Стабилизация землепользования

Хотя правительство в сентябре 1932 г. постановило, что колхо­зам гарантируется право на пользование землей, которую они об­рабатывают, понадобилось еще несколько лет, чтобы ситуация стабилизировалась. Представитель Центрального Комитета жало­вался в 1933 г.:

«В каждом районе, куда ни приедешь, с кем ни поговоришь, каждый рассказывает, что до сих пор еще, несмотря на то что

есть запрещение правительства, колхозы у нас укрупняют и разу­крупняют, от одного колхоза к другому прирезывают землю по каким-то известным району соображениям, но колхознику часто не известным» 19.

Правда, в конце 1935 г. ЦК сам добавил путаницы, распоря­дившись слить «чрезвычайно мелкие» колхозы нечерноземной по­лосы в более крупные объединения — конечно, «при условии строжайшего соблюдения принципа добровольности». Местные власти, по крайней мере в Западной области, поняли так, что им дали зеленый свет для нового укрупнения, и руководствовались при этом принципами рационального планирования, не обращая внимания на сложившиеся традиции и существующую систему расселения. Годом позже «Правда» бранила руководство Запад­ной области за то, что оно без нужды обижало местное крестьян­ство и поддалось гигантомании, насильно сливая средние и мел­кие колхозы, включая порой до 17—18 селений в один колхоз20.

Можно было бы предположить, что профессиональные земле­меры и землеустроители будут являться ключевыми фигурами коллективизации. Однако в первой половине 30-х гг. они, по всей видимости, играли совершенно незначительную роль. Для тща­тельных обмеров, сопровождавших создание новых коллективных хозяйств в 20-е гг., не хватало времени, еще большим препятстви­ем, несомненно, служили перемещения сельского населения и энергичный захват земли совхозами и другими учреждениями. Районные земельные отделы в те годы даже и не пытались про­вести в колхозах научное землеустройство; они лишь давали «зем-леуказания»21. Незначительный статус землемеров и землеустрои­телей являлся также результатом политической опалы, в которой находилась их профессия. Многие из них работали еще со времен дореволюционных столыпинских реформ и в 20-е гг. продолжали (с одобрения Советского правительства, что несколько удивитель­но) помогать крестьянам отделяться от общины, объединять свою землю в один клин и становиться единоличными мелкими хозяе­вами. Но коллективизация полностью дискредитировала подоб­ный подход. Власти организовали в начале 30-х гг. показатель­ный процесс А.Чаянова, знаменитого теоретика семейной фермы, и других специалистов по сельскому хозяйству; многие менее из­вестные землемеры и землеустроители были арестованы как «вре­дители»22.

Землемеры в массовом порядке снова вышли на сцену только в середине 1935 г., когда правительство издало закон, дающий колхозам право на «вечное пользование» землей, с той оговоркой, что в будущем колхозные земли могут быть увеличены (по мере того как последние единоличники будут вступать в колхозы), но ни при каких обстоятельствах не уменьшены. Это означало, что следовало определить точную площадь колхозных земель, провес­ти межевание и топографическую съемку земли, поставить меже­вые столбы. Срочно потребовались более 800000 землеустроите-

лей, чтобы, как объявил Наркомат земледелия, рационализиро­вать и консолидировать колхозные земельные площади, разре­шать межевые споры и там, где это необходимо, навсегда уничто­жить чересполосицу. (В распоряжении земельных отделов на тот момент находилась едва ли десятая часть от требуемого числа, и на лиц этой профессии по-прежнему сыпались обвинения во «вре­дительстве». Всего за несколько месяцев до того в Горьком про­шел показательный процесс землеустроителей, обвинявшихся в том, что провоцировали недовольство крестьян, неумело произво­дя «отрезки», и в покровительстве единоличникам^.)

Межевание колхозных земель и выдача актов на них продол­жались весь 1936-й и часть 1937-го года, встречая множество трудностей. Во-первых, не хватало землемеров и землеустроите­лей для такой огромной работы. Во-вторых, крестьяне часто оста­вались недовольны результатами, не получая в конечном итоге земли, которая была им нужна или которую они исторически счи­тали своей.

Крестьяне Псковского района жаловались, что землеустрои­тель, приехавший в их село, чтобы разделить землю между вновь организованными колхозами и одиннадцатью единоличниками, потребовал за свои услуги по 80 коп. с человека, но ни разу не побывал в поле. Он просто взял план сельских земель и «ткнул пальцем», показывая границы между колхозной землей и надела­ми единоличников. В результате весенний сев задержался, потому что никто не знал, где ему сеять. В Андреевском районе Западной области колхозники возмутились, получив акты на землю, грани­цы которой не совпадали с традиционными границами земель их сел. В одном колхозе, по их словам, отрезали 40 га лучшей земли, а колхозную межу провели так, что «надо перебраться через три оврага и речку», чтобы попасть из села на колхозные поля24.

В Западной области, где, по-видимому, процесс выдачи актов на землю встречал больше затруднений, чем где-либо еще, в об­ластной земельный отдел в середине 1937 г. поступила почти ты­сяча жалоб, хотя примерно пятая часть всех колхозов актов еще не получила. Наиболее часто звучали просьбы о возвращении от­резков и замене тощих и заболоченных земель, а также жалобы на то, что у крестьян отбирали приусадебные участки, прилегаю­щие к их домам, выделяя взамен в качестве приусадебных участ­ков неудобно расположенные земли в полях. Некоторые колхозы жаловались на объявление их лесных угодий государственными: это означало для них запрет на рубку леса. Все подобные жалобы фигурировали в качестве основных доказательств на процессах эпохи Большого Террора, состоявшихся в Западной области осе­нью 1937 г.25.

Несмотря на все досадные проблемы, связанные с землеполь­зованием, довоенный российский колхоз являлся по сути коллек­тивизированным селом и обрабатывал более или менее те же

самые земли, которые раньше обрабатывали крестьяне, входив­шие в общину. В 1937 г., когда были коллективизированы более 90% всех крестьянских хозяйств, средний колхоз в РСФСР вклю­чал 67 дворов (в среднем по Союзу — 76 дворов). За этой сред­ней величиной скрывались широкие различия по регионам, по­скольку разной была заселенность территории на плодородном юге и в нечерноземной полосе. На северо-западе страны, в том числе в Западной области, средний колхоз включал лишь 37 дво­ров26.

Впрочем, в результате поспешного и произвольного проведе­ния межей в начале 30-х гг. случаев, когда колхозные земли не совпадали точно с землями прежней общины, было не счесть. Это порождало постоянные жалобы и взаимные претензии: коллекти­визированные села, потерявшие землю, энергично старались вер­нуть выгоны и пахотные земли, переданные соседним селам или совхозам, а те, на кого свалилось такое благодеяние, стремились сохранить свои приобретения. Все это лишь усиливало взаимное озлобление и раздоры, столь характерные для российской деревни в 30-е гг.

ЧЛЕНСТВО В КОЛХОЗЕ

Звание колхозника в 30-е гг. означало не просто род занятий. В советском обществе оно представляло собой особый правовой статус. Легче всего это понять, если провести аналогию с сослов­ным статусом в царской России. Если вы, к примеру, принадле­жали к купеческому сословию или сословию государственных крестьян, то данный узаконенный статус определял ваши права, привилегии и обязанности в отношении государства. Точно так же обстояло дело для колхозника в сталинской России. У него были особые обязанности, в виде налога и трудовых повинностей, кото­рых не несли другие группы граждан. Колхозник не мог иметь лошадь и должен был просить разрешения, чтобы уехать работать на сторону. С другой стороны, он имел право на приусадебный участок земли больших размеров, чем у любой другой социальной группы, и право торговать продукцией с этого участка — данным правом одинаково пользовались и колхозники, и единоличники.

В 30-е гг. некие сословные признаки появились у всех соци­альных групп27, но колхозное крестьянство, безусловно, продви­нулось дальше всех по этому пути. Например, при проведении переписей 1937 и 1939 гг. членство в колхозе рассматривалось как особый статус, который следовало указывать дополнительно, на­ряду с родом занятий — подобное требование существовало также для разного рода парий общества вроде спецпоселенцев, но не для свободных граждан. В результате снова встает вопрос о связи коллективизации с крепостничеством, но тут есть одно существен-

ное различие: статус крепостного по сути всегда означал минус, а вот статус колхозника мог быть и плюсом. Подобно крепостным, колхозники часто делали все возможное, чтобы сбежать из колхо­за и найти работу где-нибудь в другом месте. Однако, в отличие от крепостных, когда колхозники устраивались на другую работу, им не было особой нужды скрывать свой статус или избавляться от него: советские власти не устраивали облав на колхозников и не возвращали их в села. Более того, в условиях сельской жизни потеря колхозного статуса (в результате исключения или роспус­ка колхоза) нередко являлась катастрофой высшего масштаба.

В середине 30-х гг. колхоз представлял собой ассоциацию сельских землепользователей, как и его предшественник — общи­на. Точнее, это была ассоциация землепользователей, получавших от колхоза плату по трудодням (единица измерения, выражавшая как характер труда, так и время, затраченное на него). Лица с ежемесячным окладом заработной платы, как, например, учителя и агрономы, после самых первых лет коллективизации обычно не были членами колхоза, хотя имели право вступить в него и пона­чалу активно поощрялись к этому28. Почти наверняка такое поло­жение дел было вызвано инстинктивной реакцией на возникнове­ние негласной советской сословной системы, в которой сословие государственных служащих пользовалось более высоким стату­сом, нежели сословие колхозников.

Колхоз являлся кооперативной и (в принципе) добровольной ассоциацией, каждый из членов которой владел долей общего имущества. Эта доля (паевой взнос) первоначально «приобрета­лась» колхозом, когда крестьянин, вступающий в коллектив, вкладывал в него свои средства производства. Если впоследствии этот крестьянин уходил из колхоза, он должен был, по идее, по­лучить наличными большую часть своего пая (хотя, нужно ска­зать, на практике данная процедура была крайне сложна и запу­тана), а если переходил в другой колхоз, имущество, равноценное внесенному им, должно было передаваться новому колхозу29.

Проблема двора

Членство в колхозе, в отличие от членства в общине, было ин­дивидуальным, а не подворным. Советские писатели и публицис­ты любили превозносить этот факт, поскольку он, во-первых, давал женщинам равные права с мужчинами, а во-вторых, должен был уничтожить традиционный патриархальный гнет в крестьян­ском хозяйстве. Вначале думали, что крестьянский двор просто потеряет свое значение как социо-экономическая единица в селе. Коллективизация «уничтожает понятие крестьянского двора», сказал высокопоставленный работник органов труда в 1930 г. Юристы в начале 30-х гг. считали, что двор потерял свой статус юридического лица30.

5 - 1682 ^

Однако, с крестьянской точки зрения, двор по-прежнему оста­вался основной единицей села. Иногда, судя по некоторым сооб­щениям, они даже не знали, что членство в колхозе индивидуаль­ное, или знали, но выражали свое несогласие с этим положением, разрешая голосовать на общих колхозных собраниях только гла­вам семей3!. В действительности приоритет двора в выполнении повседневных функций, в том числе в экономических и финансо­вых отношениях с государством, остался прежним, вне зависимос­ти от того, признавали его юристы юридическим лицом или нет. Именно колхозный двор, а не отдельный колхозник, имел приуса­дебный участок и корову; именно с колхозного двора государство требовало уплаты местных налогов и выполнения обязательств по зернопоставкам.

Точка зрения крестьян на практике возобладала над точкой зрения коммунистов, и в 1935 г. это было косвенным образом признано: новый Устав сельскохозяйственной артели в статьях о приусадебных участках и содержании домашнего скота называл в качестве единицы, наделяемой соответствующими правами, крес­тьянский двор32. Затем в 1936 г. сталинская Конституция реши­тельно признала колхозный двор юридическим лицом, гарантируя его права на приусадебный участок. В результате советским юрис­там пришлось, применяясь к новой ситуации, подумать над опре­делением колхозного двора. Определение оказалось на удивление широким. Любое крестьянское хозяйство, в составе которого был член колхоза, называлось колхозным двором, имеющим право на более низкую ставку налогообложения и больший приусадебный участок, чем единоличное хозяйство. При этом член колхоза не обязательно должен был быть главой семьи, а все остальные члены семьи могли быть единоличниками, совхозными рабочими, работать вне сферы сельского хозяйства — это никак не наруша­ло колхозный статус двора33.

Смешанные колхозные дворы встречались очень часто. Прове­ряющий из Наркомзема сообщал в 1935 г. об одном южном кол­хозе, где в 70 колхозных дворах фактически было только по одному члену колхоза, все прочие или вели единоличное хозяйст­во, или работали на шахтах и железной дороге. В качестве при­мера он приводил семью Яцковых, состоявшую из матери-колхоз­ницы и трех сыновей старше 20 лет — зажиточных единолични-ков34.

Обычным явлением были браки между колхозниками и едино­личниками. Во всех подобных случаях колхозники обычно гово­рили властям, что не могут пока внушить супругам или родителям свою прогрессивную точку зрения. В действительности же они, скорее всего, старались воспользоваться преимуществами остав­ленной законом лазейки: единоличник мог держать лошадь, а колхознику полагался больший приусадебный участок. Конечно, это не всегда получалось, поскольку местные власти не были склонны неукоснительно соблюдать все законодательные нюансы.

Но если дело все-таки выгорало, роли в смешанном дворе распре­делялись так: жена вступала в колхоз, потому что женщинам в колхозе обычно позволяли работать на своем приусадебном участ­ке большую часть времени, чем мужчинам, а муж (со своей лоша­дью) оставался единоличником-^.

Прием в колхоз

Вступить в колхоз имели право все «трудящиеся», и у колхоза не было четко оговоренного права отказать им. Впрочем, в начале 30-х гг. в колхозы не допускались кулаки и священники, а также члены их семей. Через несколько лет этот запрет был снят снача­ла для детей кулаков, а потом и для самих кулаков, но для сель­ских священников и, по-видимому, их детей остался в силе36.

Особые проблемы возникли в 1933 году, когда голодающие крестьяне, например на Северном Кавказе и в Краснодарском крае, отчаянно пытались весной вступить в колхозы, потому что у них не было семенного зерна. Их заявления буквально затопили колхозы, которые не в состоянии были принять всех. Местная га­зета, смущенная этой дилеммой, высказывала мнение, что нужно принимать тех, чьи заявления «искренни»3?.

К середине 30-х гг. кризис миновал, и колхозы, по идее, вновь должны были принимать всех желающих подходящего социально­го происхождения. Однако теперь, когда фортуна окончательно оказалась на стороне колхозов, а единоличники становились все большей редкостью, колхозники часто не хотели принимать в свой коллектив единоличников, отчасти потому, что смотрели на них с возмущением, как на пришедших к шапочному разбору, когда колхозные старожилы преодолели все самые большие труд­ности, но главным образом потому, что единоличники приходили с пустыми руками: их скот и инвентарь были либо распроданы, либо конфискованы за неуплату налогов, либо пропали во время голода. Колхозники не имеют права отказывать в приеме едино­личникам, сказал один партийный деятель на съезде колхозников-ударников в феврале 1935 г., но у них есть право требовать, чтобы те заплатили сумму, эквивалентную стоимости всего скота, проданного за последние два года, с рассрочкой на какой-либо ра­зумный период времени. Это положение было записано в новый Устав сельскохозяйственной артели, утвержденный на съезде и изданный в 1935 г. Тем не менее, еще в 1937 г. бывали сообщения о том, что колхозы не хотят принимать «голых» единоличников, а районные власти не считают нужным заставлять их делать это38. Впрочем, по мере сокращения числа единоличников к концу деся­тилетия этот вопрос терял остроту.

В первые годы коллективизации лишь немногие крестьяне дей­ствительно стремились стать членами колхоза, но со временем по­ложение изменилось. Во второй половине 30-х гг. нередко можно

« 131

было встретить крестьян, гневно протестующих, когда им отказы­вали в приеме или исключали из колхоза. Разумеется, причиной тому были преимущества, которые давал статус колхозника, пре­имущества двоякого рода. Одни касались жизни на селе и пред­ставляли собой выгоды колхозного статуса по сравнению с едино­личным: например, право на больший приусадебный участок, более низкое налогообложение или покос на колхозных лугах. Но были свои преимущества и в сохранении статуса колхозника чело­веком, работавшим в основном за пределами села, по найму: под­спорье для семьи, оставленной в селе, «страховка» на случай по­тери трудоспособности или увольнения, а иногда и просто гаран­тия респектабельности (т.е. некулацкого происхождения) в глазах городских работодателей. В Калининской области в 1937 или 1938 г., к примеру, крестьянка-единоличница Агафья Зверева по­дала жалобу на местный колхоз, отказавший ей в приеме, и выиг­рала дело. Оказалось, однако, что причина, по которой она так добивалась приема в колхоз (и по которой колхоз отвечал ей от­казом), заключалась в следующем: она хотела работать в Ленин­граде, «для каковой цели ей нужна была справка, что является колхозницей»39.

Исключение из колхоза

Колхоз имел право исключать своих членов, хотя согласно Ус­таву 1935 г. (параграф 8) за исключение должно было проголосо­вать большинство на общем собрании, где присутствовали не менее двух третей колхозников. Это рассматривалось как крайняя мера, исключенные колхозники имели право подать апелляцию районным властям с требованием восстановления, и их действи­тельно часто восстанавливали. Если следовать правилам (что вряд ли имело место во всех случаях), процедура исключения бывала очень сложной. Члены колхоза теоретически являлись совладель­цами колхозного имущества. Даже если они покидали колхоз в результате исключения, а не по своей воле, колхоз обязан был выплатить им денежный эквивалент первоначального паевого взноса40.

На практике исключения случались часто. Во-первых, предсе­датели колхозов и другие сельские должностные лица нередко ис­пользовали исключение из колхоза как дисциплинарную санк­цию — то же самое, что увольнение нерадивого или строптивого работника. Во-вторых, сами колхозники склонны были исключать дворы, которые, по их мнению, не оправдывали себя, особенно в тех случаях, когда в колхозе не хватало рабочих рук, а отсутст­вующие колхозники отказывались вернуться из отхода. Короче говоря, колхоз в некоторой степени унаследовал от крестьянской общины старую традицию круговой поруки и стремление наказы­вать дворы, неспособные нести свою долю общего бремени.

Голод 1932 — 1933 гг. породил чрезвычайную ситуацию и в том, что касалось исключения из колхоза, а не только приема в колхоз. Весной, когда в районах, недавно до нитки обобранных государством, семенное зерно осталось только в колхозах и совхо­зах, членство в колхозе приобрело необычайную важность. «Ис­ключение из колхоза для колхозника смерти подобно. Если кого исключают, то он плачет и просится не исключать его», — докла­дывал политотдел МТС на Северном Кавказе. В то же время кол­хозы сами находились на грани голодной смерти. Тяжелые обсто­ятельства заставляли исключать колхозников, которые весной и летом были в отходе, чтобы те осенью не явились и не потребова­ли своей доли урожая. Исключение из колхоза — это «оружие» в руках колхоза против «лодырей», сказал колхозным активистам в начале 1933 г. зав. сельскохозяйственным отделом ЦК Я.А.Яковлев41.

Однако два года спустя, после исключения «сотен и тысяч колхозников» в качестве дисциплинарной меры, Яковлев загово­рил совершенно по-другому. Следует избегать исключения из колхо­за, заявил он на Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. Председатели колхозов и другие сельские представители власти не должны пользоваться им как способом поддержания дисципли­ны и наказания провинившихся или прогульщиков. При крайней необходимости такой меры колхозник должен быть исключен по решению общего собрания, а ни в коем случае не по прихоти председателя или какого-либо другого сельского представителя власти. Через несколько месяцев эти слова получили подтвержде­ние, когда представитель ЦК А.Жданов резко порицал Саратов­ский обком партии в числе прочих грехов и за то, что он допустил настоящую эпидемию «беспочвенных исключений» колхозников42.

Несмотря на все это, наказания в виде исключения из колхоза оставались общей практикой, и главными, но не единственными жертвами их стали отходники и их семьи (на которые в колхозе зачастую смотрели как на иждивенцев, бремя, которое глава семьи повесил на шею колхозу). Из одного колхоза Ленинград­ской области в разное время были исключены более трети всех дворов. Некоторые исключенные жаловались в район, однако ни­каких действий по их восстановлению предпринято не было. У других не хватало храбрости или знания своих прав, чтобы про­тестовать. «Я никуда не жаловалась, потому что думала, что так полагается», — сказала крестьянка из Воронежской области, ис­ключенная из колхоза, после того как вышла замуж за железно­дорожника, несмотря на то что она продолжала жить и работать в колхозе4^.

Последствия исключения часто бывали тяжелыми, особенно для тех, кто не имел, в отличие от отходников, источника дохода на стороне, потому что крестьяне, как правило, уходили из кол­хоза без земли, без лошади, без сельскохозяйственного инвентаря. «Исключить колхозника из колхоза... значит не только опозорить

его в общественном мнении, но и обречь его на голодное сущест­вование», — отметил ЦК в 1938 г. Правда, в некоторых случаях крестьянин, исключенный из колхоза, мог переехать в другое село и вступить в колхоз там. Закон этому не препятствовал, но на практике такое, по-видимому, бывало редко, если только у крес­тьянина не было в том колхозе близких родственников. Женщи­ны, выходившие замуж за крестьян из других сел, могли перейти в колхозы, членами которых были их мужья, а пожилые крестья­не иногда переезжали в колхозы, где жил кто-то из их детей. Имеется упоминание по крайней мере об одном случае, когда крестьянин, хронически не ладивший с руководством своего кол­хоза, был исключен, переехал в родное село жены и смог всту­пить в тамошний колхоз44.

Зимой 1937 — 1938 гг., во время Большого Террора, исключе­ния из колхоза вновь приняли эпидемический характер4^. В ре­зультате весной 1938 г. появилось постановление правительства, осуждавшее огульные исключения и запрещавшее «проведение чистки под каким бы то ни было предлогом» в колхозах. Но в политике не произошло никаких существенных сдвигов. Немно­гим более года спустя новое постановление, вводившее обязатель­ный минимум трудодней, порицало «лжеколхозников», которые желают пользоваться преимуществами статуса колхозника, не уча­ствуя в общем труде, и рекомендовало не считать таких людей членами колхоза4^.

Для крестьянина существовала и другая возможность потерять свой статус члена колхоза — развал или роспуск самого колхоза. В большинстве известных случаев это происходило в результате массового выхода колхозников, голода или произвольных кара­тельных санкций со стороны местных властей, вызывавших глубо­кое негодование крестьян. В голодный 1933 год многие колхозы прекратили свое существование, по крайней мере на время. Не­сколько подобных случаев, хотя и при менее экстремальных об­стоятельствах, было весной 1937 г. после неурожая во многих ре­гионах страны в 1936 г.47.

Примеры массового выхода из колхоза как коллективной акции политического протеста крайне редки, однако по меньшей мере один такой случай упоминается в материалах Смоленского архива. В колхозе «Село», само название которого говорит о не­сколько отчужденном отношении к советским ценностям, вспых­нуло столь острое недовольство, что «в половине июля [1934 г.] все колхозники подали заявление о выходе из колхоза и стали ко­сить хлеб единолично». Это спровоцировало районное руководст­во на действия, которые впоследствии были сурово осуждены вышестоящими инстанциями: оно послало вооруженный отряд из 42 чел. в поле, где работали бывшие колхозники, и пыталось взять 8 заложников. В последовавшей стычке один колхозник был убит, а другой тяжело ранен48.

Насильственный роспуск колхоза местными властями, случав­шийся чаще, чем перестрелки в поле, почти в такой же степени вызывал неодобрение вышестоящего руководства. Подобные акции обычно проводились, если какой-либо местный орган влас­ти желал прибрать к рукам колхозную землю либо другое имуще­ство, или в качестве чрезвычайной карательной меры, если колхоз в каких-то существенных вопросах, вроде посевных планов или назначения председателя, не подчинялся району. Например, в 1933 г. в Днепропетровске местный сельсовет ликвидировал кол­хоз «Красная Заря», очевидно, пытаясь таким способом взять под свой контроль колхозный скот. В 1937 г. в Курске несколько кол­хозов были распущены против воли своих членов, потому что со­седний совхоз хотел получить их земли49.

Некоторые случаи ликвидации колхозов получили печальную известность в 1937 г., когда районные руководители, несшие за них ответственность, оказались на скамье подсудимых в показа­тельных процессах по обвинению в контрреволюционном сабота­же коллективизации. Главным мотивом для ликвидации этих кол­хозов служило желание наказать колхозников за неподчинение районным властям, но, без сомнения, и кое-что из конфискован­ного имущества осело в руках разных чиновников.

Ликвидация колхоза на деле означала ликвидацию всей эконо­мики села и полное разорение отдельных колхозных дворов: кол­хозники «плакали», услышав эту новость. Когда в 1936 г. в Яро­славской области был насильственно распущен колхоз «Новая жизнь», район захватил все его имущество, включая скот, распре­делил землю (в том числе и приусадебные участки) между сосед­ними колхозами и обложил бывших колхозников чрезвычайным «единоличным» налогом. То же самое произошло в Кирилловском районе Ленинградской области, разве что там власти не додума­лись до «единоличного» налога, зато вместе с колхозным имуще­ством конфисковали самовары и другую личную собственность50.

СЪЕЗД И УСТАВ

К концу 1934 г. Центральный Комитет решил, что существую­щий Устав сельскохозяйственной артели, спешно принятый в марте 1930 г., устарел и его нужно заменить новым, соответству­ющим эволюции колхоза за прошедшие четыре с половиной года. С этой целью он созвал Второй съезд колхозников-ударников, ко­торый должен был послужить консультативным органом и помочь сформулировать новый Устав. Съезд проходил в Москве в февра­ле 1935 г.

В какой-то степени этот съезд представлял собой пример мни­мого участия в решении политических вопросов, часть широкой картины «потемкинской деревни», о которой пойдет речь в сле-

дующей главе. Хотя делегатов выбирали из колхозников, лишь «передовые» колхозы, заранее намеченные районными властями, имели право провести такие выборы. На съезде должны были быть представлены «колхозники-ударники», это понятие обозна­чало скорее тех крестьян, которые были в хороших отношениях с существующей властью, чем тех, которые пользовались уважени­ем в селе. Проект Устава подготовил сельскохозяйственный отдел ЦК без какого-либо официального участия со стороны крестьян, и делегаты, по-видимому, получили копии проекта лишь в день от­крытия съезда5*.

Тем не менее, Второй съезд не укладывается полностью в руб­рику «потемкинство». В отличие от Первого съезда колхозников-ударников, жалкой пародии, состоявшейся в самый разгар голода в 1933 г., где звучали лживые рассказы делегатов о колхозных триумфах и не было никакого истинного обмена мнениями, Вто­рой съезд стал трибуной настоящей дискуссии, в ходе которой де­легаты предоставили партийным руководителям немало полезной информации и предложений, основанных на местном опыте. Предложения делегатов даже нашли некоторое отражение в окон­чательном тексте Устава, хотя на съезде и не было ничего похо­жего на формальный парламентский процесс предложения и голо­сования поправок. Впрочем, Второй съезд вовсе не следовал об­разцам западного парламентаризма. Лучше будет сравнить его с российской моделью консультаций государства с обществом в XVIII в. — с Законодательной комиссией, созывавшейся в 1760-е гг. Екатериной Великой. Эта комиссия не вырабатывала никакого за­конодательства и не посягала на власть императорского престола, но служила для передачи наверх информации и высказывания местных забот и претензий (в ограниченных пределах).

Колхозные активисты

Второй съезд был местом встречи лидеров Коммунистической партии и представителей ЦК, с одной стороны, и колхозных ак­тивистов — с другой. Сталин присутствовал на нем постоянно и принимал участие в работе редакционной комиссии съезда (гото­вившей окончательный текст Устава сельскохозяйственной арте­ли), хотя и не выступал с официальной речью на пленарном засе­дании. Нарком земледелия М.Чернов возглавил редакционную комиссию и произнес заключительную речь. Но ключевой фигу­рой в выработке Устава 1935 г. и формулировании сельскохозяй­ственной политики в целом был, несомненно, Я.А.Яковлев, недав­но оставивший пост наркома, чтобы возглавить сельскохозяйст­венный отдел ЦК. Яковлев в 20-е гг. стал подлинным знатоком крестьянских проблем, несмотря на свое городское, еврейское происхождение и дореволюционное прошлое студента-революцио­нера и недоучившегося инженера из С.-Петербурга. Очевидно,

веря в совещательную политику и творчество масс сильнее, чем большинство большевиков его поколения, он долгое время был редактором «Крестьянской газеты», которой крестьяне чаще всего адресовали свои жалобы и ходатайства52.

Со стороны крестьян, около четверти из 1433 делегатов Второ­го съезда составляли председатели колхозов, чуть большую часть — 27% — бригадиры. 4% делегатов были трактористами и комбайнерами, остальные — рядовыми колхозниками, большинст­во которых несомненно являлись активистами, вступили в колхоз с самого начала и были ему безусловно преданы. При подготовке Второго съезда, так же как и Первого, в инструкциях, данных местным властям, особо подчеркивалась важность выбора делега­тов, непосредственно занятых в колхозном производстве, — по-видимому, это условие было поставлено, чтобы предотвратить автоматическое избрание одних колхозных председателей53.

Докладывая о составе Второго съезда, представитель мандат­ной комиссии (Н.Ежов, в то время еще сравнительно незаметный секретарь ЦК) с одобрением отметил, что доля делегатов-комму­нистов понизилась до 27% в сравнении с 40% на Первом съезде 1933 г. Причина положительного отношения Ежова к данному факту заключалась в желании партийного руководства сделать съезд выразителем мнения крестьян (разумеется, под своим кон­тролем), а крестьяне, даже «прогрессивные», как было прекрасно известно, обычно не состояли в партии. По тем же соображениям Ежов одобрил то, что со «старым» колхозным движением Второй съезд связывали менее тесные узы, чем его предшественника. Че­тыре пятых делегатов Первого съезда вступили в колхозы до 1930 г. На Втором съезде соответствующая цифра составляла только 40%, и всего 6% делегатов были ветеранами колхозного движения со времен, предшествующих 1928 году54.

Съезд показал, однако, что между мнением колхозных акти­вистов и простых крестьян лежит пропасть. Правда, несколько де­легатов приехали с особыми наказами от своих односельчан-кол­хозников, и две женщины — председатели преимущественно жен­ских коллективов — с несомненной искренностью выступали от лица «наших женщин»55. Но говорить от лица колхоза было вовсе не то же самое, что говорить от лица деревни. Во множестве сел всего несколько лет назад колхозники — люди, составлявшие ядро колхоза и не пытавшиеся выйти из него после статьи «Голо­вокружение от успехов», — представляли собой обороняющееся меньшинство. Это совершенно отчетливо проявлялось в выступле­ниях делегатов Второго съезда. Многие из них, казалось, прихо­дили в замешательство, когда партийные руководители пытались обращаться к ним как к представителям избирателей (коллективи­зированного села), а не борцам за дело колхоза, как было заведе­но на Первом съезде.

Невозможно представить себе другую такую неяркую группу, как колхозные активисты начала и середины 30-х гг. В первые

годы коллективизации местный сельский актив — т.е. крестьяне, искренне преданные делу Советов и колхоза, — полностью скрылся в тени чужаков, 25-тысячников и им подобных, приез­жавших на село, чтобы организовывать колхозы и руководить ими. Судя по имеющимся скудным биографическим сведениям о делегатах Первого съезда, они, как правило, являлись бывшими бедняками и батраками, зачастую имели в прошлом опыт работы на производстве или воевали в рядах Красной Армии в граждан­скую войну. К другим типам первых активистов, не так хорошо представленным на съезде, относились вдовы, которым пришлось встать во главе бедных хозяйств и которых нередко третировала об­щина, и молодые крестьяне — члены или горячие почитатели ком­сомольской организации. Активистов-мужчин, в отличие от вдов, влек к себе широкий мир за пределами села, и в начале 30-х гг. у них было много возможностей вступить в этот мир56.

На Втором съезде мы встречаем гораздо большее разнообразие типов активистов. На одном конце широкого спектра находились активисты старой школы, крестьяне-ветераны в армейских шине­лях, заканчивавшие свои выступления славословиями в адрес Красной Армии и ее командарма Ворошилова. Зачастую они были членами партии и рассказывали леденящие кровь истории о своей борьбе с местными кулаками. Хороший пример такого типа — Дмитрий Корчевский, сын бедняка, работавший на металлурги­ческом заводе в Донбассе и служивший в царской армии, где он возглавлял революционный комитет, прежде чем вернуться в род­ное село и стать председателем сельсовета в 1924 г. и председате­лем колхоза — в 1931 г. По словам Корчевского, местные кулаки вступили в заговор, чтобы его убить, и спасло его только вмеша­тельство ГПУ57.

На другом конце спектра были молодые крестьяне, в качестве трактористов нашедшие свою нишу в колхозе. Воинственная, ре­волюционная психология была для них нехарактерна или очень мало характерна. Некоторые из них получили сравнительно хоро­шее образование и, вероятно, происходили из семей крепких се­редняков, как, например, Алексей Солодов из Харьковской облас­ти, у которого один из братьев работал машинистом на железной дороге, а другой — сельским учителем. Другие раньше принадле­жали к бедноте, подобно передовику-трактористу из Сталинграда Никифору Шестопалову, бывшему неграмотным, когда его выдви­нули в первый раз, и вспоминавшему, как над ним насмехались другие крестьяне5**.

Писатель Всеволод Иванов для серии «литературных портре­тов» делегатов съезда, публиковавшейся в «Известиях», взял ин­тервью у Трофима Кажакина из Московской области, рассказав­шего историю своей трудной жизни — он «с пятнадцати лет кир­пич би

Наши рекомендации