Всеобщая история – с. 43-46
В процессе познания историк всегда выбирает масштаб и ракурс изучения предмета. Такой выбор предполагает определенную интерпретацию исторического прошлого.
В историографии имеется немало опытов написания «больших» историй, которые, по замыслу их авторов, охватывают различные аспекты человеческого бытия в мировом историческом пространстве и времени. С глубокой древности, когда складывались основы историописания, и вплоть до настоящего времени ученые не оставляют надежд представить историю человечества в целостном виде. Грандиозность задач и заведомая невозможность выполнения такого проекта отнюдь не могут служить препятствиями для тех, кто решился писать всеобщую (мировую) историю.
Идеи создания истории всего человечества нашли свое выражение в трудах античных авторов. Однако поиски для нее единых оснований в конечном счете приводили к написанию истории народов Средиземноморья, «образцовым» центром которого был эллинский мир. Именно по его меркам рассматривалась жизнь «варварской» окраины.
В европейской средневековой культуре опыты создания всеобщей истории были связаны с намерениями христианских ученых (Евсевия Кесарийского, Аврелия Августина, Рихера Реймского и др.) обосновать идею непрерывности и целостности прошлого, настоящего и будущего человеческого рода на основе Ветхого и Нового Завета. В таком виде всеобщая, или мировая, история представала как процесс движения народов от варварства (язычества) к христианству. Центром христианской истории по Божественному плану был «богоизбранный» народ, прошлое же «варваров», или «иноверцев», всецело подчинялось логике всеобщей истории с присущим ей универсальным миропорядком.
В новое время, по мере формирования рационалистической научной картины мира, схемы всеобщей истории, предлагавшиеся последователями гуманистов в конце XVI-XVII в. (например, Боденом, Боссюэ, Рейли и др.) и философами в XVIII в. (Вольтером, Монтескье, Гиббоном и др.), подразумевали существование целостного всемирно-исторического процесса на иных основаниях – через развитие мирового духа или прогресс универсального разума. В таких концепциях центром человечества становилась Европа, в соответствии с «образцовым» историческим опытом которой рассматривалось прошлое народов других регионов. Этот европоцентристский принцип написания всеобщей истории (несмотря на его критику самими исследователями) в измененном виде был унаследован профессиональной историографией XIX – первой половины XX в.
В XIX в. в Европе завершались процессы становления национальных государств. В связи с этим стала рассматриваться возможность создания единой всеобщей истории, своеобразного конечного продукта труда ученых, который был бы написан в результате тщательной научной разработки и обобщения национальных историй. Такую позицию, например, занимал Леопольд фон Ранке, который видел в написании всеобщей истории осуществление идеала (Божественного плана); этот идеал оказывался достижим посредством всеобъемлющего исследования взаимоотношений наций, языков, гражданских институтов, религий, причин и последствий войн и пр.
На рубеже нового и новейшего времени концепции всеобщей истории стали утрачивать привлекательность. Отчасти это было связано с общественными ожиданиями и потребностями в разработке концепций национально-государственных и локальных историй. Однако были и другие, внутренние причины, побуждавшие ученых по мере профессионализации историографии постепенно смещать исследовательские интересы в другие сферы. В их числе – возрастание специализации исторического знания, формирование таких самостоятельных областей, как политическая, экономическая, социальная, культурная история. В объяснительный аппарат дисциплины прочно вошли понятия «культура» и «цивилизация», с помощью которых оказалось возможным рассмотреть историю человечества в новом масштабе и других ракурсах.
Применение культурно-исторического подхода к национальной, региональной и локальной истории в работах Я. Буркхарта, К. Лампрехта, Й. Хейзинги, Н. И. Кареева, Л. П. Карсавина и других известных историков-профессионалов второй половины XIX – первой трети XX в. заметно повлияло на концепции всеобщей истории. Представления историков о содержании и динамике всемирно-исторического процесса заметно усложнились.
Важное значение для преобразования содержания и облика всеобщей истории имела разработка концепций локальных цивилизаций как сложных обществ, обладающих протяженностью в историческом времени и пространстве (Н. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби, К. Ясперс и др.). Такие концепции содействовали ослаблению принципов европоцентризма и линейного прогресса в «больших» теориях истории человечества.
В середине XX в. концепции всеобщей истории были заметно обновлены и подкреплены общественными теориями модернизации, экономического роста. Роль образца исторического, социально-политического, культурного развития в них по-прежнему выполняли страны Запада. Однако в новых попытках написания всеобщей истории прослеживалось стремление не только включать в мировые процессы исторический опыт не-западных регионов, но и представлять его неотъемлемой частью целого. Всеобщая история строилась на основаниях модернизационной схемы, согласно которой общество имело три формы: доиндустриальную (традиционную), индустриальную, постиндустриальную.
Во второй половине XX в., когда произошли качественные изменения в мировой экономике, политике и культуре, а также в самом понимании науки, информации, природы общественного и гуманитарного познания, идеи написания всеобщей истории стали уступать место новым теориям всемирной (миросистемной) истории (Ф. Бродель, И. Валлерстайн, У. Макнил и др.). Общественная критика линейного хода всемирно-исторического процесса и универсальных общественных законов, в соответствии с которыми историки писали «большие» истории человечества, содействовала пересмотру самих представлении о всемирности, роли европейских и западных «образцов» для других регионов и народов мира. В концепциях новой всемирной (миросистемной) истории, в корне отличающихся от привычных схем линейного развития и прогресса, утверждаются принципы взаимозависимости различных историко-культурных миров.
В то же время осознание мировым сообществом экономического, политического, информационного единства современного мира (выражаемого в процессах глобализации) породило потребность в написании глобальной истории, концепция которой отличалась от сложившихся универсалистских концепций всеобщей и национально-государственной истории. Вместе с тем поборники глобальной истории, используя многие построения «миросистемщиков», не стремятся, тем не менее, акцептировать внимание на идее поликультурности. В глобальной истории эта идея подчинена поиску черт единства, сходства различных народов, живущих в разных регионах Земли. Стремление увидеть большое в малом дает специалистам в области макроистории возможность по-новому интерпретировать содержание привычных понятий «Европа», «Латинская Америка», «Африка», «христианский мир», «исламский мир», «человечество» и др., их роли во всемирном историческом процессе.
История и литература – с. 46-49
Что может быть общего у исторических сочинений и произведений художественной литературы? Разве только то, что те и другие существуют в виде письменных текстов, у которых есть свои авторы и читатели. Принципиальное же отличие – в задачах, которые стоят перед историком и автором художественного произведения. Задача историка состоит в том, чтобы создать объективную картину прошлого. Он вынужден ограничиваться сохранившимися документальными источниками. Самое важное для автора художественного произведения – успешно реализовать свой творческий замысел и заинтересовать им своего читателя. Для этого ему не обязательно во всем следовать тому, что принято считать истинным или реальным.
Такой взгляд на отношения истории и литературы является расхожим. Он может устроить любого, кто привык думать, будто с момента появления письменной культуры человечество имело приблизительно одинаковые представления о том, чем реальность отличается от вымысла и, соответственно, чем задачи исторического описания отличаются от задач художественного изложения. Однако так было не всегда. Приведенный нами расхожий взгляд соответствует только тому сравнительно недолгому периоду в развитии научного и гуманитарного знания, который относится ко второй половине XIX в. Именно тогда утвердилось представление об истории как науке, реконструирующей прошлые события. Приверженцы этой науки не хотели иметь ничего общего с литературой или, в лучшем случае, рекомендовали историкам писать свои работы на ясном и понятном для всех языке.
В начале XX в. произошли изменения в понимании характера исторического знания. Все отчетливей звучала мысль о том, что в деле реконструкции прошлого нельзя во всем полагаться только на документальные источники. Их материала зачастую недостаточно, чтобы представить полную картину эпохи, которая интересует историка. Так что во многом ему приходится действовать на свой страх и риск, доверяясь исключительно своей интуиции. Кроме того, после произошедшей в гуманитарной мысли структуралистской революции (60-е гг. XX в.) пришло осознание того, что письменный текст является альфой и омегой исторического исследования. Это означает, что изучение прошлого начинается с интерпретации письменных текстов исторических источников. Конечный продукт такой интерпретации также представляет собой письменный текст – историческую статью или монографию. Создавая его, исследователь, подобно писателю, вынужден использовать тот набор художественных средств и риторических приемов, которые имеются в распоряжении у современной ему литературной культуры. С этой точки зрения, историческое сочинение можно рассматривать как литературное произведение особого рода, специфическое назначение которого заключается в том, чтобы убедить своих читателей в действительном характере представленных в нем событий.
Таким образом, отношение между историей и литературой гораздо более тесное, чем это может показаться. Автор любого прозаического произведения (особенно исторического романа или реалистической новеллы) не должен пренебрегать знанием исторических деталей. Историк же, в свою очередь, окажется не в состоянии дать сколько-нибудь целостное представление о прошлом, если не сумеет воспользоваться современными ему литературными приемами.
Уже со времен античности признавалось, что занятие историей требует серьезных литературных навыков. Однако ни у древних греков, ни у римлян не существовало понятия художественной литературы в его современном значении. Считалось, что все виды словесного творчества (устного или письменного, поэтического или прозаического) представляют собой разные типы мимесиса (гр. mimesis – подражание). Поэтому отличие историка от поэта состояло главным образом не в том, что первый был обязан говорить правду, а второму позволялось эту правду приукрасить. С самого начала им приходилось иметь дело с разными объектами для подражания. Как говорил в «Поэтике» Аристотель, «историк и поэт различаются не тем, что один пишет стихами, а другой прозой (ведь и Геродота можно переложить в стихи, но сочинение его все равно останется историей), – нет, различаются они том, что один говорит о том, что было, а другой – о том, что могло бы быть... Ибо поэзия больше говорит об общем, история – о единичном. Общее есть то, что по необходимости или вероятности такому-то характеру подобает говорить или делать то-то... А единичное – это, например, то, что сделал или претерпел Алкивиад»*.
Древние историки уделяли большое внимание сбору и проверке единичных фактов, полагая, что история это хранительница примеров, собранных для оказания читателям моральной и жизненно-практической помощи. Однако этим задачи истории не ограничивались. Занятие историей признавалось частью риторического искусства. Сбор и проверка фактов составляли лишь предварительную стадию в работе историка, искусство же его проверялось тем, как он умеет эти факты использовать. Лукиан в сочинении «Как следует писать историю» говорил, что главной заботой историка должно стать придание выразительности материалу. Историк должен обдумывать не ч т о сказать, а как сказать: его задача состоит в том, чтобы верно распределить события и наглядно их представить.
В античности не существовало видимых противоречий между установками на правдивое описание фактов прошлого и их связное и наглядное изложение в тексте исторического сочинения. Когда же все-таки они возникали, то решались в пользу наглядности. Пример тому – Цицерон, который считал, что первый закон истории – ни под каким видом не испытывать лжи, затем – ни в коем случае не бояться правды, а также не допускать пристрастия и злобы. Тем не менее, когда его друг, историк Лукцей, пожелал написать историю его консульства, Цицерон, заботясь о создании выразительного рассказа, посоветовал ему «пренебречь законами истории».
До конца XVIII в. история оставалась частью риторического искусства. Когда Вольтер, выдающийся историк эпохи Просвещения, в одном из писем излагал замысел своего сочинения
___________________
*Аристотель. Сочинения: В 4 т. M., 1984. Т. 4. С. 655.
о правлении Людовика XIV, можно было подумать, что он следовал рекомендациям Аукиана: ставя своей целью создать великую картину событий и удержать читательское внимание, он, с одной стороны, видел историю как трагедию, которой требуются экспозиция, кульминация и развязка, а с другой – оставлял на ее широких полотнах место для занимательных анекдотов.
С началом XIX в. историю, как и литературное творчество в целом, перестали считать частью риторики. Однако она не утратила своих художественных качеств. На смену одним изобразительным приемам пришли другие. Историк больше не старался запять привилегированную внешнюю позицию по отношению к предмету своего сочинения и читателям, воздерживался от моральной оценки героев. Более того, он стремился вообразить себя участником событий. Мелкие подробности и незначительные факты, с которыми историки Просвещения мирились как с «неизбежным злом», в трудах историков эпохи романтизма становились преимущественными объектами описания. В работе «Эффект реальности» французский философ и литературный критик второй половины XX в. Ролан Барт дал анализ изобразительных средств, которыми пользовались историки романтической школы и писатели-реалисты XIX в., и доказал факт взаимопроникновения и взаимообогащения исторического и литературного творчества.
Тесная связь этих видов творчества сохранялась и в последующее время. Трудно не заметить стилистического сходства между многотомными трудами историков-позитивистов и романами-эпопеями в духе О. де Бальзака или Л. Толстого. В первой половине XX в. историки «школы "Анналов"», по словам М. Блока, вместо «состарившейся и прозябавшей в эмбриональной форме повествования» позитивистской историографии предложили свой проект многослойной аналитической и структурной истории. Приблизительно в то же время писатели-модернисты Дж. Джойс, Ф. Кафка, Р. Музиль создают роман нового типа, особенности композиции которого не позволяют читателю обнаружить в нем единую сюжетную линию. Эти романы не имеют ярко выраженных начала, середины и конца и «живут» только в процессе бесконечного их перечитывания. Но уже во второй половине XX в. проблема взаимодействия истории и литературы получила свое теоретическое осмысление в работах «новых интеллектуальных историков».