больше не может вернуться домой. Он удостоился экстатического видения, пересек известную разделяющую черту и вступил в мир взрослых. Как трудно современным мужчинам без всякой помощи преодолеть великую пропасть! Ритуалы не сохранились, почти не осталось мудрых старейшин, и отсутствует хотя бы какая-то модель перехода мужчины к состоянию зрелости. Поэтому большинство из нас остается при своих индивидуальных зависимостях, хвастливо демонстрируя свою сомнительную мачо-компенсацию, а гораздо чаще страдая в одиночестве от стыда и нерешительности.

При таком сходстве процесса, результата и мотива переходных ритуалов в совершенно разных по сущности и географическому положению культурах можно предположить, что все эти обряды были разработаны в каком-то центральном комитете. Если исключить такую возможность, получается, что обряды возникли спонтанно, то есть развились из единых архетипических истоков. Большинство мифологических мотивов и трансцендентных видений зародились в индивидуальной психике или в коллективной психике малой группы. Эти образы возникали, чтобы поддерживать и направлять поток либидо и максимально эффективно канализировать человеческую энергию. В таком случае можно было бы ожидать, что глубинные бессознательные процессы, протекающие в нашей психике, тоже могут служить неким психологическим аналогом ритуалов перехода, ибо в психике каждого мужчины действуют те же энергетические силы, которые питали душу наших предков.

Такую претензию на зрелую маскулинность можно увидеть в сновидении двадцативосьмилетнего Нормана. Норман вспомнил только один положительный момент в своей жизни: когда его исключили из колледжа за употребление наркотиков, он пришел к своему дяде и вместе с ним работал в булочной. Однако сила притяжения к своей семье, наряду с недостаточной уверенностью в себе, заставила его вернуться домой, чтобы жить с родителями. Несколько лет он то начинал, то прекращал лечиться у психиатра, хотя у него не было существенных патологических отклонений. Скорее его проблемы имели отношение к развитию, то есть переходу в состояние зрелости и отдельного существования. Его мать нарушала его психологическое пространство, отец большую часть времени занимался бизнесом и часто отсутствовал, а, будучи дома, вел себя столь пассивно, что его присутствие было едва заметным.

Когда Норман обратился ко мне, у меня возникло предположение, что он покидает родительский дом или, по крайней мере, совершает первый шаг в направлении индивидуационного процесса, то есть происходит его физическое отделение. Его мать звонила мне, совершенно расстроенная, и говорила: "Но ведь вы не можете думать, как мать". "Нет, мадам,— отвечал я,— я думаю, как терапевт". (Я мог бы сказать "как старейшина племени", но сомневался, что этот ответ будет иметь для нее какое-то значение.)

Тем временем в процессе анализа у Нормана сохранялась зависимость, которая часто увлекала его домой или заставляла звонить матери и всякий раз приводила к гневной разрядке после общения с ней. Можно было сказать, что его душа освобождалась лишь для того, чтобы снова оказаться в плену. Проще всего было бы переложить всю ответственность на его ничего не понимающую мать, ибо она явно все время заманивала сына в ловушки, или на его пассивного отца, не создавшего для сына никакой модели достижения мужской зрелости. Но это сняло бы с Нормана личную ответственность и отвлекло его от решения задачи — сдерживания напряжения между желанием стать взрослым и страхом перед независимостью. Эта потрясающая борьба с ежедневными колебаниями драматически отразилась в его сновидении, состоявшем из трех частей:

Я нахожусь в кинотеатре под открытым небом для автомобилистов вместе с несколькими моими приятелями. Что-то случилось с машиной. Я из нее выхожу, чтобы разобраться, в чем дело, и получаю от кого-то сильный удар по зубам.

Мы вдвоем с матерью смотрим в зеркало. Она относится ко мне с симпатией. У меня выпадает зуб. Его уже нельзя вставить обратно. Я ухожу и показываю зуб Кейту Бийяру.

Я ищу миссис X., чтобы сказать ей: "Я вам не мальчик. Относитесь ко мне как к мужчине".

(Когда Норману приснился этот сон, Кейт Бийяр был высококлассным защитником любимой футбольной команды Нормана "Филадельфия Иглс").

Сон рассказывает обо всем. Он повествует о затянувшемся подростковом состоянии Нормана, совершенно не похожем на состояние зрелого мужчины[65]. Содержание сновидения раскрывает его жизненную ситуацию. Образ кинотеатра во сне предполагает наличие спроецированной внутренней драмы, связанной с его внутренней работой над укреплением своей маскулинности; при этом существует проблема с машиной, символизирующей динамические процессы, происходящие в его психике. Во время просмотра фильма он получает травму. Перед началом терапии Норман не имел ни малейшего представления о ритуалах перехода, однако его психика "знает" о них на архетипическом уровне, так как участвовала в процессе первичного развития человека. Он не имел сознательного представления о травматическом ритуальном воздействии, о том, что иногда реальное выбивание зуба символизирует принесение в жертву зависимости от матери. Наряду с тем, что мать всячески препятствовала психологическому отделению от нее Нормана, его собственная пассивность тоже тормозила его личностный рост. В сновидении он хочет добиться ее симпатии, ее сочувствия, ее обращения "мой бедный мальчик". Вместе с тем его расщепленная психика стремится показать "Кейту Бийяру" зуб, что, с учетом его индивидуальности и среды, в которой он вырос, означает: психика связывает с образом этого атлета воплощение мужской энергии, которая могла бы помочь Норману победить свое влечение к потустороннему миру.

В содержании сновидения не отражен образ отца Нормана, но мужская энергия, которой так не хватает Норману и в подпитке которой он так нуждается, воплощается в образе футболиста. Однако амбивалентность все-таки преобладает, ибо в третьей части сна он ищет поддержки у миссис X. (это соседка, которая, по мнению Нормана, понимала и поддерживала его больше, чем родная мать). Таким образом, сновидение не свидетельствует о разрыве. И в конце его Норман по-прежнему ожидает одобрения от пожилой женщины.

Эту регрессивную тенденцию можно найти у всех мужчин, но в данном случае патология возникает из-за практически полного отсутствия позитивной маскулинной энергии в личной истории Нормана. Когда такая энергия существует, она поддерживает модель мужского поведения И создает противовес регрессивному влечению материнского комплекса. Это объясняет, почему Норман считал период работы плечом к плечу со своим дядей лучшим временем в своей жизни. Вместе с тем даже этот проблеск зрелости был подавлен мощными энергиями комплекса и нарушениями в деятельности нервной системы Нормана[66].

Из-за отсутствия переходных ритуалов и старейшин племени подобное психическое состояние характерно для многих современных мужчин. Ожидается, что они станут взрослыми, познают себя, будут поддерживать культуру сообщества и полностью соответствовать своей мужской идентичности. Пожилой мужчина-психотерапевт может чем-то помочь, создавая атмосферу поддержки и одобрения, но посещения терапевта раз в неделю вряд ли будет достаточно, и совершенно точно, что на таких сессиях не будет атмосферы нуминозности, характерной для традиционных переходных ритуалов67. Так, например, При том, что терапия может быть поддерживающей и конструктивной, она не включает в себя присущих ритуалам смерти и возрождения, а также раскачивания на крюках человека, подвешенного за грудные мышцы. Никаких экстатических видений, только беседа. Такая беседа необходима, она оказывает исцеляющее воздействие, но для этого тоже нужно время.

Норман в конце концов стал проводить все меньше времени с родителями, соответственно уровень их доминирования и воздействия их родительских комплексов постепенно снижался. Он стал жить отдельно от родителей и сам зарабатывал себе на жизнь. Но так как он не прошел через процесс инициации, психологически у него, по существу, сохранялась характерная для нашего времени мужская травма.

Выбитый зуб в сновидении Нормана символизирует необходимость пожертвовать комфортными условиями жизни и требование пойти на лишения, связанные с внутренним странствием. Эта жертва является самым значительным мифологическим мотивом, архетипическим паттерном, который требует от чего-то отказаться, чтобы что-то приобрести. Детская зависимость должна остаться в прошлом ради обретения мужчиной самообладания и возможностей творческой реализации. Стремление к безмятежному существованию приходится отодвинуть в сторону ради зрелого отношения к ответственности. Такие изменения не только ускоряют осознание, но и формируют определенный способ выбора. Личностное развитие необходимо для всех, но не всем оно оказывается по плечу. Травма, нанесенная во время совершения ритуала инициации, становится прообразом последующего травмирующего воздействия внешнего мира. Покидая детский сад, ребенок не только грустит, ощущая утрату безопасного крова, но и интуитивно чувствует, что мир, в который он вступает, гораздо более сложен и опасен. Насколько ему естественно бояться этого мира, настолько же ему необходимо в него войти, если он уже заявил, что стал взрослым.

В подростковом возрасте, несмотря на недовольство родителей, я в старших классах школы, а потом и в колледже играл в футбол. На первой же тренировке у меня сломался ноготь. Я ушел с поля и стоял за линией, испытывая боль и жалость к себе. В это время ко мне подошел центральный защитник и сказал то, что запомнилось мне навсегда: "Если ты не сможешь перетерпеть это, то не сможешь вытерпеть и все, что будет потом. Дальше будет еще хуже". В тот момент я почувствовал нечто напоминающее мужскую любовь, дружеское ободрение. Он с легкостью мог меня пристыдить, как часто поступают мужчины по отношению друг к другу, но в его тоне ощущались поддержка и ободрение. Хотя я был довольно мал для командного футбола, мне очень захотелось играть. И при этом я не мог объяснить, почему именно.

Спустя годы мотивы этого желания стали мне понятны. Я боялся, что меня искалечат здоровые парни. Но страх перед возможным отлучением от футбола оказался сильнее, чем смертельный страх добровольно выйти на поле. Произошла гиперкомпенсация страха. Каждую пятницу меня сковывала вызванная страхом боль в животе, но при этом я шел на поле и не пропустил ни одной тренировки и ни одной игры. Как троянский Гектор, я больше боялся испугаться, чем испытать боль. Когда в конце своего первого сезона я сломал указательный палец, то почувствовал, что одержал символическую победу, словно получил красный бант за мужество, не меньше. Бессознательно я испытывал потребность в мужском контакте: сталкиваться головами с другими парнями, вместе с ними шутить и горевать, если с кем-то приходилось расставаться. Моя психика влекла меня туда, где я мог потеть, толкаться и испытывать страх, как во время переходного ритуала. В то время ни мои родители, ни я сам не могли понять, что футбол оказался единственным доступным для меня средством испытаний в тот период жизни, лишенный влияния мифологии. Футбол оказался единственным средством удовлетворения всех моих потребностей: в символической травме, в воссоединении с коллективной маскулинной энергией и в товариществе, а также в переходном ритуале от детства к зрелости и ограничении влияния материнского комплекса.

Как-то несколько лет тому назад я увидел во сне своего футбольного тренера того времени, когда я еще учился в колледже. Я не встречался с ним тридцать лет. Найдя его адрес в старом классном альбоме, я написал ему письмо в Индианаполис. Он вспомнил меня и, рассказывая о своей жизни, добавил: "Этому нас научил футбол. Тебе было больно, но ты преодолевал боль и был готов участвовать в следующем матче". Возможно, это было самое простое послание в жизни, но, несомненно, оно было самым необходимым. Наверное, образ тренера возник в моей психике по прошествии стольких лет, чтобы напомнить мне об этом послании.

Всего несколько лет назад на День труда мы с женой пошли прогуляться с собакой. Было еще очень рано, и на поле школьного стадиона стоял густой туман. На таком расстоянии мы могли видеть лишь смутные очертания и слышать отдаленный монотонный низкий голос. Жена сказала, что ужасно, когда тренер в праздник гоняет ребят с полной нагрузкой, а не отпускает их домой, к семье. Я ответил, что они хотят быть на стадионе и даже соревнуются между собой, чтобы заслужить это право. Правда, я не добавил, что они хотят, чтобы им стало больно, чтобы это случилось между прочим, в схватках и столкновениях, что они нужны друг другу, что в каком-то смысле здесь идет речь о любви и что на поле, в этом тумане, они ищут своих отцов. Я не добавил всего этого, так как у меня не было уверенности в том, что я смогу внятно это объяснить. И действительно, только столкнувшись с внутренними чудовищами в процессе собственного анализа, я осознал, что во всей моей жизни не было ничего более мудрого, важного и необходимого, чем то, что я вышел играть на зеленое поле и сломал себе палец.

На таком поле юноша ищет забытый ритуал перехода и своих ушедших предков, хотя знает, что их там нет. По мнению Юнга, он ищет символическую жизнь. Осмысление наступает лишь тогда, когда люди начинают "ощущать, что они живут символической жизнью и являются актерами в божественной драме"68. В том или ином виде, в завуалированной культурой форме юноша ищет образы, привлекательные для своего либидо, способствующие индивидуальному развитию молодого человека, а значит, и его сообществу. Его потребность в индивидуации очень глубока и имеет архетипические корни. Лишенный этих образов и ритуалов, он будет ощущать внутреннюю утрату. Он будет часто подвержен депрессии или начнет злоупотреблять алкоголем или принимать наркотики, чтобы притупить боль. Так же, как Норман, он останется в подвешенном состоянии мальчика-мужчины или с помощью гиперкомпенсации войдет в образ мачо. Он поверит, что свою маскулинность следует подтверждать, укладывая женщин в постель, гоняя на гоночном спортивном автомобиле или зарабатывая большие деньги. Конечно, где-то глубоко внутри он знает правду и отчаянно боится того, что она раскроется; он сам уверен в том, что является самозванцем в мужской компании.

Через такие же или сходные испытания на зеленом поле проходят все мужчины в самых разных ситуациях. Среди встречавшихся мне мужчин (если они были честны со мной) не было ни одного, который бы никогда не испытывал сильного мужского стыда. Та же исцеляющая энергия, которую несет в себе травма, может вызвать у мужчины и стремление к росту, и ощущение своей ущербности. Практически все мужчины-клиенты, с которыми мне довелось работать, обязательно когда-либо испытывали чувство стыда или неполноценности. Большинство из них живо вспоминали о своих промахах, когда, например, они пропускали мяч или проигрывали матч или даже когда им не удавалось создать команду. Для мальчиков такое зеленое поле или пыльная спортивная площадка становятся ареной для испытаний и для переживания стыда.

Кто из мужчин не помнит слоганы и лозунги, развешанные на стенах в спортивной раздевалке? "Нет боли — нет победы". "Если тебе сегодня туго, значит, завтра ты станешь крутым". Кто не помнит детских игр, где приходилось толкаться и падать? Один мужчина, сделавший головокружительную карьеру, постоянно вспоминал особый эпизод своей жизни, который он называл "подчинением Рыжему". Когда ему было лет девять, Рыжий — здоровенный детина, намного старше его,— толкнул его так, что он с разбегу растянулся на спортивной площадке. Тогда под смех всех присутствующих Рыжий измазал ему лицо грязью. Независимо от его достижений в мире взрослых "подчинение Рыжему" оставалось для этого мужчины ключевым событием в его индивидуальном мифе. Кто из мужчин не вспоминает, как его называли "маменькиным сынком" или, хуже того, "сосунком" (как это было во времена моего детства)? Эти травмы постоянно присутствуют в психике мужчины, И значительная часть его взрослой жизни может пройти в доблестных сражениях против духов его прошлых унижений, закованных в латы и панцирь.

Увы, он не может рассказать о переживании этого стыда, чтобы потом его не стыдили другие. И это четвертая великая тайна, которую мужчины хранят внутри себя: они хранят молчание, цель которого заключается в том, чтобы подавить свои истинные эмоции.

Каждый мужчина может вспомнить, как он еще мальчиком или юношей (или даже совсем недавно) рискнул раскрыться, а потом ему стало стыдно и одиноко. Он учится не замечать этот стыд, маскировать его мужской бравадой, скрывать, скрывать и еще раз скрывать. При этом он часто попадает в унизительное положение, но не может выразить свою боль и протест. В пьесе "Гленгэрри Глен Росс" и в одноименном фильме такому унижению методично подвергается весь персонал отдела продаж реально существующей компании. Совершенно взрослые мужчины-менеджеры унижают, как могут, своих коллег, которые, страдая от этого, всякий раз подставляют другую щеку, одновременно стремясь победить друг друга в жесткой конкурентной борьбе: топ-менеджер отдела продаж получает "Кадиллак", менеджер, стоящий на ступеньку ниже,— дешевый набор столовых ножей для разделки мяса, а менеджер, стоящий на четвертой ступеньке в этой иерархии, просто лишается работы. Мужчинам приходится глотать обиду и тем самым углублять свое одиночество. Переживание стыда и сокрытие тайны начинаются с детства и продолжаются всю жизнь, поэтому мужчины становятся соучастниками собственного унижения. Это не позволяет им проявить сочувствие к своим ослабевшим братьям и оказать поддержку им и собственному расщепленному Я.

Мужчин часто удивляет желание женщин разделить с ними их боль. Даже я, терапевт, был поражен умением женщин дойти до самой сокровенной внутренней истины и выразить ее так, чтобы она стала понятной другому человеку. Юнгианский терапевт Роберт Хопке пошел дальше: основываясь на своем опыте, он утверждает, что мужчине требуется год посещать психотерапевта, чтобы достичь того состояния, в котором женщина, как правило, начинает терапию,— с точки зрения его способности выражать свои актуальные чувства и переживания69. Мужчины будут выражать свою фрустрацию или говорить о какой-то "внешней проблеме", но они крайне редко смогут внятно рассказать о реальном состоянии своего внутреннего мира. Таково наследие переживаний стыда и самоотчуждения, которые накапливаются у них в душе с самого детства.

Здесь уместно привести два примера. Один связан с мужчиной, который пришел ко мне на прием, чтобы рассказать о претензиях своей жены, и презрительно ухмылялся, глядя на пачку с салфетками70. Они послужили стимулом, чтобы напомнить ему о море слез у него внутри, и сразу активизировали его старые защиты. Он посетил всего три сессии, что было вполне предсказуемо, а его брак просуществовал лишь на два месяца дольше. Оказалось, что я осудил его слишком быстро, и, осознав это, я испытал к нему жалость. Его маскулинность была настолько уязвлена, что ему пришлось надеть на себя маску мачо. Это был очень одинокий мужчина. Безобидная пачка салфеток послужила искрой, которая вызвала у него чувства стыда, риска и страха, которые он выстрадал. Его самоотчуждение практически не позволяло ему чувствовать себя в безопасности и доверять жене. Не доверяя ей, он стремился ее контролировать.

В другом случае, консультируя одного полицейского и его жену, я почувствовал к нему подлинную симпатию, когда он говорил о том, как щепетильно он относится к деньгам. При этом он рассказывал, что ему ежедневно приходится иметь дело с "отбросами общества". Во многом он был таким же подавленным и эмоционально уязвленным человеком, как мужчина из предыдущего примера. Оказалось, травмы лишь сломали его духовно, а не освободили для нового сознания. Несколько раз он набрасывался на жену с кулаками, однажды ударил ее и боялся, что может точно так же повести себя по отношению к дочери. Как-то раз он поднялся и решительно направился ко мне, чтобы настоять на своем; думаю, что, если бы я сдвинулся с места, он обязательно ударил бы меня. Избитый мужчина с избитым внутренним ребенком может только избивать других, так как ему никогда не хватает терпения, чтобы рассказать о своей боли.

Готовность женщин (которая обычно отсутствует у мужчин) рисковать раскрытием своей внутренней истины, вероятно, означает, что они чувствуют себя менее отчужденно. Согласно моим наблюдениям, женщины гораздо лучше переносят развод и потерю супруга, чем мужчины. Возможно, они ощущают себя менее покинутыми, ибо за это время научились устанавливать связь со своим внутренним миром. Совершенно точно можно сказать, что им проще найти поддержку у своих друзей и подруг. После развода или смерти супруги или подруги мужчина чаще перестает следить за своим здоровьем и впадает в депрессию, сидя в темноте с бутылкой или у экрана телевизора. И гораздо чаще он начинает суетиться, чтобы как можно скорее найти ей замену, лишь бы избежать одиночества.

Мужчины часто умирают вскоре после выхода на пенсию или в отставку, очевидно, из-за ослабления деятельности их иммунной системы. Возможно, травма Сатурна заключается и в том, что у мужчины, деятельность которого оценивают по ее результатам, после отхода от дел резко снижается самооценка. Всю жизнь ему внушали, что работа для него — все . Прекратив работать или поддерживать тех, кого обязан поддерживать, он будет чувствовать стыд и угрызения совести. Его будут считать безответственным лентяем. Святой Николай, бросивший свою семью, стал самым почитаемым святым в Швейцарии; французский художник Поль Гоген бросил жену и детей, чтобы начать новую творческую жизнь на Фиджи. Но так поступить могут лишь очень немногие люди. Оказавшись в роли подневольного рабочего, мужчина может испытывать унижение, но признает, что прежде он испытывал стыд от того, что бездельничал.

Наша культура предлагает иллюзорный выход: "В 65 лет или около того вам уже не нужно больше работать, чтобы доказать свою ценность. Теперь вы должны с честью покинуть поле деятельности и без всякой психологической подготовки к такому изменению в жизни целыми днями можете развлекаться, проводя время за карточным столом в Сан-Сити или Санкт-Петербурге (США)". Обо всех нас, побуждаемых материальной потребностью, а еще больше — страхом постыдной неполноценности, можно сказать словами Филиппа Ларкина:

"...мужчины, у которых первый тромбоз наступает, как Рождество, которые плывут по течению, связанные договорами и обязательствами, а также непременным соблюдением установленного порядка, в темнеющее пустое пространство старости и невозможности, потеряв доступ ко всему, что когда-то придавало вкус жизни".

Значит, современный мужчина больше всего страдает от травмы и отсутствия трансформации. Он страдает от сатурнианского бремени уготованной ему роли, которая скорее ограничивает, чем освобождает. Не обладая божественным видением, он страдает от душевных изломов. Его просят быть мужчиной, но при этом никто не может внятно сказать, что это значит, не считая самых бан

Наши рекомендации