Глава 2 Опровержение второго пункта обвинения: Сократ не развращал молодежь

Удивительным кажется мне также и то, что некоторые поверили, будто Сократ развращает молодежь — Сократ, который, кроме упомянутых качеств, прежде всего, более, чем кто-либо иной обладал воздержанием в любовных наслаждениях и в употреблении пищи, затем способностью переносить холод, жар и всякого рода труды и к тому же такой привычкой к умеренности в потребностях, что, при совершенно ничтожных средствах, очень легко имел все в достаточном для него количестве. Так, если он сам был таким, то как мог сделать других безбожниками, нарушителями законов, чревоугодниками, сластолюбцами, неспособными к труду неженками? Напротив, он многих отвратил от этих пороков, внушив им стремление к добродетели и подав надежды, что если они станут заботиться о себе, то будут людьми нравственными. А между тем он никогда не брался быть учителем добродетели; но, так как все видели, что он таков, то это давало надежду людям, находившимся в общении с ним, что они, подражая ему, станут такими же.

Однако и тело он сам не оставлял без заботы и тех, кто не заботился о нем, не хвалил. Так, он осуждал тех, которые чрезмерно наедаются и потом чрезмерно работают, а находил полезным есть столько, сколько душа принимает с удовольствием, чтобы переваривать пищу удовлетворительно; такой распорядок он считал и довольно здоровым, и не мешающим заботиться о душе. Но при этом он не любил изнеженности и хвастовства ни в одежде, ни в обуви, ни в других жизненных потребностях.

И корыстолюбцами он не делал своих собеседников: от всяких страстей он отвращал их, а на тех, кто желал общения с ним, не наживался. В таком воздержании он видел заботу о свободе; а кто берет плату за свои беседы, тех он презрительно называл продавцами самих себя в рабство, так как они обязаны разговаривать с теми, с кого берут плату. Он удивлялся, как это человек, объявляющий себя добродетельным, берет деньги и не видит громадной пользы для себя в приобретении доброго друга, а боится, что тот, кто достигнет нравственного совершенства, не воздаст величайшей благодарности своему величайшему благодетелю. Сократ, напротив, не обещал никому никогда ничего подобного, но полагал, что если его собеседники поймут, что им одобряется, то они на всю жизнь останутся добрыми друзьями и с ним и между собою. Так как же такой человек может развращать молодежь? Разве только забота о добродетели есть развращение!

"Но, клянусь Зевсом, — говорит обвинитель, — Сократ учил своих собеседников презирать установленные законы: он говорил, что глупо правителей государства выбирать посредством бобов[92], тогда как никто не хочет иметь выбранного бобами рулевого, плотника, флейтиста или исполняющего другую подобную работу, ошибки в которой приносят гораздо меньше вреда, чем ошибки в государственной деятельности; подобные речи, говорил обвинитель, — возбуждают в молодежи презрение к установленному государственному строю и склонность к насильственным действиям". Я, напротив, думаю, что люди образованные, чувствующие в себе способность давать в будущем полезные советы согражданам, меньше, чем кто-либо другой, бывают склонны к насильственным действиям: они знают, что насилие сопряжено с враждой и опасностями, а путем убеждения можно достигнуть тех же самых результатов без опасности, пользуясь любовью; кого заставляют силой, тот ненавидит, как будто у него что-то отняли, а на кого воздействуют убеждением, тот любит, как будто ему сделали одолжение. Поэтому несвойственно образованным людям действовать насилием: такие поступки свойственны людям, обладающим силой, но без разума. Затем, кто осмеливается действовать насилием, тому нужно иметь сообщников, и немало; а кто может убеждать, тому не нужно никого: он уверен, что и один он может убеждать. Да и к убийствам такие люди склонны мало: кто захочет убивать человека вместо того, чтобы он, оставаясь в живых, был верен ему?

"Однако, — говорил обвинитель, — двое бывших учеников Сократа, Критий и Алкивиад, очень много зла наделали отечеству: Критий при олигархии превосходил всех корыстолюбием, кровожадностью, а Алкивиад при демократии среди всех отличался невоздержанностью, заносчивостью, склонностью к насилию"[93]. Если они причинили какое зло отечеству, я не стану оправдывать их; я расскажу только, какого рода была их связь с Сократом. Как известно, оба они по натуре своей были самыми честолюбивыми людьми в Афинах: они хотели, чтобы все делалось через них и чтобы все говорили о них. А они знали, что Сократ, имея меньшие деньги, живет самостоятельно, что он воздерживается от всяких удовольствий и что со всеми собеседниками словами своими делает, что хочет. Можно ли сказать, что люди такого рода, как я их выше описал, видя это, в своем стремлении к общению с Сократом руководились желанием вести жизнь, какую он вел, и иметь его воздержанность? Или же они надеялись, что благодаря общению с ним могут стать очень ловкими ораторами и дельцами? Я, со своей стороны, убежден, что если бы бог дал им на выбор или всю жизнь жить, как Сократ, или умереть, то они предпочли бы умереть. Это видно было по их действиям: как только они почувствовали свое превосходство над товарищами, они сейчас же отпрянули от Сократа и предались государственной деятельности, ради которой они и примкнули к Сократу.

По поводу этого, пожалуй, можно сказать, что Сократу не следовало учить своих собеседников политике, не научив их сперва властвовать собою. Против этого я не возражаю. Но все учителя, как я вижу, не только показывают ученикам собственным примером, как они сами исполняют свое учение, но и словом стараются склонить их к принятию своих мнений. И Сократ, я знаю, являл собою друзьям образец добронравного человека и вел превосходные беседы о добродетели и о других сторонах человека. И они, я знаю, пока были в общении с Сократом, умели властвовать собой, — не из страха, что Сократ накажет их или побьет, но потому, что тогда они действительно считали такой образ действий лучшим.

Пожалуй, многие, называющие себя философами, возразят, что никогда справедливый не может стать несправедливым, владеющий собою — необузданным и, вообще, кто научился чему-нибудь, чему можно учиться, никогда не может обратиться в незнающего. Я держусь другого мнения об этом: подобно тому, как работу тела не может исполнять тот, кто не развивает тело упражнением, так и работу души, я вижу, не может исполнять тот, кто не развивает душу: он не может ни делать того, что нужно делать, ни воздерживаться от того, от чего нужно воздерживаться. Поэтому и отцы удаляют сыновей, хотя бы они были и благоразумными, от людей испорченных: они убеждены, что общение с хорошими людьми служит школой совершенства, а общение с дурными — ведет к его уничтожению. Об этом свидетельствуют и поэты — один говорит:

У благородных добру ты научишься; если с дурными Будешь, то прежний свой ум ты потеряешь тогда,

другой:

Но добродетельный муж то бывает хорош, а то дурен[94].

Да, и я согласен с ними: как, не повторяя стихов, забываешь их, так, вижу я, и слова учителей забываются при невнимательном отношении к ним. А когда забудешь наставления, забудешь и те впечатления, при которых душа стремилась к нравственному совершенству; а забывши их, немудрено забыть и о нравственном совершенстве. Я вижу также, что люди, погрузившиеся в пьянство и поддавшиеся увлечениям любви, уже не могут заботиться о том, что нужно делать, и воздерживаться от того, что не нужно делать: многие, которые могли беречь деньги, пока не были влюблены, влюбившись, уже не могут беречь их, а истратив деньги, уже не избегают таких способов наживы, которых прежде избегали, считая их позорными. Так что же невозможного в том, что человек, прежде нравственный, потом становится безнравственным, и могший раньше поступать справедливо, потом не может? Ввиду этого мне кажется, что все хорошие, совершенные навыки можно развить в себе упражнением, а особенно нравственность: вожделения, насажденные в одном и том же теле с душой, склоняют ее не быть нравственной, а поскорее угождать им и телу.

Так вот, пока Критий и Алкивиад находились в общении с Сократом, они могли благодаря союзу с ним одолевать низменные страсти; когда же они оставили его, то Критий бежал в Фессалию и там проводил время среди людей, склонных скорее к беззаконию, чем к справедливости; Алкивиад, которого из-за его красоты ловили в свои сети многие женщины из почтенных семейств, а вследствие его влияния в родном городе и у союзников многие именитые люди портили угодливостью, который пользовался уважением у народа и легко достиг первенства, перестал наблюдать за собою, подобно тому, как атлеты, легко достигшие первенства на гимнастических состязаниях, пренебрегают упражнениями. При таких обстоятельствах, величаясь родом, превозносясь богатством, надменные благодаря своему влиянию, испорченные многими лицами и сверх всего этого давно уже оставившие Сократа, что мудреного, что они стали высокомерными? И после этого за ошибки, сделанные ими, обвинитель считает ответственным Сократа? А что Сократ сделал их нравственными людьми, когда они были молоды и когда человеку особенно свойственны безрассудство и невоздержанность, за это Сократ, по мнению обвинителя, не заслуживает никакой похвалы? Нет, в других случаях судят не так. Какой, например, флейтист, какой кифарист, какой вообще учитель, сделавший своих учеников искусными, может нести ответственность, если они, перейдя к другим учителям, окажутся хуже? Если чей-нибудь сын, находясь в общении с кем-либо, ведет себя благоразумно, а потом, подружившись с кем-либо другим, станет негодяем, то какой отец винит за это прежнего знакомого? Не хвалит ли он, напротив, первого тем больше, чем хуже сын его окажется под влиянием второго? Нет, сами отцы, хотя сыновья находятся при них, не несут ответственности за ошибки детей, если только они сами ведут жизнь нравственную. Справедливость требует так судить и о Сократе: если бы он сам поступал дурно, то было бы основание считать его негодным человеком; а если он всегда вел жизнь нравственную, то разве справедливо, чтоб он нес ответственность за пороки, которых у него не было?

Но, даже если он сам не делал ничего дурного, но одобрял их скверное поведение, то и в таком случае он может заслуживать упрека. Заметив, что Критий влюблен в Евтидема[95] и соблазняет его, чтобы быть с ним в таких отношениях, в каких находятся люди, пользующиеся телом для любовных наслаждений, Сократ старался отвратить его от этой страсти: он указывал, как унизительно и недостойно свободнорожденному человеку, подобно нищему, выпрашивать милостыню у своего любимца, которому он хочет казаться дорогим, моля и прося у него подарка, да еще совсем нехорошего. Но так как Критий не внимал таким увещаниям и не отставал от своей страсти, то, говорят, Сократ, в присутствии многих лиц, в том числе и Евтидема, сказал, что у Крития, как ему кажется, есть свинская наклонность: ему хочется тереться об Евтидема, как поросята трутся о камни. С этого-то времени и стал ненавидеть Сократа Критий: будучи членом коллегии Тридцати и попав в законодательную комиссию с Хариклом[96], он припомнил это Сократу и внес в законы статью, воспрещающую преподавать искусство слова: он хотел вредить ему, но, не зная, как к нему подступиться, возвел на него упрек, который обычно бросают всем философам[97], и старался оклеветать его перед людьми: я и сам никогда не слыхал таких речей от Сократа, и никто, сколько мне известно, не говорил, что слышал. События показали это: когда Тридцать массу граждан казнили, самых выдающихся, и многих подстрекали к несправедливым действиям, Сократ однажды сказал: "Странно было бы, мне кажется, если бы человек, ставши пастухом стада коров и уменьшая число и качество коров, не признавал себя плохим пастухом; но еще страннее, что человек, ставши правителем государства и уменьшая число и качество граждан, не стыдится этого и не считает себя плохим правителем государства". Когда Критию и Хариклу донесли об этом, они призвали Сократа, показали ему закон и запретили разговаривать с молодыми людьми. Сократ спросил их, можно ли предложить им вопрос по поводу того, что ему непонятно в этом запрещении. Они отвечали, что можно.

"Хорошо, — сказал Сократ, — я готов повиноваться законам; но, чтобы незаметно для себя, по неведению, не нарушить в чем-нибудь закона, я хочу получить от вас точные указания вот о чем. Почему вы приказываете воздерживаться от искусства слова — потому ли, что оно, по вашему мнению, помогает говорить правильно, или потому, что не- правильно? Если — говорить правильно, то, очевидно, пришлось бы воздерживаться говорить правильно; если же — говорить неправильно, то, очевидно, надо стараться говорить правильно".

Харикл рассердился и сказал ему: "Когда, Сократ, ты этого не знаешь, то мы объявляем тебе вот что, для тебя более понятное, — чтобы с молодыми людьми ты вовсе не разговаривал"!

На это Сократ сказал: "Так чтобы не было сомнения, определите мне, до скольких лет должно считать людей молодыми".

Харикл отвечал: "До тех пор, пока им не дозволяется быть членами Совета[98], как людям еще не разумным; и ты не разговаривай с людьми моложе тридцати лет".

"И когда я покупаю что-нибудь, — спросил Сократ, — если продает человек моложе тридцати лет, тоже не надо спрашивать, за сколько он продает?"

"О подобных вещах можно, — отвечал Харикл, — но ты, Сократ, по большей части спрашиваешь о том, что знаешь; так вот, об этом не спрашивай".

"Так, и не должен я отвечать, — сказал Сократ, — если меня спросил молодой человек о чем-нибудь мне известном, например, где живет Харикл или где находится Критий?"

"О подобных вещах можно", — отвечал Харикл.

Тут Критий сказал: "Нет, тебе придется, Сократ, отказаться от этих сапожников, плотников, кузнецов: думаю, они совсем уж истрепались оттого, что вечно они у тебя на языке".

"Значит, — отвечал Сократ, — и оттого, что следует за ними — от справедливости, благочестия и всего подобного?"

"Да, клянусь Зевсом, — сказал Харикл, — и от пастухов; а то смотри, как бы и тебе не уменьшить числа коров".

Тут-то и стало ясно, что им сообщили рассуждение о коровах и что они сердились за него на Сократа.

Итак, какого рода было знакомство Крития с Сократом и в каких отношениях они были друг с другом, сейчас сказано. Но я вижу, что никто не может ничему научиться у человека, который не нравится. А Критий и Алкивиад все время, пока были в общении с Сократом, были в общении с ним не потому, чтобы он им нравился, а потому, что они с самого начала поставили себе целью стоять во главе государства. Еще когда они были с Сократом, они ни с кем так охотно не стремились беседовать, как с политиками. Так, говорят, Алкивиад, когда ему не было еще двадцати лет, вел такую беседу о законах с опекуном своим Периклом, стоявшим тогда во главе государства:

"Скажи мне, Перикл, — начал Алкивиад, — мог ли бы ты объяснить мне, что такое закон?"

"Конечно", — отвечал Перикл.

"Так объясни мне, ради богов, — сказал Алкивиад, — когда я слышу похвалы некоторым за их уважение к закону, я думаю, что такую похвалу едва ли имеет право получить тот, кто не знает, что такое закон".

"Ты хочешь узнать, Алкивиад, что такое закон, — отвечал Перикл. — Твое желание совсем не трудно исполнить. Первый встречный скажет: законы — это все то, что большинство примет и напишет с указанием, что следует делать и чего не следует".

"Какою же мыслью при этом руководствуются — хорошее следует делать или дурное?"

"Хорошее, клянусь Зевсом, мой мальчик, — отвечал Перикл. — Конечно, не дурное".

"А если не большинство, но, как бывает в олигархиях, немногие соберутся и напишут, что следует делать, — это что?"

"Все, — отвечал Перикл, — что напишет властвующий, обсудив, что следует делать, называется законом".

"Так если и тиран, властвующий в государстве, напишет гражданам, что следует делать, и это закон?"

"Да, — отвечал Перикл, — все, что пишет тиран, пока власть в его руках, это есть закон".

"А насилие и беззаконие, — спросил Алкивиад, — что такое, Перикл? Не то ли, когда сильный заставляет слабого не убеждением, а силой делать, что ему вздумается?"

"Мне кажется, да" — сказал Перикл.

"Значит, и все, что тиран пишет, не убеждением, а силой заставляя граждан делать, есть беззаконие?"

"Мне кажется, да, — отвечал Перикл. — Я беру назад свои слова, что все, что пишет тиран, не убедивший граждан, есть закон".

"А все то, что пишет меньшинство, не убедив большинство, но пользуясь своей властью, должны ли мы это называть насилием или не должны?"

"Мне кажется, — отвечал Перикл, — все, что кто-нибудь заставляет кого-нибудь делать, не убедивши, — все равно, пишет он это, или нет, будет скорее насилие, чем закон".

"Значит, и то, что пишет все большинство, пользуясь своей властью над людьми состоятельными, а не убедив их, будет, скорее, насилие, чем закон?"

"Да, Алкивиад, — отвечал Перикл, — и мы в твои годы мастера были на такое же; мы заняты были этим и придумывали подобное тому, чем, по-видимому, занят теперь и ты".

Алкивиад на это сказал: "Ах, если бы, Перикл, я был с тобою в то время, когда ты превосходил самого себя в этом мастерстве!"

Итак, как только они заметили свое превосходство над государственными деятелями, они уже перестали подходить к Сократу: он и вообще им не нравился, да к тому же, когда они подходили к нему, им было неприятно слушать его выговоры за их провинности. Они предались государственной деятельности, ради которой и обратились к Сократу.

Но Критон, Херефонт, Херекрат, Гермоген, Симмий, Кебет, Федонд и другие собеседники Сократа искали его общества не с тем, чтобы сделаться ораторами в Народном собрании или в суде, но чтобы стать совершенными и хорошо исполнять свои обязанности по отношению к семье, слугам, родным, друзьям, отечеству, согражданам. И никто из них ни в молодости, ни в пожилых годах не делал ничего дурного и не подвергался никакому обвинению.

"Но Сократ, — говорит обвинитель, — учил презрительно обращаться с отцами: он внушал своим собеседникам убеждение, что он делает их мудрее отцов, и указывал, что по закону можно даже отца заключить в оковы, если доказать его умопомешательство: это ему служило доказательством в пользу законности того, чтобы образованный человек держал в оковах необразованного". На самом деле Сократ был того мнения, что человек, заключающий в оковы другого за недостаток у него образования, может быть на законном основании сам заключен в оковы людьми, знающими то, чего он не знает. Ввиду этого он часто исследовал вопрос о различии между незнанием и сумасшествием: сумасшедших, думал он, следует держать в оковах как для их собственной пользы, так и для пользы их друзей; а что касается не знающих того, что нужно знать, то справедливость требует, чтобы они учились у знающих.

"Но Сократ, — говорил обвинитель, — внушал своим собеседникам неуважение не только к отцам, но и к другим родственникам: он указывал, что при болезни или судебном процессе помогают не родственники, но в первом случае врачи, а во втором — ловкие защитники". По словам обвинителя, также и о друзьях Сократ говорил, что нет никакой пользы от их расположения, если они не будут в состоянии оказывать помощь; только те, говорил будто бы он, имеют цену, которые знают то, что должно, и умеют это объяснить. Таким образом, он будто бы внушал молодым людям убеждение, что он сам умнее всех и способен сделать и других умными, и через это приводил их в такое настроение, что в их глазах все другие не имели никакой цены в сравнении с ним. Да, я знаю, он выражался так об отцах и других родственниках, и о друзьях; мало этого, он говорил еще то, что, по исходе души, в которой только и происходит разумение, тело самого близкого человека поскорее выносят и скрывают под землей. "Даже и при жизни, — говорил он, — всякий, хоть и любит себя более всего, от своего собственного тела сам отнимает все ненужное и бесполезное и другому предоставляет это делать. Так, например, люди сами у себя обрезывают ногти, волосы, мозоли и врачам предоставляют отрезать и отжигать (больные части) со страданием и болью, да еще считают себя обязанными за это платить им мзду; слюну выплевывают изо рта как можно дальше, потому что, оставаясь во рту, пользы она не приносит им никакой, а скорее приносит вред". Да, это он говорил, но не в том смысле, что отца надо зарыть живым, а себя разрезать на куски; но, доказывая, что все неразумное не заслуживает уважения, он внушал каждому стремление быть как можно более разумным и полезным, чтобы тот, кто хочет пользоваться уважением отца, брата или кого другого, не сидел сложа руки, полагаясь на свое родство, а старался быть полезным тем, от кого хочет заслужить уважение.

Говорил про него обвинитель еще то, что он из самых знаменитых поэтов выбирал самые безнравственные места и, приводя их в виде доказательства, внушал своим собеседникам преступные мысли и стремление к тирании, например, из Гесиода[99] стих:

Дело отнюдь ни одно не позор, а позор лишь безделье.

Повторяя этот стих, он будто бы говорил, что поэт советует не гнушаться никаким делом, ни бесчестным, ни зазорным, но и за такие дела браться с целью наживы. Но на самом деле, когда Сократ в дискуссии приходил к соглашению, что быть работником — полезно и хорошо, а быть бездельником вредно и дурно, и что работать — хорошо, а бездельничать — дурно, то он говорил, что люди, делающие что-нибудь хорошее, работают и что они работники, а играющих в кости или делающих что-нибудь скверное и вредное он обзывал бездельниками. При таком понимании окажется верным изречение:

Дело отнюдь ни одно не позор, а позор лишь безделье.

По словам обвинителя, Сократ часто повторял место из Гомера о том, что Одиссей

Если царя где встречал или воина знатного родом,

Став перед ним, он его останавливал кроткою речью:

"О многочтимый! Тебе не пристало дрожать, словно трусу.

Лучше на место садись и других усади средь народа".

Если ж кричавшего громко он мужа встречал из народа,

Скиптром его ударял и бранил его грозною речью:

"Сядь, злополучный, недвижно и слушай, что скажут другие,

Те, кто мудрее тебя; ты ж негоден к войне и бессилен

И никогда ни во что не считался в бою, ни в совете".[100]

Эти стихи он толковал будто бы в том смысле, что поэт одобряет, когда бьют простолюдинов и бедняков. Но на самом деле Сократ этого не говорил: в таком случае, думал он, и ему самому пришлось бы быть битым; он говорил, что людей, ни словом, ни делом не приносящих пользы, не способных помочь в случае надобности ни войску, ни государству, ни самому народу, особенно если сверх того они еще и наглы, необходимо всячески обуздывать, как бы богаты они ни были. Нет, напротив, Сократ, как всем известно, был другом народа и любил людей. Много находилось людей, усердно искавших общения с ним, и в Афинах и среди чужеземцев, но он ни с кого не требовал платы за свои беседы, однако со всеми щедро делился своими сокровищами; некоторые из них дорого продавали другим то немногое, что получили от него даром, и не были друзьями народа подобно ему: кто не мог платить им деньги, с теми они не хотели вести беседы. Сократ же слыл у иноземцев украшением родного города — в гораздо большей степени, чем в Спарте Лих, прославившийся этим: Лих во время Гимнопедий[101] угощал иностранцев, приезжавших в Спарту, а Сократ, в течение всей жизни тратя себя самого, приносил громадную пользу всем желавшим: кто пользовался его обществом, уходил от него нравственно улучшенным.

Итак, по моему мнению, Сократ при таких достоинствах заслуживал скорее почета, чем смертного приговора от сограждан. Да, если посмотреть на это дело с точки зрения законов, то придешь к тому же заключению. По законам смертная казнь назначена в наказание тому, кто уличен в воровстве, в похищении платья, в срезании кошельков, в прорытии стен, в продаже людей в рабство[102], в святотатстве; а Сократ больше всех на свете был далек от таких преступлений. Далее, перед отечеством он никогда не был виновен ни в неудачной войне, ни в мятеже, ни в измене, ни в другом каком бедствии. В частной жизни он тоже никогда ни у кого не отнимал имущества, никого не повергал в несчастие; никогда он даже обвинения не навлек на себя ни в чем вышеупомянутом. Так как же он может подлежать суду по этой жалобе? Вместо того, чтобы не признавать богов, как было сказано в жалобе, он почитал богов больше, чем кто-либо другой, как всем было известно; вместо того, чтобы развращать молодежь, в чем его обвинял тот, кто возбудил судебный процесс, он своих друзей, имевших порочные страсти, отвращал от них, как всем было известно, внушая им стремление к прекрасной, высокой добродетели, благодаря которой процветают и государства, и семьи. А при таком образе действий разве не заслуживал он великого почета У сограждан?

Наши рекомендации