Опыт перевода в истории цивилизации

Давным-давно, когда профессия переводчика была еще всеми уважаемой и почетной, в древнем Карфагене, где бок о бок жили люди многих десятков национальностей, говорившие на разных языках, существовала особая каста «профессиональных перевод­чиков». Не клан, не гильдия, не профсоюз, а именно каста, т.е., как утверждает Словарь русского языка, «замкнутая обществен­ная группа, связанная происхождением, единством наследствен­ной профессии и правовым положением своих членов». Пере­водчики Карфагена в самом деле имели особый правовой статус и пользовались исключительным преимуществом: они были осво­бождены от выполнения всяких повинностей, разумеется, кроме перевода. По свидетельству некоторых исследователей, даже внешне члены касты переводчиков отличались от других: они хо­дили с бритыми головами и носили татуировку. У тех, что перево­дили с нескольких языков, был вытатуирован попугай с распрос­тертыми крыльями. Те же, кто был способен работать лишь с одним языком, довольствовались попугаем со сложенными крыльями. Нашим современникам бритоголовые молодцы с татуировками, принадлежащие «замкнутым общественным группам» и пользую­щиеся особым правовым положением, хорошо знакомы. Правда, сейчас вряд ли у кого-нибудь возникнет мысль о том, что это пе­реводчики. Возможно, карфагенская каста была первым в истории профессиональным объединением переводчиков.

Во внешнем виде древнего переводчика удивляет сегодня не столько то, что он напоминает облик наших современников совсем иной касты, сколько то, что татуировки изображали попугая. Со сложенными крыльями или с распростертыми — это, в сущности, детали. Главное, что не орел, не сокол, даже не ворон, а попугай.

В языковом сознании современных людей, говорящих на раз­ных языках, попугай — птица с красивым ярким оперением, спо­собная копировать речь человека, — ассоциируется главным об­разом либо с ярким безвкусным нарядом, либо с определенным свойством: повторять не понимая то, что сказали другие. Иначе говоря, основные дифференциальные семы слова, соотносимого с денотатом непосредственно, превращаются в потенциальные, ког­да происходит смена денотата: птица — человек. Дифференци­альная сема яркости оперения превращается в потенциальную — безвкусной яркости одежды, безвкусицы; сема умения копировать речь человека — в сему отсутствия собственного мнения, выска­зывания чужих мыслей, повторения чужих слов, бездумного ко­пирования кого-либо.

Языковое сознание французов и русских мало чем различается в данной крохотной области смыслов, навеянных образом уни­кальной заморской птицы. Во французском языке существует об­разное выражение vert perroquet, обозначающее очень яркий зеленый цвет. Яркость оперения этой птицы была отмечена человеком дав­но. Уже в начале новой эры в латинском языке было прилагатель­ное psittacinus, образованное от psittacus (попугай) со значением: яркий, пестрый, как попугай. Человеку не свойственно часто оде­ваться в одежду такого цвета, а если такое случается, то тут же вспоминается попугай.

В устойчивом сравнении сотте ип perroquet (как попугай) вы­ходит на первый план уже другая потенциальная сема образа — «не понимая смысла» и в сочетании с глаголом repeter {повто­рять) образует сравнительный оборот repeter сотте ип perroquet повторять, как попугай), прекрасно находящее аналог в русском языке. А затем по законам развития языка возникает метафора ип perroquet — тот, кто повторяет чужие мысли.

В русском языке переносные значения слова попугай строятся на основе тех же потенциальных сем, во многом совпадая со зна­чениями французского имени. От переносного значения образо­ван и глагол попугайничать, т.е. повторять чужие мысли, слова, и сравнительный оборот как попугай с тем же значением.

Интересно, что в традиционной для попугаев кличке Петруша угадывается французское слово perroquet как уменьшительное от Perrot, которое, в свою очередь, было уменьшительным от Pierre, а возможно, еще и от латинского Petrus, т.е. Петр.

И, наконец, как апофеоз любви и уважения к образу великой и уникальной птицы, чуда природы родилось хорошо всем извест­ное высказывание попка — дурак, к которому частенько прибегает человек в общении с попугаем, добиваясь от птицы повторения йот мерла. Добившись, человек удовлетворенно смеется, ведь он получил подтверждение, что все-таки умнее попугая.

Странное явление, но очень часто люди, не имеющие пред­ставления об особенностях переводческой геральдики в древнем Карфагене, склонны и сегодня отождествлять переводчика с по­пугаем. Независимо от уровня образованности они нередко идут по пути стандартного, высокомерного, сложившегося веками пред­ставления о переводчике как о «слуге двух господ», призванном служить представителям двух культур, повторяя их «великие мыс­ли», как о человеке, которому и не нужно иметь своих мыслей, ведь уже все сказали, повторяй то же самое на другом языке, и дело с концом.

Но вернемся к геральдике (пусть даже на уровне древнего ис­кусства расписывания человеческого тела), точнее к качествам, с которыми человек ассоциирует образ той или иной птицы:

Орел — горд, несговорчив, стремится во что бы то ни стало победить.

Сокол — горд, храбр, но одинок.

Ворон — силен, но склонен клевать падаль.

Бедный попугай! Что же остается ему?

На самом деле остается совсем немало. Попугай — единствен­ная птица, способная копировать речь человека. Речь — как про­явление мысли. Кто может с ним сравниться? Орел, сокол, ворон? Все они хороши, но только среди равных, среди пернатых. А по­пугай? Он же — посредник, промежуточное звено между безмолв­ной природой и говорливым человеком, да простят мне биологи эту вольную метафору.

Можно вспомнить и об образе попугая в фольклоре, в анекдо­тах, а ведь там попугай — совсем иная фигура. В народном созна­нии попугай — это птица, которая живет долго, а потому наделена особой мудростью, не всегда доступной обычному человеку. Анек­дотический попугай — это философ, выводящий афоризмы из абсурдных ситуаций и, что особенно важно для нас, абсурдных речений людей.

В характере этой птицы многие склонны усмотреть сарказм. В самом деле, чего только не услышит птица, живущая среди лю­дей. И чего только не приходится слышать бедному посреднику, обеспечивающему диалоги «великих представителей разных куль­тур». Поневоле станешь философом. Может быть, именно такое значение вкладывали в образ попугая древние переводчики Карфа­гена, гордо нося его изображение на своем теле? Я полагаю, что в самом деле гордо, потому что каста переводчиков была уважаемой и привилегированной.

Правда, довольно быстро ситуация коренным образом изме­нилась. И уже в Древнем Риме слово interpres {переводчик), как отмечают некоторые исследователи, носило несколько уничижи­тельный оттенок; interpres — это неумелый переводчик-буква­лист. Такие переводчики (в Древней Руси их называли толмача­ми) переводили на дипломатических переговорах и сопровождали войска в иностранных походах. Петр Первый, весьма поощряв­ший переводческую деятельность в России и с уважением отно­сившийся к тем, кто переводил «полезные книги», в одном из распоряжений о подготовке к военному походу определял тем не менее место толмачам в походном порядке среди поваров, коню­ хов и прочей сволочи...

Кто же он такой — переводчик, этот карфагенский попугай?

Толмач, драгоман, копиист, заурядный билингв, буквалист, покорно следующий букве оригинального текста, раб или мастер слова, соперник, «который от творца лишь именем разнится»; предатель-перелагатель, искажающий текст оригинала в силу сво­ей убогой компетентности, или всесторонне образованный ин­теллектуал, лингвист и этнограф, философ и психолог, историк, писатель и оратор; свободный художник, не отказывающий себе в праве «по-своему» прочитывать текст оригинала, подобно обыч­ному читателю, или вдумчивый и чуткий иноязычный соавтор; самонадеянный создатель «прекрасных неверных», переделываю­щий, «улучшающий» и «исправляющий» оригинал в угоду вкусам публики своего века и собственному «я», или скромный труже­ник, видящий свою цель в том, чтобы как можно точнее и пол­нее передать людям другой языковой культуры все своеобразие оригинала; мальчик на побегушках, которому не нужно иметь собственных мыслей, или необходимое интеллектуальное звено в цепи межкультурной коммуникации?

Какую форму межъязыковой коммуникации можно считать переводом? Где кончается перевод и начинается интерпретация? Возможен ли вообще перевод? С каких позиций оценивать пере­водную литературу? Что такое перевод: заурядная, прикладная, второстепенная, «обслуживающая» деятельность или сложнейший творческий процесс, мало чем отличающийся от других видов ис­кусства? Эти и многие другие вопросы, обсуждающиеся уже бо­лее двух тысяч лет, не находят однозначного ответа и продолжают интересовать наших современников. До сих пор одна из древней­ших на земле профессий, одна из величайших человеческих мис­сий не получила однозначной оценки общества.