Г. В. Плеханов. «Первые шаги социал-демократического движения в России».Март 1909 г.

Систематическая пропаганда социал-демократических идей в рядах русских революционеров началась только летом 1883 г., когда в Женеве образовалась первая русская социал-демократическая группа «Освобождение труда».

<…> главное затруднение <…> заключалось в упорной предубежденности огромного большинства тогдашних русских революционеров против всего того, что связано было с именем социал-демократии.

<…> Чтобы объяснить [это - ред.] немецкому читателю <…> я вынужден дать характеристику обоих течений, существовавших в нашем движении до образования группы «Освобождение труда». Одно из этих течений связано с именем П. Л. Лаврова, другое - с именем М. А. Бакунина. Что касается Лаврова, то он всегда относился с большим уважением к Марксу и Энгельсу и никогда не выступал против социал-демократии. <…> Но он никогда также не защищал ее от нападок анархистов. В своей газете «Вперед!» он наивно сокрушался о том, что социал-демократы не идут рука об руку с анархистами.

Лавров обеими ногами стоял на почве утопического социализма. Его взгляд на историю был чисто идеалистический, нет ни одной попытки дать анализ тогдашних экономических отношений России. Его тактика главным образом упиралась в пропаганду «чистого социализма». Всякая мысль о революционной пропаганде пугала его как опасное отклонение от мирной пропагандистской деятельности. Этой причины вместе с его неисправимым эклектизмом было совершенно достаточно, чтобы его влияние на русскую революционную молодежь быстро пришло к концу. И по мере того, как падало влияние Лаврова, росло влияние Бакунина.

Если Лавров не считал нужным анализировать экономические отношения России, то Бакунин, признавший себя сторонником историческогоматериализма, положил этот анализ в основу своей программы и тактики. Беда была лишь та, что его анализ не имел ничего общего с материалистическим пониманием истории.

Он исходил из коммунистических инстинктов, якобы присущих русскому народу и получивших будто бы свое выражение в великорусской сельской общине. Для того чтобы эти коммунистические тенденции имели плодотворные последствия, необходимо было только разрушить государство, которое являлось помехой на пути к дальнейшему развитию общины. Поэтому Бакунин объявил беспощадную войну государству, не делая при этом никакого различия между русским полицейским государством и "правовым" государством Запада. Более того, он был того мнения, что введение конституционного строя в России принесет только вред народу, так как конституционный строй расчистит путь для свободного развития капитализма и тем самым ослабит коммунистические стремления крестьянства.

Революционеры должны разрушить государство. Чтобы подготовить народ к разрушению государства, <…> лучшим воспитательным средством в глазах Бакунина являлись беспрестанная агитация и организация местных бунтов. Но для того, чтобы вести такую агитацию, нужно было исходить не из принципов «чистого социализма», пропагандой которых занимались сторонники Лаврова, а из «ближайших нужд» <…> народной массы.

Эти взгляды Бакунина сделались учением народников - бунтарей, господствовавшим среди русских революционеров во второй половине семидесятых годов прошлого столетия.

Мы видели, таким образом, что «бунтарство» (народничество) в отношении своего идейного содержания хромало на обе ноги. Но бунтари имели большое преимущество: это были энергичные люди дела. И чем <…> больше энергии они проявляли в своей агитации в народе, тем отчетливее выступало непримиримое противоречие между логикой их учения и объективной логикой русской общественной жизни.

Будучи верны заветам Бакунина, они хотели бороться с «государством». Но в России им приходилось бороться <…> не с понятием государства, а с конкретным русским полицейским государством. Поэтому их агитация, вопреки Бакунину, считавшему всякую «политику» изменой революции, неминуемо приобретала определенный политический характер. Логика общественной жизни вынуждала русских революционеров сделать то, что им, с точки зрения их теорий, представлялось изменой.

Мало того, наши «бунтари» возлагали свои надежды на крестьян, которых они считали прирожденными коммунистами. Пролетариат промышленных центров интересовал их постольку, поскольку он мог помочь сохранить или восстановить связь с деревней. Те же элементы его, которые всецело утратили эту связь, представлялись им чисто отрицательным общественным явлением - печальным продуктом разрушения старых экономических «основ» народной жизни. Но деревенский «прирожденный коммунист» оставался глух ко всем революционным призывам, между тем как промышленный пролетариат уже тогда охотно к ним прислушивался. Так произошло то, что люди, считавшие своей основной задачей вести агитацию среди крестьянства, с удивлением увидели, что серьезные успехи они могут отметить только среди рабочих. Логика общественных отношений и здесь находилась в резком противоречии с логикой «бунтарской» доктрины.

Но и это еще не все. Учение бунтарей гласило, что освобождение народа может быть делом только самого народа. Но революционная агитация, наталкивавшаяся на огромные политические затруднения, все более и более вырождалась у нас в так называемый терроризм, т. е. в поединок горсти готовых на все революционеров с правительством. Освобождение народа стало делом не самого народа, а небольшой группы заговорщиков. Тогдашние западноевропейские социалисты, с Марксом и Энгельсом во главе, видели в русском терроризме блестящее выражение мощи революционного движения в России. В действительности же терроризм был признаком слабости его. Русские революционеры возвели террор в систему только тогда, когда они убедились в невозможности поднять немедленно крестьянскую массу на борьбу с государством. Титаническая энергия террористов была поистине энергией отчаяния.

Достаточно было нескольких лет агитационной практики, чтобы от теории бунтарей не осталось камня на камне.

<…> Но это было нелегко. Русские революционеры слишком срослись со старыми теориями. <…> К числу тех, кто находился в таком положении, принадлежали Вера Засулич, - одна из основоположниц нашего терроризма, которая, однако, никогда не признавала его единственным средством борьбы, - затем П. Аксельрод, Л. Дейч, В. Игнатов и я. Каждый из нас принес с собой из России опыт, приобретенный в течение нескольких лет революционной агитации, и более или менее ясное сознание того, что этот опыт находится в резком противоречии с теорией бунтарей.

<…> И чем больше мы знакомились с социал-демократической литературой, тем яснее становились для нас слабые места наших прежних взглядов. <…> Лично о себе могу сказать, что чтение «Коммунистического манифеста» составляет эпоху в моей жизни. Я был вдохновлен «Манифестом» и тотчас же решил его перевести на русский язык. <…>

Теория Маркса, подобно Ариадниной нити, вывела нас из лабиринта противоречий. <…> Самое развитие русского капитализма <…> приобретало теперь для нас значение новой гарантии успеха революционного движения, ибо оно означало количественный рост пролетариата и развитие его классового сознания. <…> эта теория превращала в революционную заслугу то, что с точки зрения правоверного бакунизма являлось изменой революции, - именно борьбу за политические права, стремление к ниспровержению абсолютизма.

Эта теория указывала также, какие условия необходимы для успешности этой борьбы. Из нее вытекало, что абсолютизм только тогда будет обречен на смерть, когда направленное против него движение превратится в классовое движение пролетариата, которое будет <…> поддержано также движением других классов или слоев. <…> Таковы были те выводы, которые я изложил в брошюре «Социализм и политическая борьба», эпиграфом для которой я взял слова «Коммунистического манифеста»: «всякая классовая борьба есть борьба политическая». <…>

На нападки Лаврова и Тихомирова я ответил своей книгой «Наши разногласия», в которой подверг анализу экономические отношения России <…> и доказывал, что развитие капитализма в России <…> уже происходит. <…>

Наши противники не могли ничего возразить против наших экономических и статистических доводов. С тем большим жаром возвещали они <…> о нашей готовности поступить на службу к капитализму. <…> сделаться деревенскими ростовщиками или кабатчиками. Я вынужден был ответить этим господам в моем сочинении «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», вышедшим в <…> 1895 г.

Если старые предрассудки революционеров упорно были против нас, зато вся экономическая и политическая действительность России были решительно за нас. <…> Впрочем, наши идеи очень скоро встретили сочувственный отклик в России. <…>

<…> Голод 1891 г. послужил сигналом для нового подъема революционного движения. И только тогда стало ясно, какое широкое распространение нашли себе наши идеи за время этого подготовительного периода.

Своеобразие нашей истории последнего времени заключалось в том, что даже европеизация идей нашей буржуазии происходила под флагом марксизма: идеологии прогрессивной буржуазии, с г. П. Струве во главе, некоторое время рядом с нами боролись с публицистами народничества. В борьбе с народниками, которые к этому времени пришли в жалкое состояние и потеряли всякий революционный облик, идеи Маркса были решающим оружием. Поэтому ими пользовались не только идеологи пролетариата, но и идеологи буржуазии. Между тем, последним теориям Маркса нужна была только для борьбы с народниками. Как только эта борьба была закончена, буржуазные публицисты поспешили отречься от теории Маркса. В нашей «легальной» литературе началась «ревизия» марксизма, которая зашла у нас дальше, чем где бы то ни было. <…>

В настоящее время банальные, опровергнутые народнические догмы не собьют больше с истинного пути русских рабочих. Рабочие теперь, в общем и целом, понимают стоящие перед ними социально-политические задачи. Этим пониманием они в значительной степени обязаны теории и практике германского рабочего движения.

Вдовин В. А. Сборник документов по истории СССР <…> М., 1975. С. 329-338.