Возникновение русской литературы 6 страница

Итак, Б. А. Рыбаков в своей датировке опирается как на показания самого «Слова», так и на посылку, что страстная публицистичность памятника свидетельствует о его приуроченности каким-то важным политическим обстоятельствам. На той же методологической позиции стоит и Н. С. Демкова, пришедшая, однако, к выводу, что «Слово» могло быть написано в 1194-1196 гг.

«Художественная характеристика Святослава Киевского, — отмечает Н. С. Демкова, — отличается от характеристики других, здравствующих князей. Основной прием описания Святослава — эпическое преувеличение, и в этом отношении образ Святослава очень близок таким давно умершим героям «Слова», как Всеслав Полоцкий, Олег Гориславич, Ярослав Осмомысл, чьи характеристики завершены, закончены (в отличие от Игоря, Всеволода, Рюрика и других).

Гиперболизация мощи Святослава, которой тот в действительности не обладал, напоминает принцип создания посмертной княжеской похвалы в летописи и кажется ретроспективной»[79][45]. Образы сна Святослава, по мнению исследовательницы, также напоминают о смерти великого князя. Все это может указывать на то, что «Слово» написано после смерти Святослава Киевского, умершего в июле 1194 г. «Слово» не могло быть написано и позднее мая 1196 г. — в этом месяце умер Всеволод Святославич, брат Игоря, а в конце памятника провозглашается здравица Буй-Туру Всеволоду.

Но почему же автор десятилетие спустя вспоминает поход Игоря с таким публицистическим пафосом? Н. С. Демкова предполагает, что «Слово» — это актуальный призыв к русским князьям, вызванный событиями 1194-1196 гг. Это были годы ожесточенной борьбы за право обладать киевским престолом между Рюриком Ростиславичем, ставшим теперь киевским князем, и Ольговичами — Ярославом Черниговским, Игорем и Всеволодом Святославичами. Дело доходит до вооруженного конфликта. Рюрик призывает на помощь половцев. И летописец с горечью отмечает, что они «устремилися на кровопролитье и обрадовалися бяхуть сваде [ссоре, раздору. — О. Т.]в рускых князех»[80][46]. Естественно, что в эти годы чрезвычайно актуальной становится тема пагубности княжеских междоусобиц перед лицом половецкой опасности, а этой теме и посвящено «Слово». В конфликтной ситуации 1194-1196 гг. автор «Слова», по мнению Н. С. Демковой, стремится также «оправдать черниговских князей за поражение 1185 г., доказать их военное и моральное право быть руководителями в княжеских союзах, ибо они выступали как мужественные представители Руси против «поганых», они уже «доспели на брань»; не так далеко ушло время успешного правления Клером одного из Ольговичей — Святослава Всеволодича, мудрого и заботливого князя»[81][47]. Итак, заключает Н. С. Демкова, мы наблюдаем в «Слове о полку Игореве» отражение не только общерусских, общенародных идей — страстного «призыва русских князей к единению», к борьбе против врагов родной земли... но обнаруживаем и связи его с конкретной политической ситуацией середины 90-х годов XII в., следы его злободневного отношения к событиям и людям»[82][48].

Гипотезы Б. А. Рыбакова и Н. С. Демковой требуют еще внимательного, всестороннего анализа. Но заметим, что до них никто не предлагал датировки «Слова», основанной на совокупности данных — анализа образов в связи с конкретной политической ситуацией на Руси. Обычно датировка «Слова» временем до 1187 г. опиралась лишь на один факт: в памятнике упоминается как живой Ярослав Осмомысл (умерший в 1187 г.). Но обращение к Ярославу в «златом слове» возможно и после смерти князя: ведь в 1185 г., о котором повествуется в памятнике, он был жив и мог прийти на помощь своему зятю.

Неоднократно предпринимались попытки установить имя автора «Слова». Автор, бесспорно, был человеком с широким государственным кругозором, отлично ориентировавшийся как в русской истории, так и в политической обстановке своего времени, и при этом еще человеком большой книжной культуры и огромного таланта. Но нам неизвестно какое-либо конкретное лицо того времени, обладавшее всеми перечисленными качествами. Поэтому все предполагавшиеся ранее кандидатуры на роль автора «Слова» (Тимофей Рагуилович, Митуса, Рагуил Добрынич, Беловод Просович, сам Игорь и т. д.) не могли быть серьезно обсуждены хотя бы потому, что нам не известны ни взгляды этих людей, ни наличие у них литературных способностей. Более основательна гипотеза Б. А. Рыбакова, высказавшего осторожное предположение[83][49], что автором «Слова» мог быть летописец Петр Бориславич. Если атрибуция ряда летописных фрагментов Петру Бориславичу верна, то мы можем судить и о его политической программе, и об особенностях его языка и слога. И в том и в другом между летописцем и автором «Слова» Б. А. Рыбаков усматривает общность. Однако исследователь все же считает необходимым так резюмировать свои наблюдения: «Нельзя доказать непреложно, что «Слово о полку Игореве» и летопись «Мстиславова племени» (имеются в виду приписываемые Петру Бориславичу фрагменты Ипатьевской летописи. — О. Т.)действительно написаны одним человеком. Еще труднее подтвердить то, что этим лицом был именно киевский тысяцкий Петр Бориславич. Здесь мы, вероятно, навсегда останемся в области гипотез. Но порази тельное сходство, переходящее порою в тождество, почти всех черт обоих произведений (с учетом жанрового различия) не позволяет полностью отбросить мысль об одном создателе этих двух одинаково гениальных творений»[84][50].

Жанр «Слова о полку Игореве».Весьма сложным оказывается и вопрос о жанровой принадлежности «Слова». Автор памятника не может нам помочь: он сам называет свое произведение то «слово» («Слово о пълку Игореве...»), то «песнь» («Начата же ся тъи песни по былинамь сего времени...», «Певше песнь старымъ княземъ...»), то «повесть» («Почнемъ же, братие, повесть сию...»). Не имеет «Слово» аналогий среди других памятников древнерусской литературы. Следовательно, это либо произведение исключительное в своем жанровом своеобразии, либо — представитель особого жанра, памятники которого до нас не дошли, так как жанр этот, сочетающий черты книжного «слова» и эпического произведения, не был традиционным. Быть может, произведения этого жанра, предназначенные в первую очередь для устного исполнения, вообще редко записывались.

Д. С. Лихачев пишет[85][51], что появление таких памятников, «стоящих на грани литературы и фольклора» (а именно таким является «Слово»), могло быть вызвано следующим обстоятельством. В связи с происходящим ускоренными темпами образованием феодального государства «возникает новое историческое и патриотическое самосознание, которое требует особых жанровых форм своего выражения. Ни система фольклорных жанров, ни система византийско-славянских литературных жанров, перешедшая на Русь, не были приспособляемы для выражения новых тем. Первая в силу своей архаичности, вторая в силу своей преимущественной церковности». Это и явилось предпосылкой создания новых жанров — «жанров политической публицистики, жанров, воспевающих любовь к родной стране, жанров лиро-эпических». «Слово» сближается с памятниками западно-европейского раннефеодального эпоса, в частности с «Песнью о Роланде».

Это сопоставление было глубоко изучено А. Н. Робинсоном, поставившим задачу «найти и обосновать... место («Слова о полку Игореве». — О. Т.) в ряду эпических произведений западного и восточного феодального мира»[86][52]. Исследователь указывает, что при таких сопоставлениях необходимо учитывать, с одной стороны, «социально-историческую близость феодальных идеологий и культур», а с другой — народно-национальную оригинальность. А. Н. Робинсон демонстрирует, как общие для памятников средневекового героического эпоса мотивы (идея защиты родины, понятие рыцарской чести, этикет взаимоотношений сюзерена и вассала, образ тоскующей в разлуке жены или возлюбленной героя и т. д.) различно проявляются в разных культурах и разных памятниках. В «Слове», в частности, возможности типической идеализации героев оказались существенно ограниченными, потому что в основе сюжета лежало современное, а не находящееся в далеком прошлом событие, и автор обращался к своим слушателям «с песней-рассказом о них самих».

Особая жанровая природа «Слова» оказала большое влияние и на его поэтику: в «Слове» сочетаются принципы поэтики стиля монументального историзма (церемониальность в изображении героев, приемы, свойственные жанру торжественных слов) и поэтики фольклора (в изображении природы, в изображении чувств жены героя, в сочетании фольклорных жанров — «славы» и «плача»). Фольклорные элементы оказываются в «Слове» органически слитыми с элементами книжными[87][53].


[88][1] Лихачев Д. С. Великое наследие. Классические произведения литературы Древней Руси. М., 1975, с. 19.

[89][2] Текст письма читается вслед за текстом «Поучения» в составе Лаврентьевской летописи.

[90][3] О «Поучении» см.: Орлов А. С. Владимир Мономах. М.-Л., 1946; Лихачев Д. С. Великое наследие. М., 1975, с. 111-131.

[91][4] О творчестве Кирилла Туровского см.: Еремин И. П. Ораторское искусство Кирилла Туровского. — В кн.: Еремин И. П. Литература Древней Руси (этюды и характеристики). М.-Л., 1966, с. 132-143.

[92][5] Пушкин А. С. Поли. собр. соч. М., 1949, т. XI, с. 184.

[93][6] См.: Мещерский Н. А. История Иудейской войны Иосифа Флавия в древнерусском переводе. М.-Л., 1958, с. 33-35.

[94][7] Следует признать, что нам еще недостаточно ясна технология составления летописных сводов, так как до нас дошли, как правило, уже готовые, завершенные своды, создававшиеся через определенные промежутки времени по инициативе митрополитов, князей или реже частных лиц. Нам ясно, как именно летописец сводил свои источники — летописи, повествующие о прошлых событиях, но мы не знаем, как выглядел тот источник, из которого он брал сведения о текущих событиях: едва ли летописец записывал их начисто, по памяти. Видимо, существовали какие-то заготовки, черновые хроникальные записи. Этими материалами, соответствующим образом их обработав, летописец и завершал свой свод.

[95][8] О методах изучения летописных текстов см.: Лихачев Д. С. Текстология. На материале русской литературы X-XVII вв. М.-Л., 1962, гл. 8.

[96][9] Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М - Л., 1947, с. 169.

[97][10] Что такое временных лет? Исследователи полагают, что слова эти следует переводить как «повествование о прошедших годах». Здесь и далее «Повесть» цитируется по наиболее авторитетному ее изданию: Повесть временных лет, ч.1. Текст и перевод / Подготовка текста Д.С.Лихачева; Перевод Д.С.Лихачева и Б.А.Романова: ч. 2. Приложения. Статьи и комментарии Д. С. Лихачева. М.-Л., 1950. Серия «Литературные памятники».

[98][11] Ясно, что Рюрик (если он вообще существовал), Олег и Игорь были норманнами по происхождению и что они едва ли были связаны родством, но дело не в этом: государственность на Руси возникла в процессе внутреннего развития, а не по воле вождей варяжских дружин, в силу каких-то обстоятельств захватывавших власть в русских городах.

[99][12] В этой битве, при переправе через Стугну, погиб юный князь Ростислав Всеволодович, о чем вспоминается в «Слове о полку Игореве».

[100][13] Подробнее об этом см. в кн.: Истоки русской беллетристики. Л., 1970, гл. I.

[101][14] Лихачев Д. С. Человека литературе Древней Руси. М., 1970, с. 65.

[102][15] Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение М.-Л., 1947, с. 215-247.

[103][16] См.: Лихачев Д.С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970, гл. 2; Развитие русской литературы X-XVII веков. Л., 1973, с. 64-67; «Слово о полку Игореве» и эстетические представления его времени. — Русская литература, 1976, № 2.

[104][17] Помимо жития, написанного Нестором, известно и анонимное житие тех же святых — «Сказание и страсть и похвала Бориса и Глеба».

[105][18] Имеется в виду, что Владимир, согласно легенде, в последний момент перед крещением заколебался и за это был поражен слепотой. Он прозрел во время обряда крещения.

[106][19] 'Еремин И. П. Литература Древней Руси (этюды и характеристики). М.-Л., 1966, с. 21-22.

[107][20] См.: Пушкин А. С. Поли. собр. соч. М., 1941, т. XIV, с. 163.

[108][21] См.: Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве». Историко-литературный очерк. М., 1976; он же. «Слово о полку Игореве» И культура его времени. Л., 1978.

[109][22] 2См.: Осетров Евгений. Мир Игоревой песни. Этюды. М., 1977.

[110][23] См.: Ипатьевская летопись. — Поли. собр. русских летописей. М., 1962, т. II, стлб. 637-651.

[111][24] См: Лаврентьевская летопись. — Поли. собр. русских летописей. М., 1962, т. I, стлб. 396-400.

[112][25] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 29, с. 16.

[113][26] Текст «Слова» цитируется по изданию: Слово о полку Игореве, 2-е изд. Л., 1967, с. 51. («Библиотека поэта». Большая серия.) Далее страницы по этому изданию указаны в тексте в скобках.

[114][27] Ироическая песнь о походе на половцев удельного князя Новгорода Северского Игоря Святославича... М., 1800, с. 27-28. При цитировании первого издания «Слова» пользуюсь фототипическим воспроизведением его в кн.: Дмитриев Л. А. История первого издания «Слова о полку Игореве». М.-Л., 1960.

[115][28] См.: Лихачев Д. С. Исторический и политический кругозор автора «Слова о полку Игореве». — В кн.: «Слово о полку Игореве». Сборник исследований и статей/ Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. М.-Л., 1950.

[116][29] Робинсон А. Н. «Русская земля» в «Слове о полку Игореве». — ТОДРЛ Л., 1976, т. XXXI, с. 136.

[117][30] Напомним, что «Задонщина» стала известна лишь в середине XIX в., первый из найденных ее списков был опубликован в 1852 г. Исследователи отмечали, что в «Задонщине» в весьма выгодном свете упоминались предки некоторых из представителей екатерининской знати и обнародование этого памятника в конце XVIII в. вызвало бы самое благосклонное внимание и заинтересованность и самой императрицы, и ее сановников.

[118][31] Внимательный читатель уже заметил, что мы привлекаем то один, то другой, то третий список «Задонщины». Это не случайно: близкие чтения к «Слову» находятся в разных списках «Задонщины», и, следовательно, фальсификатор должен был бы для составления «Слова» на основе «Задонщины» располагать именно авторским ее текстом, где содержалась вся сумма параллелей.

[119][32] Это понятно: плач жен в «Задонщине» создан под влиянием плача Ярославны. А она обращается именно к Днепру.

[120][33] Подробнее об этом см.: Лихачев Д. С. Черты подражательности «Задонщины». (К вопросу об отношении «Задонщины» к «Слову о полке Игореве»). — Русская литература, 1964, №3;Творогов О. В. «Слово о полку Игореве» и «Задонщина». — В кн.: «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. К вопросу о времени написания «Слова». М.-Л., 1966.

[121][34] Предположительно фраза эта первоначально имела такой вид: «Коли сокол трех мытей, тогда не даст в обиду гнезда своего». Можно высказать догадку, что и в «Слове» первоначально говорилось о трижды линявшем (взрослом) соколе («г мытей»); буква «г» в Древней Руси обозначала число три; впоследствии текст был переосмыслен, цифра-буква «г» заменена предлогом «в». Но это, повторяю, всего лишь догадка (см.: Творогов О. В. «Сокол трех мытей» в «Повести об Акире Премудром». — В кн.: Вопросы теории и истории языка. Л., 1969, с. 111-114).

[122][35] См.: Адрианова-Перетц В. П. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI-XIII веков. Л., 1968; Словарь-справочник «Слова о полку Игореве». Сост. В. Л. Виноградова, вып. 1. А — Г. М.-Л., 1965; вып. 2. Д — Копье. Л., 1967; вып. 3. Корабль — Нынешний. Л., 1969; вып. 4. О — П. Л., 1973; вып. 5 Р — С Л., 1978.

[123][36] Приведу лишь один-единственный пример. Чтобы упомянуть «бебрян рукав» Ярославны (рискуя при этом быть просто неверно понятым, ибо на первый взгляд речь идет о рукаве с меховой, бобровой оторочкой), нужно было отыскать единственное употребление этого прилагательного в пространнейшем тексте «История Иудейской войны» Иосифа Флавия и, сравнив с греческим оригиналом, установить, что «бебр» — это наименование шелка особой выработки.

[124][37] См.: Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и эстетические представления его времени. — Русская литература, 1976, № 2; см. также: Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и особенности русской средневековой литературы. — В кн.: «Слово о полку Игореве» — памятник XII века. М.-Л., 1962.

[125][38] См. об этом: Лотман Ю. М. «Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII — начала XIX в. — В кн.: «Слово о полку Игореве» — памятник XII века. М.-Л., 1962.

[126][39] Заметим, что издатели и в этом случае проявили свою палеографическую и источниковедческую неосведомленность: в описании сборника сказано, что рукопись «по своему почерку весьма древняя»; назвать древней рукопись XVII в. столетием спустя едва ли правомерно.

Впрочем, быть может, границы конволюта были настолько разительны, что издатели имели в виду лишь вторую его часть, включавшую текст «Слова»? Заинтересовавшихся этим вопросом отсылаю к своей статье: «К вопросу о датировке Мусин-Пушкинского сборника со «Словом о полку Игореве» (ТОДРЛ. Л., 1976, т. XXXI).

[127][40] Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972, с. 406.

[128][41] Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972, с. 405.

[129][42] Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971, с.279.

[130][43] Ипатьевская летопись, стлб. 659.

[131][44] Лаврентьевская летопись, стлб. 400.

[132][45] Демкова Н. С. К вопросу о времени написания «Слова о полку Игореве». — Вестник Ленинградского университета, № 14. История. Язык. Литература. Л., 1973, вып. 3, с.73.

[133][46] Ипатьевская летопись, стлб. 700.

[134][47] Демкова Н. С. К вопросу о времени написания, с. 76.

[135][48] Там же, с. 77.

[136][49] Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве», с. 393-514.

[137][50] Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве», с. 515.

[138][51] Здесь и далее цитируется статья: Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и процесс жанрообразования XI-XIII вв. — ТОДРЛ. Л., 1972, т. XXVII, с. 69-75.

[139][52] Здесь цитируется статья: Робинсон А. Н. «Слово о полку Игореве» и героический эпос средневековья. — Вестник АН СССР, 1976, № 4, с. 104-112.

[140][53] См. о поэтике «Слова»: Адрианова-Перетц В. П. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI-XIII веков, с. 4-40; Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и эстетические представления его времени. — Русская литература, 1976, № 2, с. 24-37; Дмитриев Л. А. «Слово о полку Игореве». — В кн.: Русская литература и фольклор (XI-XVIII вв.). Л., 1970, с. 36-54.

ЛИТЕРАТУРА XV В.

Возможность рассматривать период с конца XIV до конца XV в. как время русского Предвозрождения была обоснована в исследованиях Д. С. Лихачева[141][1]. Русская литература еще с X-XI вв. находилась в теснейших связях с культурами Византии и южных славян. Монголо-татарское нашествие затормозило и прервало эти связи (хотя и не в полной мере), но уже во второй половине XIV в. они возрождаются с необычайной интенсивностью, и Русь оказывается вовлеченной в тот процесс культурного подъема, который переживают в этот период все европейские государства и который привел некоторые из них к собственно Возрождению. Но каковы же наиболее существенные черты эпохи Предвозрождения?

Если Возрождение открыло человека, признало ценность, сложность и индивидуальность человеческой личности, то в эпоху Предвозрождения это открытие еще только подготавливается. И как первый шаг на этом пути возникает обостренный интерес к эмоциональной жизни человека, при этом не только в узкой сфере молитвенного экстаза или умиления, но и во всем разнообразии чувств, возникающих в различных жизненных ситуациях. Писатели этого времени еще не открыли для себя индивидуального человеческого характера, но они начинают охотно изображать человеческие эмоции и сами вместе со своими героями плачут, восхищаются, негодуют. Эти новые интересы, в свою очередь, потребовали выработки нового, более гибкого, более экспрессивного языкового стиля. Такой стиль получает в XIII-XIV вв. широкое распространение в литературах Византии, Болгарии, Сербии и, наконец, в русской литературе, применительно к которой он именуется обычно стилем второго южнославянского влияния.

В эпоху Предвозрождения активизируется процесс секуляризации, обмирщения культуры. В идеологии проявляется большее свободомыслие, получают распространение различного рода еретические воззрения. Литература смелее отходит от канонов в системе жанров, в типе сюжетов, в характере изображения; читателя все более привлекает занимательность повествования, новизна сюжетных коллизий. Со всеми этими процессами мы встретимся и в русской литературе XV в.

Для эпохи Предвозрождения характерен также повышенный интерес к миру, чуждый барьеров национальной и даже религиозной ограниченности. Достаточно упомянуть в этой связи, что на Руси на рубеже XV-XVI вв. делаются переводы с латыни, что Русь, хотя и в меньшей степени, чем Западная Европа, знакомится в это время с античной культурой, и в частности с античным эпосом и античной мифологией. Все эти примеры говорят о сходстве культурных тенденций в ряде европейских стран и, следовательно, о правомерности постановки вопроса о русском Предвозрождении.

Епифаний Премудрый. Стиль второго южнославянского влияния наиболее удобно рассмотреть на примере произведений выдающихся агиографов конца XIV-XV в. — Епифания Премудрого и Пахомия Логофета. Епифаний Премудрый (умер в 1420 г.) вошел в историю литературы прежде всего как автор двух обширных житий — «Жития Стефана Пермского» (епископа Перми, крестившего коми и создавшего для них азбуку на родном языке), написанного в конце XIV в., и «Жития Сергия Радонежского», созданного в 1417-1418 гг.

Основной принцип, из которого исходит в своем творчестве Епифаний Премудрый, состоит в том, что агиограф, описывая житие святого, должен всеми средствами показать исключительность своего героя, величие его подвига, отрешенность его поступков от всего обыденного, земного. Отсюда и стремление к эмоциональному, яркому, украшенному языку, отличающемуся от обыденной речи. Жития Епифания переполнены цитатами из Священного писания, ибо подвиг его героев должен найти аналогии в библейской истории. Для них характерно демонстративное стремление автора заявить о своем творческом бессилии, о тщетности своих попыток найти нужный словесный эквивалент изображаемому высокому явлению. Но именно эта имитация и позволяет Епифанию продемонстрировать все свое литературное мастерство, ошеломить читателя бесконечным рядом эпитетов или синонимических метафор или, создав длинные цепи однокоренных слов, заставить его вдуматься в стершийся смысл обозначаемых ими понятий. Этот прием и получил название «плетения словес».

Иллюстрируя писательскую манеру Епифания Премудрого, исследователи чаще всего обращаются к его «Житию Стефана Пермского», а в пределах этого жития — к знаменитой похвале Стефану, в которой искусство «плетения словес» (кстати, здесь оно именно так и названо) находит, пожалуй, наиболее яркое выражение. Приведем фрагмент из этой похвалы, обратив внимание и на игру словом «слово», и на ряды параллельных грамматических конструкций: «Да и аз многогрешный и неразумный, последуя словеси похвалений твоих, слово плетущи и слово плодящи, и словом почтити мнящи, и от словес похваление собирая, и приобретая, и приплетая, паки глаголю: что тя нареку: вожа (вождя) заблудившим, обретателя погибшим, наставника прелщеным, руководителя умом ослепленым, чистителя оскверненым, взыскателя расточеным, стража ратным, утешителя печальным, кормителя алчущим, подателя требующим...»

Епифаний нанизывает длинную гирлянду эпитетов, словно бы стремясь полнее и точнее охарактеризовать святого. Однако точность эта отнюдь не точность конкретности, а поиски метафорических, символических эквивалентов для определения по сути дела единственного качества святого — его абсолютного совершенства во всем.

В агиографии XIV-XV вв. получает также широкое распространение принцип абстрагированности, когда из произведения «по возможности изгоняется бытовая, политическая, военная, экономическая терминология, названия должностей, конкретных явлений природы данной страны...» Писатель прибегает к перифразам, употребляя выражения типа «вельможа некий», «властелин граду тому» и т. д. Устраняются и имена эпизодических персонажей, они именуются просто как «муж некто», «некая жена», при этом прибавления «некий», «некая», «един» служат изъятию явления из окружающей бытовой обстановки, из конкретного исторического окружения»[142][2].

Агиографические принципы Епифания нашли свое продолжение в творчестве Пахомия Логофета.

Пахомий Логофет.Пахомий, серб по происхождению, приехал на Русь не позднее 1438 г. На 40-80-е гг. XV в. и приходится его творчество: ему принадлежит не менее десяти житий, множество похвальных слов, служб святым и других произведений. Пахомий, по словам В. О. Ключевского, «нигде не обнаружил значительного таланта литературного... но он... дал русской агиографии много образцов того ровного, несколько холодного и монотонного стиля, которому легче было подражать при самой ограниченной степени начитанности»[143][3].

Эту риторическую манеру письма Пахомия, его сюжетную упрощенность и традиционность можно проиллюстрировать хотя бы на таком примере. Нестор очень живо и естественно описывал обстоятельства пострижения Феодосия Печерского, как отговаривал его Антоний, напоминая юноше о трудностях, ожидающих его на пути монашеского подвижничества, как всеми способами пытается вернуть Феодосия к мирской жизни его мать. Подобная ситуация есть и в «Житии Кирилла Белозерского», написанном Пахомием. Юноша Козьма воспитывается у своего дяди, человека богатого и именитого (он окольничий у великого князя). Дядя хочет сделать Козьму казначеем, но юноша жаждет постричься в монахи. И вот «случися убо прити Махрищьскому игумену Стефану, мужу сушу в добродетели съвершену, всех знаем великаго ради житиа. Сего пришествие уведев Козьма течет убо с радостию к нему... и припадает к честным ногам, слезы от очию проливая и мысль свою сказует ему, вкупе же и молит его же возложити на нь иноческий образ. «Тебе бо, рече, о, священная главо, от многа времени желах, но ныне сподоби меня бог видети честную ти святыню, но молюся господа ради, не отрини мене грешьняго и непотребна...» Старец «умиляется», утешает Козьму и постригает его в монахи (дав ему при этом имя Кирилл). Сцена этикетка и холодна: прославляются добродетели Стефана, патетически молит его Козьма, охотно идет навстречу его просьбе игумен. Затем Стефан отправляется к Тимофею, дяде Козьмы-Кирилла, сообщить ему о пострижении племянника. Но и здесь конфликт лишь едва очерчен, а не изображен. Тимофей, услышав о случившемся, «тяжко си внят слово, вкупе же и скорби исполнився и некая досадительная изрече к Стефану». Тот оскорбленный уходит, однако Тимофей, пристыженный своей благочестивой женой, тут же раскаивается «о словесих, глаголанных к Стефану», возвращает его и просит прощения.

Словом, в «стандартных» велеречивых выражениях изображается стандартная же ситуация, никак не соотносимая с конкретными персонажами данного жития. Мы не найдем здесь и попыток вызвать сопереживание читателя с помощью каких-либо жизненных деталей, тонко подмеченных нюансов (а не общих форм изъявления) человеческих чувств. Внимание к чувствам, эмоциям, которые и требуют для своего выражения соответствующего стиля, эмоциям персонажей и в не меньшей мере эмоциям самого автора несомненно.

Но это, как уже сказано выше, еще не подлинное проникновение в человеческий характер, это лишь заявленное внимание к нему, своего рода «абстрактный психологизм» (термин Д. С. Лихачева). И в то же время сам факт повышенного интереса к духовной жизни человека уже сам по себе знаменателен.

Стиль второго южнославянского влияния, нашедший свое воплощение первоначально именно в житиях (и лишь позднее — в историческом повествовании), Д. С. Лихачев предложил именовать «экспрессивно-эмоциональным стилем»[144][4].

Существенно отметить появление на Руси XV в. новых переводных памятников исторического повествования, к тому же посвященных таким популярным во всей Европе сюжетам, как история Александра Македонского и история Троянской войны.

«Сербская Александрия».Видимо, во второй половине XV в. на Руси становится известна новая версия романа об Александре Македонском, так называемая «Сербская Александрия», переведенная с сербского оригинала. В «Сербской Александрии», отразившей уже новые веяния эпохи Предвозрождения, выступают на первое место такие мотивы и такие художественные приемы, которые в хронографической «Александрии» или были только намечены, или вообще отсутствовали.

Прежде всего в «Сербской Александрии» в большей мере подчеркнуто, что Александр, выдающийся полководец и непобедимый герой, в то же время смертный человек, все его подвиги, все победы, все доблести не в силах отвратить неминуемого и злого рока. Тема бренности человеческой жизни возникает в «Александрии» не случайно: эта одна из тем позднего европейского средневековья и кануна Возрождения. Средневековье видело в смерти неизбежность, и в какой-то мере неизбежность благую, расписывая счастье вечной жизни (разумеется, для праведников). Но признание права человека на счастливую земную жизнь, с ее утехами и радостями (а именно это возрожденческий мотив) резко оттеняло ужас смерти; поэтому тема бренности человеческого существования, непрочности человеческого счастья, славы, любви (с откровенным прославлением их) так занимает писателей европейского Возрождения. Тема эта находит, как мы видим, отражение и в «Сербской Александрии».

Наши рекомендации