Соотношение наших результатов с изучением древней литературы

Греки, которые превзошли всех людей в изобретательности, приспособили для себя большую часть

этих вещей, преувеличивая их и добавляя к ним различные украшения, которые они разными способами вплетали в эту основу, чтобы захватить обаянием мифов. Так, Гесиод и знаменитые киклические поэты рисовали свою теогонию и гигантомахию, свое искажение богов, и распространением их всюду они вытеснили истинное повествование. Но для ушей, приученных к их вымыслу, узнанному нами несколько столетий спустя, басни звучали как драгоценные сокровища, которые, как я отметил, когда начал говорить, они получили по традиции; укоренившуюся со временем эту веру стало настолько трудно сдвинуть, что по большей части

правда уподобилась сказке, рассказанной для развлечения, в то время как искажение традиций стало рассматриваться как настоящая правда.

Филон из Библа

Подводя итог наиболее вероятных результатов всех своих исследований, Дарвин утверждает, что человек должен рассматриваться как «произошедший от волосатого четвероногого животного с хвостом и остроконечными ушами, вероятно, с привычками обитателя деревьев и населявшего Старый Свет (1).

По Геккелю, этот Homo primigenius — Человек перворожденный — был черноватым, с густыми курчавыми волосами и выдающимися челюстями обезьяноподобным существом, с длинной узкой головой. Его тело былo полностью покрыто волосами, и он не был способен говорить.

Читая наиболее модных авторов по древней мифологии и литературе, можно подумать, что они воображают авторов ведических гимнов и авторов мифов классической литературы как очень ранних и лишь

чуть-чуть развитых потомков этого волосатого Homo Darwinius. Так, согласно Кири, во времена, когда помнился миф о Циклопе, «люди действительно верили, что бурное небо было живым существом, а солнце —

его глазом (2). Из другого отрывка в той же самой книге следует, что в период, когда сложилась эта вера в

Циклопа, люди перешли на весьма высокую стадию по сравнению с более ранней, когда они ещё знали слишком мало, чтобы вообще посмотреть на небо, и думали, что ветви деревьев простирались вплоть до неба.

"Способность пристально смотреть вверх на небеса, — он говорит, — пришла к нам не вдруг, а постепенно,

с течением времени. Говорят, что дикари едва ли когда-либо поднимают свои глаза, а их голова естественно

наклонена с опущенным вниз пристальным взглядом, так что для них требовалось усилие, чтобы посмотреть

на небо и небесные тела. Первобытный человек питался корнями и ягодами или меньшими животными и

паразитами, которых он собирал с земли, и таким образом привычка и потребность приковывали его

взгляд к земле. Поэтому не приходится удивляться, что при своих полувзглядах вверх наши предки не имели

свободного времени, чтобы рассмотреть, что верхушка дерева в действительности не доходила до неба. Они

вполне могли считать, что верхние ветви скрывались в бесконечно отдаленных воздушных областях» (3).

Работа, которую такие люди делают при объяснении древней литературы и мысли, довольно странная.

Приписывание Агни того же самого высшего почитания, которое поэт только что отдал Варуне или Митре, объясняется чрезвычайно «короткой памятью» древних людей (4). По отношению к любой из древних наций они могут допустить знание только крайне ограниченной поверхности земли. Ранние арии воспевают

океан и суда со ста веслами, но ни на мгновенье нельзя предполагать, что они когда-либо видели настоящий океан или слышали о нем; они просто создали в своем воображении мифической океан (5). В таких руках бессмертная Илиада становится просто «сказкой о сухопутной битве, театр действия которой был ограничен двумя эгейскими берегами — известным греку миром» (6). Хотя поэмы Гомера в различных местах выдают знакомство с астрономией и фактически называют различные созвездия, всё же, когда возникает вопрос о том, как поэт представлял себе возвращение солнца в течение ночи с запада на восток, молчит даже г-н Банбери, сообщая нам, что в дни Гомера никто никогда не задумывался над таким вопросом (7).

Примеров этого худшего, чем средневековое невежество, искажения древней мысли и языка предостаточно. Но так как должен быть произведен некоторый отбор, возможно, будет лучше ограничиться тремя или четырьмя положениями из области, вероятно, сравнительно знакомой всем читателям, просматривающим эти страницы, — из области космологии Гомера. Если мы достигнем успеха согласно нашему ожиданию, мы дадим понять, что те переводчики Гомера, чьи представления о греческой культуре вытекают скорее из современной дарвиновской антропологии, чем из самих поэм, показывают и числом, и характером своей толковательской путаницы полную неправильность своих основополагающих предположений (8).

1. Только что затронутый вопрос о движении солнца наиболее подходящий, чтобы с него начать и

показать те затруднения, в которые признанные толкователи непрерывно попадали из-за отрицания ими

знания у древних сферической формы Земли.

Открывая Китли, мы находим общепринятое утверждение, что «согласно представлениям эпохи Гесиода и Гомера, Земля была круглым плоским диском, вокруг которого текла река Океан». Затем он

говорит, что «люди, видя каждый день восход солнца на востоке и заход на западе, естественно задавались вопросом, как достигалось его возвращение на восток». Он ссылается на тот факт, что «в Одиссее, когда Гелиос заканчивает свою дневную поездку, он, как считают, проходит под Землей», но добавляет, что «нелегко определить, подразумевал ли поэт, что тогда в течение ночи он проходил на восток через Тартар». «Красивый вымысел о солнечной чаше или бассейне» он описывает следующим образом: «Если, далее, есть основания предполагать, что, по распространенному убеждению, вокруг края Земли проходило громадное кольцо высоких гор, то поэтам было легко выдумать, что при достижении западного рукава Океана самого Гелиоса и его колесницу с конями принимала волшебная чаша или лодка, сделанная самим Гефестом, которая, направляемая течением, за ночь переправляла их вокруг северной части Земли, где его светом наслаждались только счастливые гиперборейцы, а от остального человечества этот свет скрывали высокие Рифеи. Они, должно быть, также предполагали, что чаша продолжала свое движение в течение дня, каждые двадцать четыре часа делая оборот вокруг Земли». Однако об этом вымысле, признается Китли, «ни Гомер, ни Гесиод не выказывают никакого знания». Поэтому после цитирования разных более поздних поэтов он заканчивает следующим образом: «Из рассмотрения всех этих отрывков, видимо, следует, что представления поэтов относительно этого предмета были очень неопределенными и мимолетными. Возможно, преобладающим мнением было то, что само Солнце и его утомленные кони отдыхали на Западе, а затем возвращались на восток» (9), однако Китли не делает никаких дальнейших усилий, чтобы определить, каким же путем — через север или под предполагаемым «плоским диском» Земли.

Трудность предположения, что, по мысли Гомера, ночью солнце проходило назад на восток под плоским земным диском, через Тартар, состоит в том, что поэт неизменно представляет этот подземный мир

никогда не освещаемым светом. Ввиду этого и из-за зловещего молчания Гомера относительно какой-либо

крылатой чаши, проплывающей вокруг Земли с севера, некоторые переводчики предупреждают нас против ожидания любой последовательности мысли в столь примитивной поэзии (10). Двигаясь в этом направлении, Швенк доходит до того, что предполагает, будто остров Ээя на далеком западе есть плод воображения, созданный для особой цели — предоставить мышлению своего рода место отдыха, где оно могло оставить тонущего Гелиоса, чтобы не беспокоить себя неудобными рассуждениями о том, как ему вернуться назад на восток в назначенный час. Он говорит: «Поэзия Гомера не могла позволить Солнцу и дневному свету отдыхать ночью в Аиде Гомера, поскольку в этом случае Аид будет освещен. Поэтому предполагается отдаленный остров на краю света, где Гелиос и Заря, после того как они пересекли небо, отдыхали бы ночью и откуда после этого отдыха утром снова поднимались бы на небо. Точное объяснение того, как они прибывают на запад на этот остров, а затем утром восходят на востоке, лежит вне поэзии, поскольку у Гомера не найти никакой системы, и только каждый объект, взятый сам по себе, правилен и ясен» (11).

Допустите сразу сферичность Земли, и все эти трудности переводчиков прекратятся. Восток и запад соприкасаются друг с другом. Гладстон перед полным отказом от теории плоской Земли подошел к истине

так близко, как только мог; говоря о Гелиосе, он писал: «Факт его спортивных занятий с волами ночью и утром ясно показывает, что Гомер рассматривал Землю не как плоскость, а как круг, а может быть, как цилиндр, и считал, что запад и восток смыкаются» (12).

Однако он перепутал, предположив Тринакию местом контакта. Скорее это было на меридиане Ээи,

поскольку нам явно сказано, что «othi t'Eous erigeneies oikia kai choroi eisi kai antolai Eelioio» («там находятся

жилища и хороводы рано рождающейся Эос и восходы Гелиоса» (13) ).

Нет ничего более естественного, чем то, что поэт, раздумывающий над миром живущих людей, как это

делал Гомер, и направляющий свои мысли на восток и на запад в поиске места встречи вечера и утра, должен сосредоточиться на меридиане, противоположном его собственному, на том единственном месте, где его направленные на восток и на запад мысли должны непременно встретиться. Его восточная сфера естественно простиралась бы вокруг в восточном направлении, пока не встретила бы край сферы, простирающейся вокруг на запад. Поэтому на этом самом дальнем меридиане (14) он заставил старый день уступить место новому, кануну утра. Это была сомнительная линия, которая Одиссею и его спутникам была совершенно не ясна: «Где был восток и где был запад, куда уходил Гелиос позади Земли или где он поднимался вновь» (15).

2. Ложное предположение, что Земля, по мнению Гомера, плоская, создало все отмеченные споры, связанные с его представлениями о местоположении Аида. Этот вопрос разделил переводчиков Гомера более чем на дюжину отличающихся лагерей. Их взаимно противоречащие решения проблемы были бы посмешищем

для противников изучения классики, будь только эти последние достаточно знакомы с мировой наукой, чтобы

быть уверенными в их существовании. Рассмотрение и решение вопроса в этом месте слишком надолго задержало бы обычного читателя, но в разделе VI Приложения сделанным здесь утверждениям можно будет найти подтверждения.

3. Далее, то же самое предположение о плоской Земле виновато во всех трудностях, с которыми столкнулись переводчики в представлениях об океане и в целом о водной системе Земли в соответствии с данными Гомера.

Эти трудности не отнесешь ни к редким, ни к маленьким. Отметим здесь четыре из них. И первая —

та, что вырастает из утверждения, что из глубоко текущего океана «текут все реки и все моря, все фонтаны и глубокие колодцы» (16). Фёлкер объявляет это «труднообъяснимым». Он говорит, что «едва ли может предполагаться непосредственное впадение океана в море, в частности потому, что Гомер не знает ни о каких

подобных впадениях в Фасисе и у Геркулесовых Столбов, таким образом невозможно было бы помыслить и

происхождение рек» (17). Другие авторы, приверженные иллюстрированию древней мысли, похоже, не прекращают спрашивать, были ли реки, текущие вверх из океана в горы, мыслимы они или нет, и серьезно

устанавливали перед юными студентами построенные на этом плане диаграммы как истинное представление

мысли Гомера! (18).

Вторым затруднительным вопросом был такой: «Если поток-океан окружал земной диск и образовывал его наиболее удалённую границу, то на чём держался сам поток-океан и что составляло его другой берег?» Как говорил Фёлкер, «кто на другой стороне сдерживал лавины громадной Мировой реки, так что их не уносило в пустые пространства небес? Была ли это узкая полоса внутренней Земли, или это был бесформенный хаос, или спускающийся край неба, или внутренняя мощь самих вод?» (19). Бухгольц говорит: «То, чем сам океан был, в свою очередь, ограничен, остаётся неясным. Подобное детскому воображение эпохи Гомера удовлетворяло себя этим путаным расплывчатым представлением» (20). Наиболее естественным ответом, особенно с точки зрения, представленной Бухгольцем, который с Укертом и другими заявляет, что небо Гомера было буквально металлическим, видимо, является третья гипотеза Фёлкера, а именно, что край металлического неба составляет внешнюю границу океанского потока (21). Это также соответствовало бы общему взгляду на то, что круглый диск Земли «делил полую сферу вселенной на две равные части» (22).

Это также точно соответствовало бы странному и сложному изображению Флахом мира Гесиода в его

недавней работе о гесиодовской космогонии (23). Далее, видимо, лучше всего было бы согласовать с языком

Гомера, описывающим небесные созвездия купающимися в океане. С другой стороны, такое предположение было бы несовместимо с изображением Гомером дальнего берега, представляющего удобный причал, и особенно причал, расположенный, как и причал Одиссея, в подземном мире. Кроме того, оно было бы несовместимо с современным представлением о том, что небеса Гомера поддерживали горные столбы, стоявшие на земле внутри океанского потока подобно горе Атлас в Западной Ливии (24). Поэтому снова возникает вопрос: «При плоской Земле, окружённой океанской рекой, что представляет собой дальний берег и как может высаживающийся на нём моряк говорить о себе как о находящемся в подземном мире?» Учёный Фёлкер оставляет предмет без удовлетворяющего объяснения: «Поэт не ответил на наши вопросы».

Третье затруднение, надолго задерживающее того же самого защитника теории плоской Земли, заключается в следующем: как он понимает Гомера, центром круглого земного диска была Эллада, находившаяся не более чем в «десяти или одиннадцати днях плавания» от океана в любом направлении; и всё же на самый короткий маршрут плавания от Огигии до земли феакийцев поэт отводит восемнадцать дней, и по крайней мере ещё столько же, в том же самом направлении, к Элладе, и всё же Огигия — пуп или центр моря. «Это, — говорит он, — непреодолимые трудности для того, кто измерял бы компасом. Из этого примера нам следует усвоить нечто большее: есть народная вера и есть народные сказки. Там, где нет согласия, нам не следует навязывать его силой. Земля круглая, а Эллада — центр; такова была народная вера. Но расположение океана и границы Земли — это в то же самое время очень неустойчивые понятия, а любое мало-мальски протяжённое путешествие кажется поэтому простирающимся на такое потрясающее расстояние, что

вполне может случиться, что оно перейдёт все границы этого царства, где находилось, если можно так

выразиться, наиболее потрясающее из всех известных расстояний» (25). Таким образом, ошибающийся Гомер

снова уличен в противоречии, и чтобы приспособиться к его преувеличенным и потрясающим расстояниям,

даже Гладистон чувствовал необходимость сначала заменить форму самого земного диска и представить его

как обширный параллелограмм, более вытянутый с севера на юг, чем с востока на запад (26).

Четвёртая трудность современного толкования следует из опыта согласования изображения поэтом океана с его изображением движения Солнца. Солнце вечером, конечно, перестает быть видимым людям.

Согласно изображению Гомера, оно возвращается к океану-потоку (27). Его яркий свет тонет в нём (28). На восходе оно также из океана начинает подниматься на небо (29). Всё же его заход описан как уход ers ypo gaian, то есть под или за Землю (30). И как же теперь могут быть согласованы эти данные с плоским круглым диском Земли и с обтекающим её океаном на той же самой плоскости, и с вечно тёмным и неосвещенным солнцем Аидом, находящимся сразу к западу за океанской рекой? Если мы попытаемся представить солнце буквально погружающимся в океан и прячущим свой свет под его водами, тогда оно уходит не под или за землю, eis ypo gaian, а скорее внутрь океана. Кроме того, вновь возникает старая трудность относительно того, как ему добраться на восток ко времени своего восхода. Однако, если оно целую ночь скрывалось под волнами океана, спускаясь вниз на крайнем западе при своем заходе и поднимаясь из них на крайнем востоке при восходе, как мы можем согласовать это с его играми всю ночь и утро со своим волнами на острове Тринакия (31)? Но мы не можем отказаться от этого предположения и в целом позволить солнцу садиться вне и позади океана-потока, потому что это произошло бы в западном Аиде, где оно никогда не светит. И снова мы не можем всё же говорить, что оно просто опускается на поверхность океана, а затем в своей «чаше» или иным способом движется на восток по кругу через север, так как тогда океан находился бы на той же самой плоскости, что и местожительство людей, и они не были бы покрыты темнотой, а имели бы удовольствие наслаждаться зредищем если не «полуночного солнца», то по крайней мере непрерывного свечения солнца, перемещающегося вокруг горизонта.

По этой гипотезе Аид, находящийся прямо к западу от реки, был бы также в равной степени освещен. Внутри океанского потока солнце, конечно, не прячется в земле, поскольку это было бы несовместимо со всеми отрывками, связывающими его восход и заход с океаном. Но если его нельзя осмыслить ни как садящимся на ближней, ни на противоположной стороне потока, ни как отдыхающим в океане, ни как прячущимся под ним, какое остается возможное представление о его сущности?

Все эти неприятности — естественный результат одного ложного предположения — предположения о

том, что Земля Гомера является плоским диском. Предположите, что она — шар, и все эти трудности исчезнут. Тогда, чтобы заставить солнце спускаться и океан, где находится Ээя, поэт создает постель, на которую удаляется царь дня и с которой утром он поднимается снова. В то же самое время, с точки зрения поэта и с точки зрения земель, населённых соотечественниками поэта, каждый заход солнца был уходом «под землю», чтобы вновь появиться с противоположной стороны. Этот взгляд на движение Гелиоса решает все затруднения; и если у Гомера были знания о земле и небе, включенные в этот взгляд, мы можем быть уверены, что он также знал, как знаем мы, в каком смысле океан является источником всех родников и рек и по какой причине экваториальный океан никогда не убегает из-за отсутствия «сверхземного» берега.

4. Та же самая близорукость толкователей, которые таким образом преуменьшили и неверно поняли все особенности космографии Гомера, создала и поддерживала теперь повсеместно распространенную догму, по которой в поэмах Гомера «Олимп всегда являлся Фессалийской горой», с этим же именем (32). Всей нашей молодежи преподают, что «древние поэты верили, что боги действительно жили на вершине этой горы, отделяющей Македонию от Фессалии. Даже басню о гигантах, измеряющих небеса, следует понимать в буквальном смысле; не так, что они поместили Пелион и Оссу на вершину Олимпа, чтобы достигнуть ещё более высоких небес, а так, что они взгромоздили Пелион на вершину Оссы и их вместе поставили на нижних склонах Олимпа, чтобы измерить высоту самого Олимпа, местожительства богов» (33). Чтобы разрешить вопрос отрицательно, равно как и положительно, уважаемая немецкая эрудиция торжественно объявляет: «Боги Гомера никогда не живут на небесах» (34). Такой догматизм бросает вызов свежему подходу к исследованию вопроса.

Поднимая этот вопрос, Китли отмечает, что, если мы должны были бы следовать учению сравнительной мифологии, нам пришлось бы расположить местожительство богов Гомера в высотах небес. Его слова таковы: «Если бы мы последовали аналогии и исходили из космологии других народов, то мы сказали бы, что местожительством греческих богов была верхняя поверхность высшей полусферы» (35). Он идёт дальше и ссылается на представления скандинавов и некоторых других народов и добавляет: «Следовательно, мы могли бы прийти к выводу, что Олимп, местожительство греческих богов, был синонимом небу, и что Фессалийская гора и все другие, которые носили то же самое название, были названы в честь исходной небесной горы».

Жаль, что учёный не смог принять это очень разумное заключение. Отклоняя признанные подсказки

сравнительной космологии, он говорит: «Однако тщательный обзор тех отрывков из Гомера и Гесиода, в

которых упоминается Олимп, приведёт нас к уверенности, что ахейцы считали Фессалийский Олимп, самую высокую гору, с которой они были знакомы, местожительством своих богов».

Единственным отрывком, особо упомянутым Китли как устанавливающим этот взгляд, является «Илиада» (XIV.225 и след.), где используемый язык вполне согласуется с мыслью о том, что, сходя с вершины

Олимпа, Гера спускалась с северного неба. Более сложно доказательство Фёлкера (36), но его логическая убедительность ни в коем случае неприемлема.

Истинное представление Гомера о местожительстве богов гораздо более возвышенное, более величественное и более поэтическое, чем данное нам такими переводчиками. Согласно реальному изображению поэта, это местожительство — «просторные небеса» — не атмосферное небо, «небо в эфире и облаках», ouranon en aitheri kai nefeleisin, ибо оно находится в особом владении Зевса (Илиада, XV. 192); а верхнее небо, небесный купол, в котором солнце, луна и звезды беззвучно кружатся вокруг полюса. Древнему греку, как и древнему персу или арию, было легко представить себе этот небесный купол как небесную гору, просторную, величественную, неземной красоты и населённую чудесными существами, невидимыми для смертных. И эту небесную гору он назвал Олимпом. Гора в Фессалии, в Вифинии и целая дюжина других гор того же самого названия (37) были священны только потому, что они символизировали и несли в себе память о своём небесном прообразе. Из «Одиссеи» (XI. 315) ясно, что Гомер говорит о Фессалийском Олимпе наряду с другими фессалийскими горами (38); но в целом под Олимпом он подразумевает высоты северных небес, рассматриваемых как настоящее местожительство богов (39).

Доказательства неправильности нынешнего толкования появляются почти на каждой странице поэм Гомера. Обозначение богов формулой oi ouranon euryn echousin («обладающие широкими небесами») встречается дважды в «Илиаде» и шестнадцать раз в «Одиссее», но выражения «кто обладает широкими небесами», в «Одиссее», XIX, строка 40, и «кто обладает Олимпом», строка 43, явно одинаковы по значению (40). Так, в «Илиаде» «бессмертные, которые обладают олимпийскими дворцами», и «боги, которые обладают широкими небесами», являются, бесспорно, взаимозаменяемыми фразами (41). Следовательно, также «олимпийцы», «уранийцы» и «эпуранийцы» — это имена тех же самых существ (42). В «Теогонии» Гесиода выражение entos Olympu («в пределах Олимпа» или «на Олимпе») встречается не менее трёх раз (43). Перевести его согласно нынешнему толкованию Гомера — значит расположить дворец Зевса в сердце земной горы и превратить «светоносцев» его небесного двора в троллей.

В двадцать четвёртой книге «Илиады», в стихе девяносто седьмом, нам рассказывают, что Ирида и Фетида были взяты «на небеса». И как только Отец богов и людей начинает беседу, он говорит: «Ты прибыла

на Олимп, о богиня Фетида»; и в стихе сто двадцать первом поэт заключает: «Так он говорил; и при этом

сереброногая богиня не только не повиновалась, но стремительно помчавшись, она спустилась с Олимпа» (44).

Одна из наиболее ярких картин жизни Олимпа во всей «Илиаде» — это описание (книга XV и далее) наказания Геры Зевсом. В буквальном переводе Бакли оно представлено таким образом: «О Гера, из-за злых

искусств, неосуществимых, твоя хитрость заставила благородного Гектора прекратить сражение и обратить

свои войска в бегство. В самом деле, я не знаю, не быть ли тебе первой, чтобы вкусить плоды своих пагубных махинаций, и не наказать ли тебя розгами. Разве ты не помнишь, когда ты качалась на высоте и я повесил две наковальни на твои ноги и обмотал золотую цепь вокруг твоих рук, которую невозможно было разорвать? И ты висела в воздухе и облаках, и боги сочувствовали тебе повсюду на высоком Олимпе; но, стоя вокруг, они не были способны освободить тебя; и каждого, кого я ловил, хватая, швырял от порога небес, пока он не достигал земли, едва дыша».

Хотя слово «небес» вставлено переводчиком, противопоставление, требуемое выражением «достигал земли», заставляет сделать эту вставку, чтобы добиться здравого смысла.

В первой книге Гефест дает собственное изложение того же самого низвержения с небес. Он говорит: «Будь терпеливой, моя мать, и хотя тебе огорчительно, но ограничь себя, чтобы моими собственными глазами я не созерцал тебя побитой, являющейся очень дорогой для меня; тогда, хотя я исполнен печали, не смог бы я

помочь тебе, поскольку Олимпийцу Зевсу трудно противостоять. Поскольку и прежде, когда я желал помочь

тебе, он, схватив меня за ногу, отшвырнул меня от небесного порога (45). Целый день я летел, и к заходу солнца я упал на Лемнос, но во мне оставалось мало жизни».

Ничего не может быть проще, чем то, что вся сцена задумана как происходящая высоко под сводом небес. Располагать её на какой бы то ни было «горе с многочисленными вершинами» — в любом случае искажать представление (46). Кроме того, Лемнос не располагался под Фессалийским Олимпом, и при этом слово kappeson («ниспал») не может описывать движение Гефеста в пространстве от одного из этих мест до другого. Правильное объяснение действительно столь настоятельно, что осознающий несогласованности в самом тексте Китли в другом месте сам говорит: «Самым излюбленным и часто посещаемым местом на земле для Гефеста был остров Лемнос. Именно здесь он упал, когда был сброшен с небес Зевсом за попытку помочь своей матери Гере» (47). В подобной манере профессор Геддес со столь же забавной забывчивостью пишет о Зевсе, «сбросившем Гефеста с небесных зубчатых вершин» и «способном затянуть и богов, и землю, и море вверх на небо» (48).

Не менее известный отрывок в первых строках книги восьмой ещё более убедителен: «Кого бы из богов я ни обнаружил отделившимся от остальных, желающим помогать или троянцам, или грекам, он с позорным наказанием вернется на Олимп; или, схватив, я швырну его в мрачный Тартар, очень далеко отсюда, туда, где ниже земли находятся очень глубокий залив, железные двери и медный порог (49), настолько же далеко отстоящий вниз от Аида, как земля отстоит от небес; тогда будет он знать, до какой степени я являюсь

наиболее могучим из всех богов. И приходите вы, боги, и испытайте меня, чтобы все вы могли все знать.

Опустив с небес золотую цепь, вы, боги, свесьтесь сами оттуда, но не сойдет с небес на землю ваш верховный

советник Зевс, даже если вашего труда будет так много; но когда бы я по своему желанию ни захотел вытянуть её, я смогу поднять её вместе с землей, и с океаном, и со всем; далее я действительно обмотаю цепь вокруг Олимпа, и все они будут болтаться в вышине».

Комментариев не требуется. До тех пор пока вещь может быть подвешена на что-либо и поддержана частью себя, ни один переводчик не сможет заставить вершину Олимпа в этом отрывке обозначать вершину

горы в Фессалии (50).

Если требуются какие-либо дополнительные доказательства, чтобы показать, что ни одна гора земли не может отвечать требованиям языка «Илиады», касающимся Олимпа, их, конечно, предоставляют уже цитированные отрывки, где просители обращаются к богам как к Олимпийцам и простирают свои руки дальше к «звёздным небесам». Пример этого следующий: «И защитник греков, геренийский Нестор в особенности

просил, простирая свои руки к звёздным небесам: «О Отец Зевс, если когда-либо кто-нибудь из плодородного Аргоса, сжигая для тебя жирные бедра быков или овец, умолял бы тебя, чтобы он мог возвратиться, и ты пообещал и согласился, помни эти вещи. Олимпиец, и предотврати жестокий день» (51).

Преобладающему толкованию не менее противостоит и язык «Одиссеи». Здесь об Олимпе образно говорят точно так же, как мы говорим о небесах: «Потому что Олимп ниспослал мне печаль» (IV. 722). Снова в

памятном отрывке он изображён в определениях, которые явно не относятся ни к какой земной области: «Говоря так, синеглазая Афина отправилась на Олимп, где, как говорят, вечно находится устойчивое местожительство богов; его не колеблют ветра, никогда не орошают ливни, и снега не достигают его; а распространяется оттуда самая безоблачная ясность, и белое сияние пробегает над ним, которым благословенные боги наслаждаются все свои дни. К этому месту и направилась Афина, когда она предупредила девицу» (52).

В книге XX. 30 Афина спускается «с небес», в то время как в строке 55 её возвращение описано как

возвращение «на Олимп». Так, в строке 103 Зевс громыхает: «С сияющего Олимпа, с высоты облаков».

Но в строке 113 тот же самый «гремящий» описан так: «Со звездного неба».

Как в «Илиаде», так и в «Одиссее», просители обращают свои просьбы к «звёздным небесам» (53), а богов, которые обладают Олимпом, называют uperthe martiroi, то есть «свидетелями в вышине» (54).

Этот язык и всё его использование в «Одиссее» столь безошибочны, что различные современные авторы, не освобожденные от традиционного взгляда на «Илиаду», всё же воспринимали и признавали идентичность Olympus и верхнего ouranos в предыдущей работе. Из немецких учёных в этом смысле высказались Фаези (55) и Инэ (56), а гакже выдающийся среди шотландцев профессор Геддес (57). Последний говорит: «В "Одиссее" нет ничего, что заставляло бы нас думать о горе Олимп». Доказательство с такой стороны, конечно, тем более убедительно.

Далее, по мысли Гомера, местожительство богов было там, где мы должны скорее всего ожидать найти его, и именно в высотах небес. Рассмотренный в связи с августейшим владыкой богов и людей полярный небесный свод был дворцом, местопребыванием двора — doma или domos Зевса (58). Рассматриваемый в отношении своих оттенков, голубовато-стальных и золотых, он был описан как металлический, sidereos, chalkeos и potychalkos («железный», «медный» и «многомедный») — понятиями, которые такие специалисты по металлам, как Фосс, Бухгольц и Банбери, отнесли к абсолютно буквальным (59). Представлемый эфирной высотой, он был изображен в виде небесно-высоких гор, «снежных», как белые облака неба. Затем для стремящегося вверх воображения, громоздящего одну высоту на другую в тщетной попытке достичь вершины, гора стала «крутой», aipys (Илиада. V. 367, 869; XV. 84); makros, «большой» (Илиада, I. 402, и в десяти других отрывках); polydeiras, «многохребтовой» (Илиада, I. 499; V. 754; VIII. 3) и polytychos, «многослойной (Илиада, VIII. 411; XX. 5). Это последнее описание, «Олимп из многих слоёв или ущелий», особенно выразительно. Вместо обозначения «горных хребтов» или цепей гор, как утверждал Геддес и многие до него, оно изображает старое как мир представление о небесном своде, неодноуровневом, а с одним небом над другим, вплоть до «третьего», «седьмого» или «девятого». Эти небеса представлялись самому Гомеру как слои один поверх другого, подобно покрытию щита (60). И что усиливает соответствие этого сравнения и соответствие космического украшения щита Ахиллеса, так это тот факт, что «пупу» щита там соответствовал центральный и всегда постоянный пуп небес.

5. Наконец, наша более широкая и более осмысленная интерпретация идей Гомера красиво объясняет

«высокие Столбы Атланта» и разрешает многообразные недоумения ведущих авторитетов в этом вопросе.

В подходе к изучению этого предмета перед каждым вдумчивым новичком возникает ряд вопросов,

ответы на которые он нигде не может найти. Например: как Гомер может говорить о Столбах Атланта,

используя множественное число, когда в других местах древнегреческой мифологии всегда указывается

только один? Далее, если он все же лишь один и находится на западе, около Садов Гесперид (61), то какие

соответствующие подпорки поддерживают небо на востоке, севере и юге? Или, если Столб Атланта лишь

один из многих подобных столбов, поддерживающих небеса по всей их окружности, то как стал он гораздо более известным, чем остальные? А если гомеровское множественное число указывает, что все они принадлежали Атланту, то как появилась мысль об одном абсолютно преобладающем Столбе? Если подпорка неба была во многих точках по его наиболее удалённому кольцу, то как Гесиод мог рискнуть представить весь свод висящим на голове и руках Атланта? (62) Если же это особая функция Атланта или его Столба — стоять на твёрдой, земле и поддерживать небо, то окажется, что у него нет особой связи с морем: почему тогда Гомер вводит странное утверждение, что Атлант «знает все глубины моря»? Это, конечно, кажется очень таинственным. Кроме того, если Столб или Столбы служат, чтобы поддерживать небо, они, конечно, находятся в различных отношениях к небу и земле. Они поддерживают первое, а их поддерживает второе. Однако достаточно необычно гомеровский классический подход ставит их в точно одинаковые отношения к обоим (63). Хуже того, Павсаний безоговорочно и многократно утверждает, что, согласно мифу, Атлант держит на своих плечах «и землю и небо» (64). И этому советствует язык Эсхила (65). Но что это за поэтическое изображение, которое изображает могучую колонну, не только поддерживающую лежащий на ней большой вес, но и в то же самое время являющуюся опорой для мой себя? И это — пример творения того бессмертного эллинского гения, которого весь современный миp учит почти что обожать?

Обращаясь к авторитетам в толковании текстов и мифологии, наш новичок не находит никакой помощи. Напротив, их необдуманные предположения и взаимные противоречия только смущают его больше и

больше. Фёлкер со всей убеждающей силой ведущего сообщает ему, что «в Атланте даётся олицетворение

исскусства навигации, покорения моря посредством человеческих умений, торговли и выгоды от торговли» (66). Преллер учит его отклонить этот взгляд и считать этого таинственногo сына Иапета «морским гигантом, предшвляющим собой оберегающее и поддерживающее всемогущество океана в отличие от разрушающей землю мощи Посейдона» (67). Классические словари только озадачивают его многочисленными ребячествами, изобретёнными невежественными эвгемеристами — комментаторами древних книг, историями в том смысле,

что первоначальный Атлант был просто астрономом, который первым построил искусственный глобус, чтобы

изобразить небо; или что он был северо-западным африканцем, который, поднимаясь на высокий мыс, чтобы лучше наблюдать небесные тела, свалился в море и таким образом дал название и горе, и Атлантическому океану. Шойман открыто не выражает положительного и определённого понимания вопроса, но предполагает, что таинственный титан был, по всей вероятности, своего рода «первоначально гигантским богом горы» (68).

Брайан сначала делает Атланта горой, поддерживающей храм или пещерный храм, называемый Со-е1,

дом Бога, откуда происходит «Coelus римлян». Т. I. С. 274 (coelus — лат. «небо»). В следующем томе, однако, он говорит, что «под именем Атланта подразумеваются атланты». И цитируя «Одиссею», он переводит

таким образом: «У них [у атлантов] были также длинные столбы или обелиски, которые были связаны с

морем и на которых была изображена вся система как неба, так и земли; amphis — по всему кругу, и спереди

на обелисках, и на других их сторонах» (69).

Если наш исследователь спрашивает, как и древний филолог, как это Атлант мог стоять на земле и

поддерживать небеса на своей голове, если небеса были так удалены, что наковальне потребовалось бы девять

дней и ночей, падая, пролететь это расстояние, Пейли любезно объясняет, что «по представлению поэта,

Атлант, несомненно, поддерживал небо около его соединения с землей на далеком западе» (70). В этом случае, конечно, умеренно короткий гигант будет отвечать данной цели. Если после всех своих консультаций с авторитетами наш юноша всё ещё остается неудовлетворенным и делает последнюю попытку, обратившись к прославленному Велкеру, он узнаёт в качестве заключительного важ