Для бытия знания – доказательства
Для бытия веры – основания.
Вопрос о беспристрастности или «партийности» историка о взаимоотношении истории и политики тесно соприкасается с большой проблемой взаимоотношений науки и морали. И у той, и у другой есть свои собственные области, которые тем не менее соприкасаются. Наука ставит перед нами цель, а мораль открывает нам средства к достижению ее. «Для того, чтобы найти одну, так же как и для того, чтобы найти другую, нужно постараться полностью освободить свою душу от предубеждения и пристрастия, нужно достигнуть абсолютной искренности»[89]. Бытует представление, что политика беспринципна и аморальна, а история?
Насколько верно утверждение, что «любые научные претензии неотделимы от претензий на власть»? Если у профессионального историка есть научное честолюбие, то совершенно не обязательно, что реализовываться оно будет непременно на научном поле брани. Реализация научного честолюбия может быть весьма прозаична[90].
Этика играет для историка не только «охранно-запретительную» функцию, она еще задает цели исследования. Наука является одним из средств обладания властью, одной из форм контроля (при чем не только интеллектуального) над миром вещей и отношений. Конечная цель науки – установление истины, но на вопрос, что дальше должна отвечать уже этика[91].
В изменяющихся нравственных и идейно-политических условиях с особой остротой встает вопрос об ответственности науки и ученых. Симптоматично в этом отношении то, что один из выпусков журнала «Диоген» за 1994 г. был целиком посвящен теме «социальная ответственность историка». Этот же вопрос оказался в центре внимания в докладе известного венгерского медиевиста Габора Кланицаи «Историк после или почти после XX века», который был прочитан на международном «круглом столе» в Будапеште в мае 1995 г. и вызвал живой отклик ряда специалистов. Чем вызвана повышенная озабоченность современных историков этическими и моральными аспектами нашей профессии? В обстановке растущего и по временам делающегося агрессивным национализма и шовинизма возникают или возрождаются всякого рода псевдоисторические мифы и измышления. Одновременно в условиях нарастающей интеллектуальной безответственности части гуманитариев расшатывается и делается все более проблематичным понятие исторической истины. Неимоверно убыстрившийся и сопровождающийся катаклизмами ход исторического развития грозит утратой исторической памяти и вместе с ней чувства преемственности с прошлым. Кто, как не историк, призван восстанавливать и культивировать историческую память?[92]
С другой стороны, необъективно воссозданная история, поверхностные или субъективные выводы из уроков прошлого - это в большей мере следствие соответствующего социального заказа политики. Как писал известный ученик Н.Кареева В.А.Бутенко: «Историческое безпристрастие вообще идеал, очень трудно достигаемый историками. Но нигде недостаток беспристрастия и партийная односторонность не чувствуются так сильно, как в новейшей истории, когда изучаемый историком момент часто сохраняет еще в его глазах весь жгучий интерес современности. Историк работает под непосредственным влиянием своих личных политических, социальных, религиозных симпатий или антипатий и бессознательно или сознательно искажает истину, не умея, а иногда и не желая подняться на ту вершину высшей справедливости и беспристрастия, которые необходимы для объективного изображения современных явлений или только что отошедшего в область истории ближайшего прошлого».[93] Конечно, историческая наука не обладает иммунитетом от соображений практической полезности. Ранке в к. ХIХ века заявил, что историк должен полностью отстраниться от своего времени. Но в к. ХХ историки пришли к мысли, что полностью этого «отстранения» добиться все же невозможно. Более того, история как наука только обогащается, когда откликается на актуальные проблемы. Другое дело, что историческое сознание всегда должно преобладать над социальной потребностью.
Часто история пишется ad probandum, а не ad narrandum, и автор стремится не столько к истине, сколько к оправданию на том или ином историческом примере своих политических взглядов. В большей степени это характерно для историографии ХIХ века. В качестве примера можно взять историографию французской революции к. ХVIII века, которая очень долгое время на протяжении ХIХ века служила партийным целям. Несправедливо пристрастная оценка событий и людей, односторонний, партийный подбор источников и исторических свидетельств в пользу заранее известных выводов, отвечающих политическим пристрастиям исследователей, десятилетия оставались характерной чертой для трудов по истории Французской революции. Бывает, что должен пройти довольно большой срок прежде, чем политический интерес к тому или иному крупному историческому событию сменится чисто научным интересом.
Всегда существовала и существует проблема внутренних и внешних установок у исследователя. Ни те, ни другие установки сами по себе не гарантируют объективного, беспристрастного анализа. Политика всегда проводилась в чьих-то интересах и во имя чего-то. Научный историзм берется на вооружение политикой практически всегда, другое дело, как используются полученные сведения. Науки об обществе до известной степени политизированы, реальная политика без опоры на общественно-исторические знания вряд ли будет плодотворной. Необходимо уметь соотносить политику с общими закономерностями, не забывая, что общие закономерности выводятся из частных. Для политики исторические закономерности имеют практический смысл только тогда, когда используется опыт, уроки, выявляемые на уровне "частных" закономерностей "конкретных историй" страны, общества, формации.[94]
«Для истории нет хороших и плохих фактов, для нее все факты хороши, когда осмыслены во всей своей глубине и конкретике; в ней нет враждующих партий, в ней все входят в одну партию - в этом и состоит суть исторического взгляда. Поэтому для нее равны церковь катакомб и церковь Григория VII, римские трибуны и феодальные бароны, ломбардская лига и император Барбаросса. История не судья, но адвокат; судьей она стать не может без того, чтоб не стать несправедливой, не смешать мысль с жизнью, не подменить логические суждения симпатиями и антипатиями чувства».[95]
В этой связи встает вопрос о сочетании субъективности и объективности в истории. Что такое принцип исторического объективизма? Это требование изображать историю как она есть, не идеализировать, не приукрашивать или, наоборот, не сгущать краски. Объективизм не требует все сводить к материализму, не требует игнорировать идеальную сторону там, где она есть. «В теоретическом отношении своем к окружающим нас явлениям мы должны быть свободны от всяких утилитарных соображений и эмоциональных влияний: в этом заключаются объективизм и реализм науки».[96] Но есть и другой подход: «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Национальные, религиозные, политические, сословные, личностные, партийные и т.д. пристрастия часто вторгаются в область науки. Ни один исторический труд, какова бы ни была установка автора, не гарантирован от субъективности, другое дело, что не приемлем сознательный субъективизм.
Двойственный характер внутренних и внешних установок историка проявляется и в расколе рынка сбыта продукции историков. С одной стороны – рынок академический, профессиональный, с другой – рынок широкой публики. «Двойной рынок является выражением двойной реальности профессии, специализирующейся на выполнении социальной функции»[97]. Как писал по этому поводу Пьер Бурдье, есть научная история и мемориальная история. Первая является критическим исследованием и предназначена для профессионалов, последняя предназначена для широкой публики, для «управления коллективной памятью через участие <…> в торжествах по случаю памятных дат»[98]. Опасность здесь в том, что массмедиа могут оказать влияние на научное мнение, в том, что человек, получивший признание на рынке мемориальной истории, будет стремиться делать карьеру на рынке профессиональной истории.
Можно ли, изучая прошлое, «забыть» о современности?
(Прошлое и современность в сознании историка)
«История – согласованная ложь»
(Наполеон)
Можно ли, вспоминая «вчера», полностью абстрагироваться от забот «сегодня»? Нужно ли стремиться к этому?
Вопросы, которыми задаются историки (а, следовательно, и объекты их исследований) тесно связаны с тем историческим моментом, с тем интеллектуальным контекстом, в котором живут историки. Подробнее об этом мы еще поговорим, когда обратимся к теме «История и политика», сейчас же ограничимся констатацией, что история – наука не только о прошлом. Тот, кто изучает только старину ради самой этой старины похож на антиквара. Историк же должен находиться в постоянном контакте с современностью. В этом положении есть и чисто практическая сторона: для всякого исследования естественно идти от более изученного к менее изученному. Конечно, не стоит начинать анализ какого-либо события древности каждый раз с дня сегодняшнего. Но для того чтобы правильно истолковать документ или просто поставить проблему, следует изучать современность, следует представлять для себя актуальность проблемы. Историк должен уловить изменение, а не отдельный кадр фильма. Как в этой связи выразился М. Блок, «история – наука о людях во времени, наука, в которой надо непрестанно связывать изучение мертвых с изучением живых»[99].
Историческое исследование (хотим мы того или не хотим) всегда представляют некий синтез прошлого и настоящего. В каком смысле? Объект исследования всегда в прошлом, субъект исследования всегда в настоящем. Каков должен быть удельный вес «настоящего» в исторических исследованиях? Одни утверждали, что он должен стремится к нулю, другие и не пытались отрицать, что он «очень велик». Текущие проблемы «настоящего» влияют на историка (иногда подсознательно, а иногда осознанно), например, при выборе темы исследования. Гипертрофированный рудимент такого влияния – требование к соискателям научной степени обосновать актуальность, избранной ими проблематики.
В качестве примера влияния «настоящего» на изучение прошлого можно привести французскую романтическую историографию н. ХIХ века. Политизированное время требовало четкой гражданской позиции. Содержание работ, вышедших из под пера романтиков, показывает, что их интересовало в прошлом то, что было актуально в настоящем: революции, происхождение неравенства, формирование буржуазии, истоки парламентаризма. После революции 1848 г. О. Тьерри бросил писать и признался: «Настоящее ниспровергло мои представления о прошлом и будущем»[100].
Германская же историография середины ХIХ века интересовалась уже в первую очередь историей становления институтов государственной власти или историей национальной идеи. Таким образом, «историкам, даже самым академичным, до конца не удавалось забывать ни о своем времени, ни о месте (родине). Даже тем, чьи исторические штудии были очень далеки от настоящего[101]. С одной стороны, конечно, на выбор темы и прочие особенности того или иного исследования влияют индивидуальные наклонности исследователя, но не следует забывать в этой связи и о групповых интересах[102]. Значение настоящего особенно акцентируют историки-марксисты: «Потребности и интересы настоящего определяют круг тех явлений и процессов прошлого, изучение которых необходимо, актуально для решения задач настоящего»[103]. Вот, как, например, академик Е.В. Тарле актуализирует изучение личности знаменитого французского дипломата н. ХIХ в. Ш.-М. Талейрана: «Традиции лукавства, непрерывных и разнохарактерных обманов, полной бессовестности, предательского нарушения и буквы и смысла самых торжественных трактатов и обещаний – все это благополучно передавалось буржуазным дипломатам от Талейрана через поколение в поколение вплоть до сегодняшнего дня. И уже поэтому советский читатель, который никогда не должен забывать о капиталистическом окружении, имеет основание желать, чтобы его ознакомили с исторической фигурой Талейрана и его биографией»[104].
Конечно, сегодня практически уже все историки согласны, что написание истории с точки зрения сиюминутных интересов едва ли совместимо с претензиями на научность. Речь в данном случае должна идти не о реконструкции прошлого, а его очередной версии конструирования. А, вот, в ХIХ в. хотя все историки и твердили о своем стремлении к объективности и беспристрастности, мотивы настоящего были весьма и весьма значимы в труде историка. Век национализма породил национальные исторические нарративы (повествования).
Актуализация прошлого. Прошлое – источник опыта. Особенно это видно на примере великих исторических событий, рассматриваемых и десятилетия спустя как неиссякаемый резервуар исторического опыта. Советский историк М.Н. Покровский писал: «знание прошлого дает нам, <…> власть над будущим»[105].
Правда использование прошлого для описания будущего характерно более для псевдоисторических, вненаучных работ (тут опять встает проблема определения «научности» истории). К тому же в отдельные кризисные периоды того или иного государства и историко-политическая публицистика, и научно-историческая литература часто пропагандируют одни и те же модели выхода из кризиса и дальнейшего развития.
Итак, история имеет разнообразное практическое применение. Должен ли историк в процессе своей работы иметь это в виду? С конца ХIХ века, с профессионализацией истории как науки, историки стали придерживаться главного постулата «историзма» - изучение истории «изнутри» является само по себе целью, вне зависимости от сиюминутной пользы. Изучение истории стали понимать даже как личный интеллектуальный тренинг. Стало пропагандироваться занятие историей ради самой истории, воссоздание прошлого ради его самого. Например, Ричард Кобб, историк Французской революции говорил: «главная цель истории – оживить мертвых». И многие современные историки считают, что связь с современностью исторического исследования несовместимо с требованием научной объективности точно отображать прошлое. Таким образом, принижается практическое значение истории.
Но воссоздание прошлого – лишь предпосылка к его объяснению. Различие между воссозданием и объяснением заслуживает отдельного внимания. Сейчас же ограничимся констатацией, что связь истории с современностью, на мой взгляд, все же может осуществляться без ущерба для научного уровня. По крайней мере, историк вправе хотя бы выбирать для своего исследования наиболее волнующие общество сюжеты. Задача историка придать современным дискуссиям политиков, философов, обществоведов больше научности, но ни в коем случае не обслуживать какую-либо идеологию. Как пишет в этой связи английский историк Джон Тош: «Откликнуться на «призыв современности» не значит фальсифицировать или искажать прошлое: это значит воскресить те аспекты прошлого, которые могут больше нам сказать именно сейчас… Наши современные приоритеты должны определять, какие вопросы мы задаем прошлому, но отнюдь не ответы на них».[106] Отказ профессионального историка от связи предмета его исследования с современностью, ссылки на то, что историк не может судить о практической значимости своей работы для современности дабы не впасть в субъективизм, может привести к тому, что будет некому уберечь общество от исторических мифов, созданных более предвзятыми и ангажированными, но менее профессиональными исследователями.
Историки постоянно подчеркивают, какое значение прошлое имеет для современности: современность такова, какой ее сделало прошлое. Но современность (при всей ее связи с прошлым) – инструмент для исследования прошлого.
Документ:
«В огне революции, когда бушует ненависть и власть разделена, трудно писать историю: те, кто совершили революцию, хотели бы и рассказать о ней. Они хотели бы, уничтожив или истерзав своих современников, обмануть еще и потомство, но история отталкивает их запятнанные преступлениями руки, она не внемлет обманчивому голосу страстей: она хочет быть судьей людей, а не льстицей, ей, как и правосудию, неведома любовь в оправдание и гнев в их осуждение». (Из статьи Антуана де Ривароля в газете «Картины Парижа» за 1790 // Свобода. Равенство. Братство. Великая французская революция. Документы, письма, речи, воспоминания, песни, стихи. Л., 1989. С. 101.).