Аромат из ловушки и дамочки из пасьянса

Папа Ларсон, сидя возле стенающей сквозь зубы жены, капал для нее что-то в рюмку. Позвякивала в дрожащих пальцах пипетка. Папа считал:

– Двенадцать, тринадцать, четырнадцать... Распахнулась дверь – на пороге был наш герой!

– Мальчик мой! – Мама, забыв про все свои недуги, вскочила и прижала к себе младшенького.

– Не думаю, не думаю, что сейчас уместны эти нежности! – сказал Папа и сердито смахнул слезу. – Он заслуживает совсем другой встречи... Где ты был, паршивец?

– Отец, он все расскажет, но сперва пусть поест... Он же, наверно, валится с ног от голода...

– Нет-нет, мамочка, я ужинал, меня угостили... Я все расскажу, только сперва вы скажите: где Лабан? Родители переглянулись.

– А с чего ты взял, что его нет дома? – осторожно спросил Папа. – Ты его встретил?

– Если бы! – отозвался Людвиг, сильно мрачнея. – Тогда я повис бы на нем и никуда не пустил бы... домой приволок бы. Ну ничего, он и так будет иметь бледный вид... Значит, он уже там, да?

– Где "там"? И как это понять? Ты беды желаешь своему брату?

– Я того ему желаю, на что он сам напрашивается!

Опять родители переглянулись. Мама, изо всех сил стараясь владеть собой, сказала:

– Мальчик мой... Я, наверное, поседела за эти часы... Где ты был? Ну? Отец, у тебя упадут брюки – оставь на месте ремень! Сегодня Людвиг не будет наказан, он все расскажет и так... Говори, мальчик...

Людвиг посопел, набираясь духу, и заявил:

– Я был там, где сейчас Лабан...

– В курятнике?! – в один голос спросили родители, причем Папа, кажется, был восхищен.

– Так и быть, скажу все... В этом районе живет моя новая приятельница – Тутта Карлсон...

– Ну? А я что говорил? – ликовал Папа. – Эта дама в моем пасьянсе буквально шла за ним по пятам...

– Отстань со своими дамами, – тихо и яростно произнесла Мама. – Сынок, я что-то не соображу... Что значит "в этом районе?" Где ты ужинал?

– Ну, там, в курятнике... Тутта меня пригласила.

– Позволь... То есть ты хочешь сказать, что был там открыто? Не таясь?

Людвиг кивнул, извлек подаренную ему кость и стал ее обгладывать преспокойно.

– А это откуда?

– Пес Максимилиан подарил. Что вы так смотрите? Мы с ним, можно сказать, подружились, я долго был в его конуре, он пел мне...

Обомлевшие родители сперва застыли с гримасами на лицах, потом Мама расхохоталась мелодично: "Боже, какой фантазер!.."

Папа тоже смеялся, он даже подобрел от веселья:

– Сынок, как же так: ведь ты у нас правдолюб... а врешь без меры и удержу! Подружился с самим Максимилианом! Тот пел ему... Нет, милый, лгать надо умеючи все-таки, а не так. И только чужим! И тоньше, понимаешь? Тоньше, то есть правдоподобнее...

– Я не вру – ни тонко, ни толсто! – вспыхнул Людвиг. – Я правду говорю! И могу доказать: у тебя есть памятный подарочек от Максимилиана... Есть? Отметина на левой задней! От той погони, которая была в грозу, в начале мая... Покажи!

Папа схватился за щиколотку, и смешливость родительская иссякла в один миг.

– А у него? У него, думаешь, не осталось зарубочки с того дня? Ее он, наверно, не показал: "поскромничал"... А она есть! Лора, клянусь тебе: на его правой передней...

– Ладно, хватит боевых воспоминаний, – пресекла Мама. – Мы еще не разобрались с этой Туттой Карлсон... я не поняла, кто это?

Тут жалостный вопль раздался снаружи. Грубый голос Лабана плакал, выл, взывал о сострадании! "Ой-ей-ей, мамочка-мамулечка..." - вот какие невообразимые в устах Лабана слова услыхали Ларсоны. И кинулись в коридор.

Растянувшись в нескольких метрах от их двери, Лабан пускал пузыри из носа. Он извивался. Его правая рука была каким-то образом пришпилена к левой ноге! Приглядевшись, родственники убедились, что рукав и штанина, вместе с мясистым куском кожи, были намертво схвачены зажимом в виде небольшого прямоугольного предмета. То была... мышеловка!

– Мама, я при смерти! Отцепите! Отец... папуля... если ты сейчас не отцепишь эту штуковину, я – все... отдаю концы...

Говоря откровенно, побаивался Папа Ларсон этого дьявольского механизма, который ему предстояло разрядить. Мама торопила:

– Ну же! Помоги мальчику! Что надо – клещи, напильник?

– Паяльник! – предложил Людвиг. Он забрался в какую-то нишу в коридорной стенке и оттуда наблюдал за событиями.

– Не надо ничего... Я голыми руками, – решился Папа.

Из детской половины явились на крики Луиза, Лаура, Лео - босые, в ночных рубашках, с трудом разлепляющие глаза – была ведь середина ночи!

– С гостинцем на хвосте вернулся, да? – поперхнулась смехом Лаура.

– А хвалился-то, хвалился... – напомнил Лео.

– Ну почему так долго, отец? – нервничала Мама Лора.

– Не стой над душой! Пружина, оказывается, серьезная. Безумная ночь! Лис угодил в мышеловку! И это самый толковый из моих детей...

– Есть поговорка, – сообщил Людвиг, -"пошел по шерсть, а вернулся стриженным"!

Боль Лабана, когда к ней добавлялось моральное страдание от таких унижений, совсем делалась несносной:

– О-о-о-о... пусть он заткнется!

– Может, позвать Бобра Вальтера? – предложила мать.

– Твой Бобер такой же слесарь, как я – химик... Нет, как ты - заведующая птицефермой! – Ларсон-старший, за которым следила, затаив дыхание, вся семья, корпел согнувшись довольно долго, в поте лица. Наконец, выпрямился с облегчением. – Все, готово... Тащите, девочки, йод и пластырь... Ну, Лабан? Как же тебя угораздило?

– Они... они как будто ждали меня... Я ведь не знал, что это ловушка, а из нее так хорошо пахло, так аппетитно...

– Почему же тогда тебе не нос прищемило, не башку? – спросила Луиза – Чем ты нюхал-то?

– Вот ты полезла бы нюхать! А я помнил, что цель у меня – другая! Но этот Максимилиан... он так неожиданно кинулся, что я сел... понимаете, сел на эту штуковину! А когда она захлопнулась, они подняли меня на смех!.. Все ржали... Петух... куры, цыплята... кажется, хохотали даже яйца!

– А сам Максимилиан?

– И он! Еще спасибо, что ему было весело: он половину злости растерял... А потом я в крапиву от него... в крапиву!..

Мама поднесла к его ране ватный фитиль, смоченный йодом. Лабан взвился в диком кульбите:

– Жжется же! Уберите ваш паршивый йод... мне этой крапивы хватило...

– Ну и схлопочешь заражение крови! – посулила Луиза.

А Людвиг сказал из своей ниши наверху, что вспомнил еще поговорку: "Не глотал бы мух – так не вырвало бы".

Лабан взвыл! Пообещал просто убить, растерзать младшенького, если тот не закроет пасть!

Отец заявил: его нервы не выдержат, если вся орава не уберется сейчас же! Он требует, чтобы Лора уложила их немедленно... чтобы Людвиг больше ни одной поговорки не вспомнил! Чтоб Лабан ни одного стона больше не издал: пусть изволит терпеть, быть мужчиной...

Мама Лора повела затихший выводок в детскую, бережно поддерживая пострадавшего Лабана. Поплелся и наш герой, но Папа распорядился негромко:

– Нет, ты, Людвиг, задержишься.

Мама посоветовала мужу разобраться получше насчет той... ну, словом, насчет дамочки из его пасьянса!

И Людвиг остался наедине с отцом, который серьезен сейчас, как никогда раньше.

– Ближе сынок... Еще ближе ко мне. Нет, глаз не отводить! Отвечай: ты ведь имеешь отношение к этой мышеловке? А? Ты ведь заранее сказал: Лабан будет иметь бледный вид... Что ты сделал? Предупредил Максимилиана?

– Нет, не его!

Людвиг осекся, потому что едва слышно скрипнула дверь: Лео подслушивал их, оказывается. И наверняка заплатил за свою любознательность шишкой – так резко ударил отец по двери! Чтобы никто не мешал, они продолжили разговор на воздухе: Папа сел в гамак, Людвиг – стоял у пенька рядышком.

– Итак?

– Я почувствовал, что сказать Максимилиану – это будет... ну как-то нечестно, неправильно... вроде фискальства. А сказать Тутте и ее семье – это надо, – иначе подлость будет, иначе им не спастись!

– Так-так-так... – Папа покачивался, и сетчатая тень от гамака то накрывала лицо Людвига, то уходила вбок. – Твоя новая подружка, одним словом, – курица?

– Нет! То есть, не совсем. В общем, она себя курицей не считает... – выкручивался Людвиг; даже лунный свет выдал краску смущения на его физиономии.

– Кокетничала, скорее всего. Ну какая она? Опиши!

– Описать Тутту Карлсон? – наш герой просиял. – А в стихах можно?

Изумившись, Папа застопорил ногами гамак:

– Уже и стихи сварганил? Фантастика. Ну-ну, я весь – внимание...

И Людвиг прочел, бережно лелея каждое слово:

– Образ твой
и все его оттенки
Я навеки в памяти унес:
Желтый пух и тонкие коленки
Чистый голос,
Милый рот и нос...

Когда Людвиг замолк, папин гамак стал раскачиваться на полную амплитуду – видимо, на папу подействовало!

– Да... Все ясно. Не скрою, сынок: даже я смог себе представить нечто воистину очаровательное... Желтый пух, говоришь? И тонкие коленки? Это из-за них, значит, Лабан вынес такое? – Тут Папа прыснул, развеселившись вдруг. – Никогда не сболтни ему о своей роли в этом деле: убьет. Это – во-первых. А во-вторых... знаешь, пока я не стал бы возражать против ваших встреч с этой желтенькой симпатягой... Не стал бы, нет. Пожалуйста... Легальное посещение курятника – в этом есть смысл!

– Какой смысл?

Глубокомысленно морща переносицу, Папа ответил рассеянно и так научно, словно говорил не с младшим из детей своих, а с прадедушкой-академиком:

– Да это так... полуабстрактные соображения в разрезе перспективного планирования... Ты все равно не поймешь пока. Иди спать, малыш. Иди спать...

– Спокойной ночи, – сказал озадаченный Людвиг и побрел прочь.

А Папа качался, вольно раскинувшись, и повторял:

– Образ твой и все его оттенки
Я навеки в памяти унес:
Желтый пух и тонкие коленки...

Глава 16.

Тайна на зависть всем

Вначале песенка звучала без слов, с одним "ля-ля-ля-ля"... Но голос – голос был хорошо знаком тем, кто его услышал. Например, зайчатам – Юкке-Ю и Туффе-Ту. Они довольно вяло занимались прополкой своего огорода, когда песенка долетела до них и заставила разогнуться, переглянуться...

– Людвиг? – определил Юкке. – Узнала?

– Раньше тебя! Он мне снился сегодня...

– Мириться, что ли, хочешь?

Туффа поежилась и осторожно спросила:

– А ты?

Юкке тоже уклонился от ответа, только в затылке почесал. А между тем их бывший приятель - наш герой появился на лесной тропе и запел свою песню, уже со словами:

Дорогая мама,
Не сердись на сына,
В нем играет что-то,
Но не баловство:

Есть у сына тайна
Цвета апельсина
Или даже солнца
солнца самого!

Кажется, что просто
Влезть на ту осину!
Одолеть шакалов
Всех до одного!

А все дело в тайне
Цвета апельсина
Или даже солнца самого!

Поблизости от лесной тропы, по которой топал Людвиг, расплескивая свое вдохновение, сейчас замер Ежик Нильс: именно песенка его и остановила! Выбрал он себе позицию среди густых ветвей и, замаскировавшись, подсматривает. А песенка – набирала силу!

Я горю – пылаю
Жарче керосина!
Мне бы повидаться -
Больше ничего -

С этой милой тайной
Цвета апельсина
Или даже солнца,
солнца самого!

Минуя зайцев, Людвиг сморщил нос и отвесил им иронический поклон, не задерживаясь.

– А про что это он? – спросила Туффа. – Тайна какая-то... апельсинового цвета... – Эй! Твоя тайна – это тыква, что ли? – крикнул Юкке Людвигу.

Наш герой оглянулся, смерил экс-приятеля взглядом, полным сожаления, даже сочувствия. И сказал:

– Тыква – это на плечах у некоторых...

И больше внимания не уделил, – похоже, торопился.

Глядя ему в спину, Ежик Нильс приблизился к Туффе и Юкке:

– Слушайте, зайцы... Эта его тайна – она случайно не имеет отношения к Желтому Питону?

– Какое? Почему? Вряд ли...

– Не знаю... не знаю... Цвет, во всяком случае, сходится. Надо будет навести справки... Но хуже всего угнетает его ликующая физиономия! Мне это показалось или вы тоже видели, что она у него действительно счастливая... непритворно?

– Вроде да... непритворно...

Ежик сплюнул. Ликование нашего героя он расценил как личную обиду! Прямо-таки возмущен был Ежик Нильс:

– А чему это он радуется? На каком основании? Я тоже мог бы придумать себе тайну... другого какого-нибудь цвета... и распевать про нее на весь лес, чтоб все завидовали! Но я не могу себе этого позволить! На мне заботы – и не свои, а чужие, общие! Ишь ты... счастлив он! По какому праву? И чем именно? Нет, непременно навести справки... Вот вам, пожалуйста: задевает он всех, да? Вас тоже? А кто будет выяснять, разбираться? Ежик Нильс... Вечно один за всех... А кто за меня?!

Продолжая бубнить что-то такое же сварливое, Нильс исчез в зарослях.

А мелодия Людвиговой песенки, простодушная и заразительная, слова про солнечную эту тайну – кружили все еще над лесной тропой, над огородом, над белой мазанкой зайцев, над ними самими...

– Юкке... я хочу тайну! Чем мы хуже Людвига? – куксилась Туффа.

– Да ничем... только вот как ее заиметь? И какого цвета?

– Может, морковного?

– Видишь – ты все к желудку приспосабливаешь сразу! А тайна - это другое... это что-то для души...

Глава 17.

Поэтом можешь ты не быть...

Если заглянуть на тот самый двор, где Людвиг гостил у кур и у Максимилиана, – к тогдашним впечатлениям прибавилось бы кое-что совершенно неожиданное. И почти сногсшибательное... но не сразу!

На фоне той конуры и прочих подсобно-хозяйственных построек, мы б увидели сейчас сапоги – внушительного размера, мягкой кожи, добротные. Голос их владельца произносил особым, воспитательным тоном:

– Кристина, я устал тебя уговаривать. Если ты сейчас же не отправишься с нами к бабушке, вот сию минуту... пеняй на себя, дочь! Лисенка тебе не видать тогда! – завтра же я подарю его детям фру Янсон...

– Вот еще! – возмутился девчоночий голосок. – Такую прелесть – чужим отдавать! Я иду, папочка... я уже!

"Сапоги" выслушали этот ответ и направились к автомобилю марки "вольво"... Следом – новенькие детские сандалеты и белые гольфы...

–"Я назвала его – Микке!" – захлебывался голосок. – "Папа, правда, здорово – Микке"?

О чем шла речь? И почему предлагается такая точка обзора, позволяющая "судить не выше сапога"? Да потому, что за Хозяином и его дочкой следила Тутта Карлсон – никто иной! А ей видно было только это – такого уж она роста... С огромным нетерпением ждала она отъезда хозяйского... Вот послышался шум мотора, наконец. Вот хлопнула дверца.

"Поехали? Ну и прекрасно... Подольше бы не возвращались", сама себе сказала Тутта, притаившись у сарая. Но в этот миг над ней нависает в полном сознании своего значения фигура отца – Петруса Певуна.

– Тутта! Ты почему здесь? Занятия в танцклассе идут полным ходом, тебя ждут!

– Да-да... – Тутта подавила вздох: ну и жизнь, ни минутки нельзя располагать собой, как хочешь сама! – Иду, папа...

И она поплелась туда, откуда слышался менуэт и где желтели балетные пачки ее сестер и подружек... А к тому объекту, к которому с неодолимой силой тянуло ее, из-за которого она так ждала, чтоб убрались, наконец, люди, – туда направился Петрус Певун. Там в клетке из стальных прутьев сидел наш незадачливый герой. Да-да, Людвиг Четырнадцатый – попался!

В каком он настроении – не нужно, наверно, описывать, понятно и так. И сидящий поодаль Максимилиан подавлен, мрачен. Почему – можно было понять из ехидных, издевательских комментариев Петруса Певуна.

– Ну что, Макс? Опять сел в калошу? Глупо, не правда ли? Хозяин поймал этого щенка голыми руками! А про тебя опять сказал: пора, мол, нашему Максимилиану на покой... на пенсию! Был у него, дескать, талант к охоте на лис – да весь вышел!

– А ты кто такой? – оскалился старый Макс. – Чего лезешь не в свое дело?

– Я говорю, что слышал – и только. Да все это слышали! Но хозяин главного не знает – что тебе просто некогда стало гоняться за всякими рыжими пройдохами... Твоя погоня трудней – за образами, за сравнениями... за рифмой! ...Слушай, а почему бы тебе не податься в город, не устроиться в какое-нибудь солидное издательство? Провоешь там свои стишки – и, может, возьмут... Швейцаром, а?

Из последних сил терпел эту наглость Максимилиан! Петрус, держась на безопасном расстоянии от него, обходил клетку с пленником кругом, высоко задирая ноги в красных сапожках со шпорами. Предмет его особой гордости – длинная шпага в ножнах, с изысканным эфесом. Чтобы подразнить Людвига, глядевшего сквозь прутья с горьким презрением, Петрус вынул шпагу... Она оказалась смехотворно коротенькой, длиной с карандаш! Однако, и ею он сумел пощекотать Людвига – тот зло отбивался, рискуя уколоться.

Максимилиан распорядился:

– А ну, пошел от клетки! Кыш! Павлин недоделанный... Вот я встал уже, я не поленюсь...

Торопясь убраться, Петрус Певун хотел выпалить весь заряд своей издевки, но – только так, чтобы за это не поплатиться:

– Ты ведь шутом стал, Максик – курам моим на смех! Да, да – а все из-за твоих этих куплетов... И даже у этого лисенка нет к тебе почтения! Шляпа, раззява... сочинитель блохастый!

Вот тут Петрус немного не рассчитал – Максимилиан ринулся за ним, и, судя по всему, догнал его за сараем: оттуда полетели пух и перья. А сам сторож вышел оттуда с теми длинными красивыми ножнами, которыми так бравировал владелец! В кожаных лапах Максимилиана и ножны эти, и шпага гнулись, как разваренные макароны!

– Правильно, что вы ему наподдали! – обрадовался Людвиг, несмотря на свое печальное положение. – А то он хвост чересчур распустил... Ой! – тут Людвига кольнула мысль, сменившая восторг неловкостью. – Нехорошо я сказал, нельзя мне так: ведь он – отец Тутты...

– Ну и что? – не понял Максимилиан.

Людвиг отмолчался.

– Ты действительно думал, что над такой раззявой, как я, посмеяться можно?

– Я? Да никогда! Над вами?! Да вы для меня...

– Но ты пришел снова! А я ведь советовал не шутя: забудь дорогу в курятник...

– Я помню, да... Но, понимаете, мне очень-очень-очень хотелось...

– В курятник?! Ну да... чего уж тут не понять. Ты оказался неблагодарным... В общем, самый обычный прохвост... А примазывался к поэзии!

– Да мало ли зачем я сюда шел!..

– О да, это так мудрено разгадать – зачем... Ты шел стихи нашим курам читать? Чтоб воодушевить их на повышение яйценоскости – так? Ладно, потолковали... – Максимилиан потрогал клетку, не замечая молящего взгляда узника. – Прутья у тебя стальные, задвижка тугая – не буду я тебя охранять... противно!

И он пошел прочь – с видом человека, потерявшего веру в человечество.

Людвиг, наверно, завыл бы от непонимания и невольничьей тоски, но вдалеке он разглядел пышное зрелище – шли занятия в танцклассе птичьего двора.

Если приглядеться к танцующей вместе со всеми Тутте, мы увидим, поймем: не балет у нее на уме! Ей нужно было – кровь носом, нужно было! – к Людвигу: она видела, что его, наконец, оставили все в покое – значит, самое время... И она выкроила момент, когда мадам-репетиторша (курица породы плимутрок) смотрела в другую сторону, и можно было незаметно улизнуть на своих неслышных пуантах...

Увидев ее, наш герой просиял, но сама Тутта подходила к клетке с суровым видом:

– Пин-пин-пинтересно, что это ты тут делаешь?

– Я? Ничего особенного. Я не занят... мы можем поболтать!

– Что не занят – это хорошо. Но ведь никак не скажешь, что ты свободен – задвижка-то заперта! – и Тутта сразу принялась за задвижку, пыхтя и краснея от усилий. – Эх, "шляпа"...

– Ну да, попался я, попался! Перепутал человека с пугалом. Подошел к нему сзади и тявкнул: эй, ты, вешалка, кого пугаешь? Никто тебя и не боится! А оно ка-ак повернется, ка-ак схватит меня...

– Ну знаешь ли! – Тутта была возмущена. – Чтобы живого человека перепутать с пугалом... для этого надо иметь какую-то особенную наивность... просто цыплячью! А еще называется – Лис! Как твое имя теперь – Микке? И ты – живая игрушка этой белобрысой Кристинки? Очень мило... "Микке"... Надо ж додуматься! Гордое, почти королевское имя – Людвиг Четырнадцатый! – заменить на такую кошачью кличку... Пусть сама так зовется!

– Я шел сюда, чтобы поиграть с тобой... а достанусь вот ей...

– А я говорю: не бывать этому! Только мне одной... эту задвижку проклятую... никак... ну никак не суметь... – Тутта выбилась из сил. – Надо что-то изобрести. Какой-то лисий ход нужен...

– Лисий? Значит, изобрести должен я?

– Тебе – слабо. Я сама! Раз ты из-за меня попался, значит мне тебя и спасать...

Она присмотрелась к миске, стоящей внутри клетки. Там было мясо, настоящее жаркое, – Людвига принимали здесь щедро.

– Послушай-ка... – Тутта озабоченно наматывала на палец желтую косичку. – Не ешь ты эти куски!

– Почему? Здорово пахнет...

– Вот именно поэтому! Угости Максимилиана! Его стали хуже кормить, говорят. Чтобы злее был. Понимаешь, он кинется на это, и тогда мы... – она зашептала что-то Людвигу на ухо, сквозь прутья взяв обеими ручками его голову. Людвиг смотрел на нее изумленно:

– Откуда у тебя такие способности к хитрологии?!

– Это не всегда... только когда очень-очень надо... Он идет! Я спрячусь, а ты не будь вороной!

И она исчезла в кустах. А мимо клетки, не глядя на пленника, пошел, заложив руки за спину, угрюмый Максимилиан.

– Как настроение, уважаемый? – осторожно окликнул его пленник.

– Р-р-разговор-р-р-чики! – огрызнулся тот злобным рычаньем.

– Нет, я только хотел сказать, что люди, наверно, перепутали меня с Волком... Ну разве смогу я столько с есть?.. Вы посмотрите!

Максимилиан невольно заглянул в его миску. И проглотил слюну:

– Да уж... не поскупились...

– Позвольте мне угостить вас? – вежливо-вежливо сказал Людвиг. – А то вы как-то осунулись.

– Что-о-о? Взятку? Взятку – мне?! Ну нет, милок: совесть Максимилиана не продается!

– Я вообще не знаю такого слова... мы про "взятку" не проходили еще... Я поделиться хочу просто! Много мне одному!

– Да? От души, значит? Гм-гм... Если от души – я, пожалуй, не прочь... голод, знаешь, не тетка...

Старый Макс легко открыл непосильную для Тутты задвижку и вполз в клетку. Само собой так получалось, что размерами своими, здоровенной массой тела он вытеснял из этой кутузки Людвига, который только приговаривал: "Милости прошу!.. Приятного аппетита!"

– Угощение – высший сорт!.. – нахваливал сторож. – Ну, порядочки: заключенный лопает, как фон-барон, а его надзиратель – лапу должен сосать!

Он пристроился к миске и блаженно прикрыл глаза. А Людвиг вылетел из клетки вон и мигом захлопнул ее за собой! Выпорхнула из-за куста Тутта и вместе им удалось закрыть задвижку. Максимилиан подавился куском от такого вероломства, закашлялся, с трудом выкрикнул:

– Эй вы... кошачьи дети! Что это вы затеяли?!

– Приятного аппетита! – Тутта подпрыгивала от радости: удалось!

– Ты с ним... заодно?! – вытаращил глаза плененный сторож. – С этим Лисом?! Дуреха! Он тебя еще хуже, чем меня, надует... От тебя только пух полетит! Спасайся!

– А вы за меня не бойтесь, дядя Макс! Вы – питайтесь!

Вмешался Людвиг:

– Максимилиан, милый, не злитесь чересчур... не надо! Ну не было у меня другого выхода!

– Был бы я твоим отцом, – произнес Максимилиан с горечью, – не Лис Ларсон, а я, – я бы драл тебя и приговаривал: "Поэтом можешь ты не быть... Но быть прохвостом ты не можешь!"

Тутта тянула Людвига прочь: - Ну что, что ты слушаешь? Его дело – ругаться, а наше – бежать...

Они оба исчезли, а старый Максимилиан тряс прутья клетки и клял все на свете, а себя, глупость свою – в первую очередь:

– Тысяча чертей! Погоди... еще встретимся!.. Нет, все правильно: в отставку меня! На помойку! Сторожить мусорный бачок! И тот могут увести – нет, и бачка не доверяйте! Кончился старый Максимилиан...

И он завыл – сперва тихонько, затем все надсаднее, все горше. Он не врал, говоря Людвигу, что умеет выть...

Он выл и тогда, когда клетку окружили разнообразные персонажи птичьего двора.

Вид сидящего под замком сторожа развеселил всех этих Гусаков, Индюков, Фазанов, и, конечно, Петрус Певун не замедлил явиться, чтобы порадоваться унижению Максимилиана...

Кто-то срифмовал:

– Тут обхохочешься, честное слово:
Окунь поймал на крючок Рыболова!..

Эти строчки сразу запели, и возникла необходимость продолжать:

– Кот-лежебока придушен Мышонком!
Ястреб-стервятник заклеван Цыпленком!

Легкая, летучая эпидемия стихотворства пронеслась по двору; с одного конца его предлагалась строчка:

– Волк беспощадно ободран Козою!


А с другого к ней спешила парная, пропетая удивленно и восторженно:

– Слабые стали для сильных грозою?!

И все вместе это скандировалось! А заключил "ораторию" Павлин, сказавший авторитетно:

– Знаете, странная эта оказия
Очень полезна для разнообразия...

Глава 18.

Излишки интеллигентности

На лесной полянке наши главные герои дурачились: Людвиг изображал из себя хищного и коварного охотника за курами, а Тутта Карлсон старательно наигрывала страх! Но это длилось минуту-другую, а потом Людвиг просто разлегся на траве, и подруга его озадаченно увидела, что он "вне игры" и что – более того – ему невесело...

– Людвиг, ты рад? Я что-то не чувствую, что ты рад свободе!

– Рад, конечно, – задумчиво ответил он. – Тысячу спасибо тебе...

– Как будто мне нужно твое "спасибо"! Для кого я тебя освободила? Для себя! Чтобы дружить с тобой, чтоб играть... и вообще... Лю-ю-юдвиг! Да что с тобой?!

– Ты слышала, как выл Максимилиан? – спросил он, покусывая травинку.

– Там, в клетке?

– Да. Человек не будет держать его там долго, правда же?

– Конечно, выпустит, даже не думай об этом... Ну что ты? Ну нападай же на меня снова!

Но он вздохнул, покачал головой, и ей пришлось подключиться к тому, что занимало его.

– Конечно, Человек расстроится, – признала Тутта, – и эта его белобрысая Кристинка развопится, когда узнает. Реву бу-удет! А тебе, что ли, жалко их?

– Мне Максимилиана жалко! Он один раз меня отпустил – и его дармоедом называть стали, раззявой... А теперь и вовсе затюкать могут! Из-за меня, которому он и свободу подарил... и косточку на дорогу... мозговую...

Тутта пожала плечами:

– Вот ты и отплатил ему, отдал свой ужин...

Впервые Людвиг повысил на нее голос:

– Не ври, будто не понимаешь! Он угощал от души, а я – из хитрости! Кричал, что ненавижу хитрость и вранье, а сам и схитрил, и соврал... да еще так подло...

– Но какой же у тебя был выход? – Тутта округлила глаза. – Мне сразу понравилось, что ты такой пин...пин-пинтеллигентный... но сейчас уже чересчур, по-моему... Теперь ты еще печальнее, чем там, в клетке... Зачем так все усложнять?

Долго и грустно смотрел на нее Людвиг.

– Ну что, глупая я, да? Непонятливая! Наверно, неспроста есть такое выражение презрительное: птичий ум, птичьи мозги...

Людвиг сказал:

– Такие вещи понимают не умом. Да и нечего тут понимать: я сжульничал, только и всего... Я ЗЛОМ ОТПЛАТИЛ ЗА ДОБРО !

Он видел перед собой такие картинки: весь их класс, три дюжины рыжих, теснясь на подоконниках, глазеет на какое-то посмешище на дворе. Ужасно всем весело! И фру Алисе тоже... А во дворе – ничто иное, как Максимилиан, воющий на луну в клетке! Потом все, как по команде, поворачиваются внутрь класса – у стенки, на фоне плакатов по хитрологии, стоит и смущается Людвиг. Ему аплодируют все. Из рук в руки передается лавровый венок, его подают фру Алисе и она украшает им голову Людвига. А потом напротив его фамилии в журнале выводит целую гирлянду пятерок! И все это действо сопровождается бесстыжей песней Лабана:

Хоть убейте, Не вижу стыда, Если дельце сработано чисто. И разбойник бывает артистом... Уважайте талант, господа!

– Факт, – усмехнулся Людвиг, оставаясь мрачнее тучи. – если б они все узнали, поздравили бы с первым большим успехом! А я не хочу таких успехов, понимаешь? Я хочу доказать, что можно прожить без обмана и подлости! Для меня это не просто слова:

"Да здравствует Правда во веки веков,
А плуты достойны одних тумаков!"

Тутта все это выслушала и слегка обалдела. (Мы нашли бы слово и получше, но сама она оценивала свое состояние именно так!).

– Людвиг, я все поняла... Я поняла, что ты удивительный! Что такого, как ты, я не нашла бы ни в одном курятнике мира...

– Да? Зато в свинарнике таких полно! – крикнул он так свирепо, что она испугалась, и он глянул виновато:

– Прости меня... Тебе хотелось играть, у тебя было такое замечательное настроение... а я...

– Это потому что я была дурочкой! Мне ни капельки не хочется больше играть! Я хочу, чтоб у нас с тобой всегда было одинаковое настроение!

– Но ты на самом деле меня поняла?

– Конечно! Если ты еще раз попадешь в клетку, я ни за что тебя не выпущу! – поклялась она, но сразу же сморщилась. – То есть, нет, не то... Я исхитрюсь тоже попасть в эту клетку, и мы будем сидеть там вместе – вот! Ты бы читал мне там стихи... пел бы...

– Это гораздо лучше делать на воле...

Тутта тихонько напела уже известную ей песенку о самой себе – песенку, от которой у нее прямо-таки голова кружилась!

– Дорогая мама,
Не сердись на сына:
В нем играет что-то,
Но не баловство, -
Есть у сына тайна
Цвета апельсина
Или даже солнца,
солнца самого...

Ну пой же! Мне же совестно как-то – одной такие слова петь...

Но Людвиг сказал неулыбчиво:

– Там, кажется, еще куплет прибавился. Вот такой... – и произнес медленным речитативом:

– Мелкого обмана
Глубока трясина!
Боком выйдут плуту
Хитрости его!
Плут не стоит тайны
Цвета апельсина
Или даже солнца,
солнца самого...

Допел и встал решительно. И прерывисто вздохнул – как дети после обильных слез. И предложил:

– Хочешь, покажу, где у нас самая сладкая лесная малина?

– Спрашиваешь! Только сначала покажи мне, где ты живешь...

– Что-о?! Да тебе за милю нельзя появляться там! – ужаснулся Людвиг такой ее наивности.

– Но я потихонечку... из-за кустов! Я только гляну... Тебе у нас тоже ведь было опасно, но ты же приходил...

– Я как-никак мужчина... Ну ладно, издалека покажу. Только чур, слушаться – я за тебя отвечаю!

– Конечно.Пожалуйста, отвечай. Потому что, когда ты около, я сама отвечаю за себя слабенько... еле-еле...

Он взял ее за руку и они побежали. И тут выяснилось, что их свидание имело свидетеля и соглядатая: из укрытия вылез, сопя и стряхивая с себя прелые листья, Ежик Нильс. У него имелась полевая сумка, он достал из планшета блокнотик, и огрызок карандаша.

– Да... Сногсшибательно и умопомрачительно. Вот тебе и "тайна цвета апельсина"... Роман на полную катушку! У Лиса с Цыпленком! С одной стороны – это смело, ничего не скажешь... Удар по всей традиционной зоологии, публичная пощечина... Дарвин и Брем просто позеленели бы от того, что видел и слышал я!

...Но с другой стороны, не звучит ли все это как призыв, чтобы Волк и Овца, Тигр и Лань возлюбили друг друга! В общем, надо будет чтобы Гиена прощупала, какого мнения Росомаха Дагни на этот счет. Но нужны еще очевидцы, – бормотал Нильс, оглядываясь, – мне же никто, мне решительно никто не поверит!

Глава 18.

Не в своей тарелке

Середина ночи была. Все страсти угомонились в доме Ларсонов. Но в сонном лисьем царстве не было главы семьи: бодрствовал Папа Ларсон в пустой гостиной, он один. Завершал хитроумный план – разрисовывал цветными фломастерами квадратики, кружочки и стрелки на схеме. И работа эта восхищала автора своей безукоризненно продуманной стройностью, подогревала его честолюбие, и Папа Ларсон не мог удержаться, чтоб не запеть среди ночи свою любимую:

Я скажу, как француз: се ля ви!
Ты судьбу не дразни, не гневи,
Ты считай ее редким гостинцем,
Если сам ты – не в клетке зверинца...

Я не нравился всем сторожам,
Я был гордый, я дважды бежал...

и т.д.

Досадно было, что все спят, что не с кем поделиться, не на кого обрушить свое вдохновение... Впрочем, оно кипело достаточно бурно, чтобы разбудить жену.

Мама Ларсон появилась в ночной рубашке, поверх которой зябко наброшен был меховой жилет:

– Слушай, ты угомонишься сегодня?

Папа, продолжая вместо ответа напевать, сделал Маме пальцами "козу"...

– В чем дело? Ты разбудишь детей! Людвиг и так еле уснул...

– Сейчас бы, дорогая, в самый раз твоей наливочки плюс белого мясца... От той индюшки у нас осталось что-нибудь?

– Вспомнил! А прошлогоднего фазана тебе не подать? – сердито спросила Мама, но не сбила с мужа его жизнерадостного энтузиазма:

– Не ворчи, дорогая! – сказал он весело. – Скоро, совсем скоро тебе не хватит места в холодильнике, чтобы разместить первосортные продукты! А в субботу будет пир! Пригласим твоих сестер с мужьями и детьми... они лопнут от зависти! Притащится наш легендарный дедуля, основатель "хитрологии как науки"! А вся его наука – между нами – в том, чтобы побольше чужого слопать! Стол придется раздвинуть, а стулья... стулья одолжим у Бобра Вальтера... На плите у тебя будут шипеть, урчать и благоухать блюда – такие, что у всех окрестных Шакалов будут судороги от их ароматов!

– Ой, хвастун... – прыснула Мама, не поверившая ни единому слову. – Или ты разбудил меня, чтоб рассказать свой сон? Сон хорош, ничего не скажешь...

– Я – хвастун?! Я?! Какие сны, когда я не ложился... я дело делал... Вот!

– Я в этом ничего не смыслю... – Мама зевнула. – Запруду собрался строить, плотину? Покажи тогда Бобру Вальтеру – все-таки он инженер...

– Клуша! – выпалил Папа, оскорбленный. – Сравнила божий дар с яичницей! Меня – и этого пачкуна...

– Он труженик. А ты – воображала, как дети говорят. Но когда-то ты объегорил меня раз навсегда... так что сравнивать и выбирать поздно...

Вышел с детской половины заспанный Лабан:

– Эй, потише ругайтесь, спать же охота! Там Людвиг скрипит зубами и бредит, здесь вы собачитесь...

– Людвиг бредит? – всполошилась Мама. Из-за этого известия она вовсе пропустила мимо ушей непростительную грубость старшего сына.

– Ага. Обзывает себя по всякому. Плутом, гадом, прохвостом. Умора!

– Кого-кого обзывает? – не понял Папа.

– Да себя, себя! Вообще он у вас какой-то неполноценный получился. "С приветом".

– Зато ты и твой отец – совершенство! – бросила Мама, поспешно удаляясь в детскую.

– Лабан, сядь-ка сюда, – сказал Папа и развернул свой план снова. – Такое дело надо обсуждать с тобой... ты все-таки настоящий Ларсон... если, конечно, забыть историю с мышеловкой... которая незабываема!

– Батя! – вскрикнул Лабан умоляюще.

– Ну-ну-ну, это я так... Смотри. Узнаешь местность?

– Вроде бы... Вот это что – собачья будка? Максимилиана?

– Забудь о ней, временно. Пунктир ведет – куда? В тот симпатичный квадратик, а точнее – в дом, где так негостеприимно обошлись с тобой... Так вот: теперь есть возможность появиться там желанными гостями!

Лабан заморгал:

– Желанными? Ну это ты загнул... С какой стати?

– Мы отправляемся туда на смотрины! – вдохновенно провозгласил Папа.

– Как это?

– А вот так – в меру торжественно и в то ж время свободно и непринужденно. Идем знакомиться с будущими родственниками!

– Отец, говори просто, без украшений, – попросил Лабан, – а то я еще со сна... Кто родственники? Какие смотрины? Их душить надо, чего на них смотреть?!

Весело, с иронией и подначкой поглядывал на него отец... И смаковал свой сюрприз про себя, не торопясь разворачивать.

– Спокойно, спокойно, не забегай вперед. Сегодня за ужином трижды было произнесено имя, значения которого ты не понял: Тутта Карлсон.

– Почему? Понял я. Так зовут новую подружку этого нашего правдолюба... белка она или кто?

– Да нет же! Сиди крепче, не падай: Тутта Карлсон – курица. И у твоего брата с ней, – тут Папа смущенно кашлянул и развел руками, – любовь...

– Конец света, – оторопело проговорил Лабан.

– Переварил? Слушай дальше... Пусть он "неполноценный", как ты выражаешься, но он проложил нам дорогу туда! Стоит только попросить мою прелестную будущую сноху, чтобы на три минуты она отвлекла Максимилиана – такую малость для свекра она сделает, нет сом

Наши рекомендации