Нравственный закон и звездное небо

Я уже докуривал третью сигарету, и никак не мог собраться с мыслями.

Наконец решил, будь что будет, нахлобучил кеды, рубашку в зеленую клетку, и пошел на улицу.

Там разберемся – решил я.

На этот раз погода была пасмурной, и в любой момент мог грянуть дождь.

Довольно неприятный, колкий какой-то ветер задувал мне в ухо, и это тоже мешало сосредоточиться.

Вместо того чтобы разобраться с планами на сегодня, я стал думать, почему Вероника с готовностью отвечает на все мои сообщения, кроме одного – про нашу встречу.

Я не такой уж дурак, понимаю, что смс могло и не дойти, я их отправил несколько. Когда я сказал «одно», я имел в виду только, что на одну тему.

Бесцельно брел я по серой улице, с обоих сторон обставленной одинаковыми пятиэтажными коробками, утыканными антеннами и обвешанными хаосом проводов, под постоянной угрозой дождя, я брел и брел, пока не устал шататься без толку, и не уселся на первую попавшуюся лавочку.

Не знаю, как там у Пруста с его печеньем, а мне попалась на глаза пачка из-под чипсов, точно таких же, которые мы ели на даче у Петра, когда его мама попросила нас вскопать там некий участок почвы. Всего-то снять дерн, сантиметров на двадцать вглубь и площадью приблизительно два на два.

Вот эти-то бесполезные, в сущности, воспоминания нахлынули на меня, когда я увидел пачку из-под тех самых чипсов.

Копали мы с Петром дня три. Хотя делов было от силы на два часа.

Мы просыпались поздно, пили чай, бренчали на гитарах, говорили о снах, и тут внезапно темнело, и копать было уже не с руки.

К концу третьего дня приехали Геннадий, Ваня и остальные. Мы вместе напекли блинов, выпили несколько литров чая, взяли со стола скатерть и пошли в сад.

В саду мы расстелили скатерть под яблонями, улеглись на нее и долго-долго смотрели на августовские звезды, целыми гроздьями нависавшие над нами и сиявшие нам сквозь едва трепетавшую под неслышным ласковым дуновением ночного ветра августовские звезды.

Наутро мы все докопали, поставили лопаты в сарай и уехали домой.

Снова деревья

Я сидел дома один.

Никуда я не пошел, никому не стал названивать.

Вернулся домой и сидел, как пень. Ждал ответа от Вероники. А позвонить не мог, и не спрашивайте. Так бывает, когда ты влюблен, и когда все только намечается, тоненьким и хрупким пунктиром, как след от упавшей звезды.

Вместо дождя повалил мутный мокрый снег. Настоящая метель. Причем ветер закручивал все так, что временами снег летел вверх. Казалось, что все в этом мире пошло вверх дном, и никакой весны больше не будет, а будет снова зима, и надолго. Может быть, навсегда.

Я стал копаться в своих старых бумагах и наткнулся на рукопись романа, который я писал в шестнадцать лет. Назывался он «Ключ», я сочинил первую главу и последнюю. И больше к нему не притрагивался.

Роман этот был дурацкий, но дело не в этом. Там в самом начале описывалась именно такая нежданная мартовская метель, и снежинки там тоже временами взмывали строго вверх, к мутному белесому небу.

Это вовсе не выглядело загадочно и символично. Это было просто грустно.

Все было грустно.

Абсолютно все на свете.

Даже то, чего на свете не было, тоже было очень грустным.

А голые деревья словно бы тянули свои иссохшие почернелые руки ко мне в окно. Они царапались в стекло, они что-то от меня хотели, чего-то ждали.

Я не выдержал долго – встал и ушел в глубину комнаты. Завалился на диван лицом к стене и лежал так до самого вечера. Пока не пришли родители.

Чтобы избежать лишних расспросов, я поскорее оделся и выскользнул из квартиры.

Поехал в Москву. Просто так, лишь бы что-то делать.

В вагоне почти никого не было. Вечером все едут из Москвы, а не в Москву.

Я просто сидел, ни о чем особенно не думаю. Кроме Вероники и ее ответа. Которого все не было и не было. Это была очень скучная и длинная дорога. Безотрадная, как жизнь, в начале которой все как обычно, в середине тоже, и в конце японские кроссворды, два телевизора – в кухне и в комнате - и ленивые жалобы на домоуправление и соседей.

Когда электричка подползала к Ярославскому вокзалу, я прочитал на заборе надпись черной краской «услуги хироманта». Надпись была перечеркнута крест-накрест, и рядом было выведено красным «Христос Воскресе».

Я вышел на площадь трех вокзалов, побродил по ней туда и сюда, делая зачем-то вид, что кого-то жду или что-то ищу, потом купил в палатке пива и потащился на обратный поезд.

Было уже довольно поздно, электричка, кажется, была предпоследней. Но вагон оказался чуть ли не битком.

Это мне даже нравилось.

После Лосиноостровской я вышел покурить в тамбур. В тамбуре стояла девушка, тоже курила. Она посмотрела на меня внимательно, как-то оценивающе, порывисто – может, излишне порывисто, не без картинности, - кинула окурок на пол, пнула его, и пока он катился по железной рифленой ступеньке к неизбежной щели, из которой слышался стук колес, оказалась ровно напротив меня.

Я даже почувствовал запах ее духов. У девушки были зеленые глаза и длинные черные волосы. Я думаю, крашеные.

Девушка спросила меня.

- Как вы думаете, молодой человек, как мне лучше поступить – броситься под зеленый БМВ или спрыгнуть с башенного крана на землю?

- Я бы посоветовал вам башенный кран. – Не особенно удивившись, ответил я. – Зеленые БМВ слишком редко встречаются. Тем более, в наших северных широтах.

- Так я и думала. Спасибо. – В свою очередь не удивлялась девушка. – Понимаете, я влюблена. И это безответно.

- Понимаю, - ответил я.

Что уж тут непонятного.

Мы сели напротив друг друга на свободные места, девушка делилась со мной своей историей, а я гадал, сколько же ей лет. На вид – лет восемнадцать. Но что-то в ее поведении смущало.

В конце концов, я спросил ее напрямик. Оказалось пятнадцать. Смущение прошло.

В общем, как-то хорошо мы с ней доехали. На станции Воронок она вышла. Людей в вагоне оставалось уже немного.

Двери открылись. Я медленно сосчитал до десяти, и только тогда обернулся.

На платформе не было никого, кроме каких-то нетрезвых стариков, но они не в счет.

Электричка тронулась, а я понял, что так и не узнал, как ее зовут. Эту смешную и трогательную девчушку, с ее зелеными глазами, башенными кранами и стихами в аккуратной тетрадке.

Клетка

Когда я еще был школьником, по MTV крутили заставку. Короткий анимированный ролик, чуть больше минуты.

Человечек идет по шпалам, и вдруг позади него начинает гудеть поезд. Человечек оборачивается и в панике начинает идти все быстрее. Поезд приближается. Человечек уже бежит сломя голову, ничего перед собой не видя, бежит и бежит.

И когда поезд уже почти догоняет человечка, он соскакивает с рельсов в сторону, и поезд проносится мимо. За эти несколько секунд человечек успевает увидеть, что вокруг него - поля, прекрасные сады, порхают бабочки, поют птицы, светит луна и высятся горы.

Но когда поезд пропадает из поля зрения, человечек тут же запрыгивает обратно на пути, и продолжает тупо и прямо идти по шпалам.

Всю страшную истину этой заставки я понял только недавно.

Но не все так уж безысходно. По крайней мере, я хочу в это верить.

Ужин

Когда я шел с электрички, снег превратился в дождь. Это было менее грустно. По крайней мере, не так раздражало.

У Петра окна, как всегда, горели.

Я поднялся к нему, сам не знаю, для чего. Наверное, чтобы как можно дольше не оставаться одному, наедине с моим ожиданием, которое уже выматывало меня всерьез, превращаясь в пытку и паранойю.

Дверь открыла Марина.

- Привет, - сказал я ей, - я пройду?

- Проходи, Юр, только Петра нет еще. – Марина взяла мою промокшую насквозь куртку и куда-то унесла.

- Я полежу немного, ладно, - крикнул я уже из комнаты, устраиваясь на полу.

- Ладно, - отозвалась Марина из кухни. – Есть будешь?

- Дождусь Петра, - устроился я, наконец, и стал листать подвернувшийся под руку сборник поэзии испанских мистиков.

Минут через десять из коридора послышалась возня, и голос Петра стал что-то сообщать Марине. Затем оба они скрылись в кухне, а я лежал, как и раньше, причем все двери были открыты. Но Петр почему-то меня не увидел.

- Петр, а ты ничего не замечаешь, - услышал я Маринин голос. В голосе звучала хитринка.

- Да нет, а что? – Просто ответил Петр.

- Да нет, ничего. – Хитринка росла. – А руки ты перед едой мыть будешь? Вот Юра всегда моет.

- Юра и кофе хлебает литрами, что ж теперь, и мне так же делать? У него даже глаз стал дергаться от этого. – Весело отозвался Петр.

- А если бы он тебя сейчас слышал? – совсем уже перестала скрываться хитринка в Маринином голосе.

- Ну и что? Я ему это сто раз говорил. – Все еще ни о чем не догадываясь, отвечал Петр.

С этими словами он и вошел в комнату, едва не споткнувшись об меня.

- Об Гоголя! – Заорал я так, что Петр подпрыгнул на месте. – Здорово!

И мы все втроем сели ужинать.

Кстати, насчет кофе он, конечно, преувеличил.

Никак не литрами. Чашек десять в день, не больше. А иногда и меньше.

Ладно, признаюсь. У меня была недавно идея покупать кофеин в таблетках. Но я, скорее, так просто ляпнул, а Петр мне теперь припомнил, когда дело дошло до мытья рук перед едой.

Кофе я пью по двум причинам. Первая – я просто люблю кофе. Вторая – мне жалко спать, особенно весной. Но плоть немощна, вот я ее и пытаюсь немного подстегивать и подкреплять.

Много же всего есть. Книги нечитанные, музыка неслушанная, люди, с которыми непременно надо встретиться, не говоря уже о своей писанине и просто передвижениях по округлой поверхности этого занимательного глобуса.

А про кофеин в таблетках вы забудьте. Лучше просто спать с открытой форточкой. Не хочу, чтобы я кому-то подавал дурной пример.

Между прочим, глаз у меня действительно дергался недели три. Но это не из-за кофе, а из-за переживаний и треволнений, связанных с институтом. Хотя, может, и от кофе.

Документы

Отец заходит на кухню, закрывает за собой дверь и спрашивает меня, зачем я бросил учебу. Я не бросал учебу, пытаюсь сказать я, просто забрал документы из института.

А забрать документы и бросить учебы разве не одно и то же, продолжает отец.

Не знаю, я об этом не думал, отвечаю я.

А о чем ты вообще думаешь? Чего ты хочешь в этой жизни?

Отец начинает вскипать.

Я честно стараюсь понять, чего я хочу в этой жизни и о чем я думаю. Но у меня ничего не получается. Я только начинаю весь чесаться, скоблиться, как блохастый пес, но так ничего и не отвечаю. Пожимаю плечами, поздно спохватившись, что это раздражает отца.

Но отец уже вышел и хлопнул дверью. А я сижу и продолжаю какими-то фланелевыми глазами обозревать интерьер.

Мне жалко, что мы никак не можем понять друг друга. И виноват, скорее всего, именно я.

Но я не в силах это изменить. Я надеюсь, что когда-нибудь у нас с отцом все станет по-другому.

Чтобы отвлечь себя от невеселых и бесполезных, топчущихся по кругу мыслей, я представляю себе девочку под дождем и ее бумажных зверей. Но выходит неубедительно. Пластмассово все это выходит.

Я чуть не плачу. Мне ведь на самом деле хочется просто подойти и обнять отца, уткнуться ему в надежное плечо и попросить прощения. Как в детстве, совсем как в детстве. Но теперь что-то мешает мне так поступить. И от этого еще больнее.

Вот так. Мне очень горько от этого всего, и хоть ты, пап, вряд ли это будешь читать, но на всякий случай я здесь скажу об этом. Мне стыдно, что я себя так вел в свои двадцать лет. Мне и тогда было стыдно.

Теперь мне еще тоскливей. Пойду я спать, вот что.

Несоразмерность

Жила-была собака. Сначала она была, как и полагается, малым тщедушным щенком, и жила в старой дедушкиной ушанке.

Потом собака подросла и стала жить в будке, специально по такому случаю сколоченной для нее во дворе.

Затем собака еще подросла, все решили, что это ее предел, потому что порода такая. И так, вон, крупная какая оказалась. И будку немного перестроили, расширили.

Прошло время, и собака выросла еще. Люди удивились, поцокали языками, и опять перестроили будку.

Через полгода будку пришлось снести ко всем чертям, и сделать новую, из промышленной листовой фанеры.

Однако собаку это не остановило, и в следующем году она уже жила в хозяйском сарае.

Так продолжалось до тех пор, пока собака не состарилась, уныло выглядывая из тесного складского ангара своими слезящимися выцветшими глазами.

Потом собака куда-то исчезла, все думали, что она все-таки сумела выбраться из ангара и ушла помирать в поле. Но вскоре кто-то набрел на маленькую тощую собачонку в углу, за старыми досками, и собачонка эта была точной копией той, гигантской собаки. Ее подкормили, поцокали языками, нашли в сарае доски, оставшиеся от первой будки, наскоро сколотили все заново и посадили собаку туда.

Больше я ничего об этой истории не знаю.

Ходят слухи, что собака опять растет.

Автостоп

А Петр на следующий день, с утра пораньше, затемно, взял и уехал в Крым. Вышел на трассу в районе Перловки, и укатил. И Марину взял с собой.

И правильно. Там, конечно, теплее.

Ребята, пользуясь случаем, напоминаю – я тогда вас очень ждал, чтобы поделиться своей радостью. И вообще.

Это я только вид такой делал, будто бы не особенно-то и скучал, когда вы вернулись. А на самом деле очень скучал.

Время задает вопросы

Я иду по заросшей асфальтовой дорожке. От асфальта, собственно, мало чего осталось, зато полынь, лопухи и подорожник чувствуют себя здесь как дома.

Я тоже чувствую себя как дома, пока иду по этой дорожке, между двумя высоченными стенами живых деревьев. Тополей и осин. Деревья сбрасывают листья, как бы говоря – ну вот, если кому-то надо, то берите. У нас все равно будут новые.

А лопухи и подорожник молча все это созерцают и, кажется, уже не растут.

Это осень.

Желтое небо нависает так низко, что в нескольких местах уже видны дырки, продранные телевизионными антеннами на крышах домов.

Из кучи сухих листьев таращится время.

Глаза у времени – две треснувшие чашки с отбитыми ручками и несмываемым коричневым налетом внутри. Нос – некая башня, то ли недостроенная, то ли обращающаяся в руины. Во рту постоянно выпадают старые и вырастают новые зубы.

Время говорит мне.

- Что ты хочешь от меня? Неужели ты ждешь, что будет что-то новое? Что все не кончится так, как оно всегда кончается? Уж мне-то поверь

Я пристально вглядываюсь во все это дело, а потом бью с ноги. Чашки удивленно разлетаются в разные стороны, а я отвечаю.

- Тебе-то я как раз и не верю. И, даст Бог, не поверю никогда. А теперь, счастливо. Надеюсь, я еще скажу тебе «прощай».

И собираю полуистлевшие листья в охапку, чтобы раскидать их по ветру с той стороны парка.

Апрель

Так оно все и было.

Сначала шел снег, потом дождь, потом все закончилось, стал дуть очень сильный ветер.

Он налетал порывами, и с каждым таким порывом мне хотелось оказаться на крыше, на берегу моря, где угодно, только бы этот ветер продувал меня насквозь.

Но я сидел и ждал ответа от Вероники.

Я сидел и ждал всю ночь.

Родители несколько раз заглядывали в кухню, поочередно, спрашивали, почему я не сплю, я говорил, что пишу, и они уходили.

А я сидел и смотрел в окно.

За окном была темнота. Даже фонари не горели.

Все-таки меня вырубило, я сам не заметил как. Прямо за столом, как сидел.

Проснулся я от солнца, которое сквозь щели в жалюзи выжигало мне правый глаз. Я поднялся, осовелый, тяжкий, ничего не понимая, поднял жалюзи, распахнул окно – и меня чуть не смело.

Целый поток с головой захлестнул меня, завертел, понес, вся весна, все, что только можно было и что нельзя, все обрушилось на меня, затопило, и вот я летел и летел по ветру, непонятно куда, не то счастливый, не то мертвый, не то бессмертный, не то печальный и простой.

Да. Это пришел апрель.

Все, что нападало за вчерашний день, да и все, что только оставалось с зимы, - все уже растопило горячее, юное, веселое солнце. А теплый ветер парил над тающим миром, как песня, сверкал, звал, и голос его был уносящийся, прохладный.