Как же было все на самом деле? 2 страница

И этот наглый жидок потребовал на заседании Госдумы запретить книгу великого Даля. Фракции от жидовских партий – "Союза правых сил" и "Яблока" – поддержали требование Вульфа усилить жидофашизм в России и взять под защиту правительства и президента жидов-кровососов, которые добывали кровь из христианских детей. Дико, но факт. Но, к раздражению жидов, 252 депутата из 385 присутствующих даже отказались голосовать по этому вопросу. А на выборах в Госдуму в декабре 2003 г. жидовские партии потерпели позорное поражение. Русский народ все же понемногу умнеет.

Анатолий Глазунов
(приложение к новому изданию работы В.И. Даля "Записка о ритуальных убийства", М. 2007, издательство "Русская идея")

+ + +

От редакции "РИ"

В 2002 г. Госдума приняла "Закон о противодействии экстремистской деятельности", который был устрожен в 2006 году, когда по инициативе членов президентской Общественной палаты" раввина Б. Лазара и главы Московской коллегии адвокатов Г. Резника начали также составлять списки запрещенной литературы. Были возбуждены десятки уголовных дел против русских патриотов по ст. 282 ("возбуждение ненависти либо вражды"). В Москве закрылись известные книготорговые точки по распространению патриотической литературы. Тем не менее мы готовим к печати новое издание исследования В.И. Даля с приложениями (в том числе данной статьей А.Я. Глазунова), ибо тема ритуальных убийств стала в РФ реальностью наших дней (Красноярское дело, Истринское дело) и мы не можем бездействовать. Конечно, в области распространения информации сейчас лидирует относительно свободный интернет, но готовятся также карательные законы и по отношению к нему. Поэтому мы советуем нашим читателям скачивать из него как можно больше информации и создавать электронные библиотеки. А также приобретать наши книги, которые могут стать библиографической редкостью.

Для справок: [email protected]

[1] П. Мельников (Андрей Печерский). Критико-библиографический очерк. – Полн. Собр. Соч. В. Даля. Т. 1. СПб., 1897. С. ХХХVII – XXXVIII.

[2] Гессен Ю. Кровавый Навет. М. 1912. С. 16-17.
[3] Писал ли В. И. Даль о кровавом навете? // Голос минувшего. СПб., 1914. № 1. С. 327-331. "Записка о ритуальных убийствах" (приписываемая В. И. Далю) и ее источники. СПб., 1914. С. 1-31.
[4] Русский Архив. СПБ., 1910. Т. 2. № 8. С. 497.
[5] "Записка о ритуальных убийствах…". С. 31.
[6] Даль В. И. Письма. 1913. Т. 2. С. 300 и Даль В. И. Письма. 1913. Т. 3. С. 225.
[7] Из бумаг В. М. Лазаревского: 1. Мое знакомство с Далем, 2. Переписка с Далем // Русский Архив. 1894. № 8. С. 549.
[8] Мельников П. И. Критико-биографический очерк. С. LIV.
[9] Там же. С. LV.

САРАТОВСКОЕ ДЕЛО 1853 г.

Член Государственной Думы Г. Г. Замысловский

(«Умученные от жидов»)
Харьков. 1911 г.

Брошюра "Умученные от жидов" Г.Г. Замысловского, которую мы перепечатываем, была издана в Харькове в 1911 г., сразу став библиографической редкостью. На сегодняшний день она не потеряла своей общественно-научной ценности. В ней подробно описывается один из безспорных, судебно доказанных случаев хасидских ритуальных убийств, когда виновные были изобличены и понесли наказание.

Замысловский Г. Г. Служил прокурором Виленского окружного суда, а затем Виленской судебной палаты. Был избран в III Думу от Виленской губернии. В Думе был старшим товарищем секретаря и членом президиума. С 1912 г. член IV Государственной Думы. Входил в главный совет «Союза русского народа» (1905-1917 гг.). На суде по делу Бейлиса (1913 г.) был поверенным гражданской истицы - матери Андрюши Ющинского. – Ред. РИ

ГЛАВА I

В начале декабря 1852 года в г. Саратове сын цехового Шерстобитова, Феофан 10 лет, ушел утром в школу, а домой не возвращался. В январе 1853 г. также загадочно и бесследно исчез в том же Саратове другой мальчик – 11-летний сын государственного крестьянина, Михаил Маслов.

Но поводу их исчезновения саратовскою «градскою» полициею было произведено «расследование», которое «ничего не обнаружило» и делу, казалось, суждено было подвергнуться забвению так, как «остались безгласными» случаи исчезновения мальчиков в той же местности за предшествующие годы.

Лишь впоследствии, когда события развернулись широко и грозно, о незаконных действиях самой «градской» полициею г. Саратова было произведено особое расследование, которое открыло так много, что этими открытиями совершенно исключается возможность удивляться, почему сама градская полиция раскрывала раньше так мало дел.

4 марта 1853 года совершенно случайно, на Волге, недалеко от берега, был найден труп Маслова, а через некоторое время, когда Волга уже вскрылась, на Беклемишевом острове, против Саратова, в тальнике, тоже случайно – обнаружили труп Шерстобитова. Стоило этим трупам лежать на аршин правее или на аршин левее – и поло­водье, по всей вероятности, окончательно бы уничтожило следы преступления.

Признаки насильственной смерти обоих мальчиков были несомненны. У Маслова а голове обнаружили две раны – одна нанесенная тупым, другая – острым оружием. На шее вдавление и рубцы от шерстяного кушака. На нравом плече часть кожи вырезана кругообразно. Ясные следы обрезания. На руках и ногах синие пятна.

Врач, производивший вскрытие, определил, что смерть последовала от удара тупым орудием по голове – настолько сильного, что теменная и височная кости дали трещину от одного уха до другого. После этого удара, но еще до наступления смерти, шею мальчика давили кушаком. Обрезание, соответствующее иудейскому обряду, и вырезание кожи на плече учинены при жизни, но незадолго до смерти. Синие пятна на руках и ногах – или от тугих перевязок, или от того, что мальчика очень крепко держали руками – тоже незадолго до смерти.

Труп Шерстобитова успел сгнить настолько, что исследовать повреждения на его теле уже не представилось возможным – однако следы произведенного и над ним обрезания, соответствующего иудейскому обряду – были установлены вполне определенно. На виске обнаружено большое красно-багровое пятно, а значительный кровоподтек, ему соответствовавший, свидетельствовал о прижизненном его происхождении и о том, что сильный удар, нанесенный по виску, если не повлек смерти ребенка, то, во всяком случае, ошеломил и лишил сознания.

Если, однако, результаты судебно-медицинского осмотра и вскрытия Шерстобитова страдали поневоле пробелами, то следственный материал обогатился двумя чрезвычайно важными находками, оказавшимися около трупа – это были: солдатская фуражка, однако, без номера, и солдатские же подтяжки, сцепленные петля в петлю, служившие, по-видимому, для переноса на них трупа, хотя не исключена возможность, что Шерстобитов был этими подтяжками задушен так, как Маслов, тоже получивший сильный удар по голове, был удавлен кушаком. Возможно, конечно, в виде предложения, и то и другое, то есть, что подтяжки были и орудием удушения и орудием последующего переноса трупа.

Далее, установлено еще одно, весьма характерное обстоятельство. Ногти на руках и ногах Шерстобитова были обрезаны «вплоть до мякоти», – из дела видно, что эта же особенность была замечена на трупе четырехлетнего мальчика Федора Емельянова, вскрытие которого в свое время (знаменитое Велижское дело 1823 г.), дало полную картину ритуального убийства.

Очевидно, найденные одно за другим мертвые тела ни в чем не повинных детей, замученных, оскверненных, изуродованных, брошенных как падаль, должны были вызвать сильное возбуждение среди местного населения. Отделываться расследованиями ничего не обнаруживающей городской полиции больше нельзя было, и губернатор возложил следствие на особого чиновника Волохова, которого вскоре сменил следователь, специально присланный из Петербурга – надворный советник Дурново.

Необычайной энергии, искусству, полной неподкупности этого деятеля, а также помогавшего ему жандармского офицера Языкова и обязано своим раскрытием одно из интереснейших и ужаснейших судебных дел русской летописи.

Однако уже и Волохов нашел кончик от того клубка, который был потом распутан с таким мастерством. Он обратил тщательное внимание на мальчика Степана Канина, который был вместе с Масловым перед исчезновением последнего.

Канин показал, что его и Маслова какой-то человек в дубленом, желтого цвета тулупе, позвал на Волгу помогать в переноске аспидных досок, посулив по пятаку за доску. Они отправились, но по дороге Канин одумался, не захотел идти дальше и вернулся домой, а Маслов пошел к берегу и больше не возвращался.

Тогда Волохов начал предъявлять Канину проживающих в Саратове иудеев, коих, по-видимому, было в то время не особенно много: до циркуляра, отменяющего закон о черте оседлости, еще не додумались, хотя еврейское влияние среди административных сфер, особенно петербургских, было уже и тогда очень сильным.

Главным рассадником саратовских жидов оказался, весьма неожиданно, местный гарнизонный батальон, об изумительных порядках которого, так же, как и о злоупотреблениях «градской» саратовской полиции, была произведено особое расследование, параллельно со следствием об убийствах Шерстобитова и Маслова.

Беспорядки эти заключались в крайне слабом надзоре за нижними чинами – точнее – в полном отсутствии надзора. Нижние чины батальона, проживая в значительном числе на частных квартирах, не только беспрепятственно разгуливали в любое время по городу, но даже отлучались самовольно с дежурств и караулов – обстоятельства, выяснившиеся при следующем ходе событий и для оценки их весьма существенные. Жидов в батальоне было 44. Всех их, в числе других иудеев, производивший следствие Волохов предъявил мальчику Канину.

Надо заметить, что в это время был найден только труп Маслова, хотя пропавшего позже, а труп пропавшего раньше Шерстобитова, с валявшейся около него солдатской фуражкой, обнаружен еще не был. Таким образом, следственная власть, имея основание заподозрить в убийстве кого-либо из еврейской среды (вследствие факта обрезания Маслова), никакими указаниями, что в убийстве замешаны солдаты-евреи, еще не располагало.

Мальчик Канин из предъявленных ему евреев вообще и солдат-евреев в частности, признал солдата Михеля Шлифермана, заявив: «он – ровно тот, кто сманил». Впоследствии, на одном из передопросов, Канин выразился еще категоричнее, сказав Шлиферману: «это ты увел Мишу».

Итак, с одной стороны, по убийству Маслова, которое совершено позже, но подверглось расследованию раньше, свидетель, в добросовестности которого нельзя сомневаться, прямо указал на солдата-еврея, как на одного из виновных, а с другой стороны, уже после этого показания обнаружились несомненные, чисто объективные данные, что виновный или виновные в первом убийстве, Шерстобитова, вышли из среды: 1) еврейской (факт обрезания Шерстобитова) и 2) солдатской (подтяжки и фуражка, оказавшиеся около трупа).

Михель Шлиферман, учинив полное запирательство, однако не мог отрицать, что, будучи по ремеслу цирюльником, именно он совершал обыкновенно у саратовских евреев обряд обрезания младенцев.

Когда Канин опознал Шлифермана, естественно возник вопрос о дубленом желтого цвета тулупе, в котором, по словам мальчика, был человек, «сманивший Мишу». Сначала поиски были безуспешны, но затем нашелся свидетель, удостоверивший, что видел, как в таком тулупе приходил на квартиру Шлифермана другой солдат-еврей, служащий сторожем в еврейской молельне.

У этого сторожа, солдата инвалидной команды Янкеля Бермана, произвели обыск и, действительно, нашли тулуп, по приметам подходящий к описанию, сделанному Каниным.

Чтобы закончить эту часть изложения, следует еще добавить, что как только был найден труп Маслова, на следующий же день в полицию добровольно явился некий Авксентий Локотков, бродяга-подросток, ночевавший где попало, без копейки денег – и заявил, что это он совершил убийство. Локоткова препроводили к следователю Волохову, который удостоверился, что рассказ явившегося с повинной бродяги о том, как он убивал, совершенно невероятен. Впрочем, и Локотков уже от своего дознания отказался, заявив Волохову, что говорил все это в полиции спьяна, а пришел туда потому, что не имел ни пристанища, ни денег.

Тем не менее, он был предъявлен Канину, который сказал, что это не тот человек, который увел Маслова. Тогда Волохов отослал Локоткова обратно в полицию, где его оставили под арестом «за бесписьменность». На первоначальное показание его, очевидно, взглянули, как на не заслуживающую внимания болтовню пьяного бродяги – и лишь впоследствии выяснилось, что болтовня эта была не столь вздорной и беспричинной, как казалось.

Этим и закончилась, повторяю, первая стадия дела – действия полиции и Волохова до приезда Дурново. До настоящего раскрытия преступления было еще очень далеко, но путь намечался довольно отчетливо.

Несомненные следы обрезания на трупах и опознание такого еврея, который как раз совершал обрезания своим единоверцам.

Признаки ритуального убийства и связь этого еврея с другим, как раз сторожем еврейской молельни.

Солдатское звание заподозренного в причинении смерти Маслову – и солдатская фуражка около полусгнившего тела Шерстобитова.

Еще ничего вполне определенного, но совпадения, которые уже очень трудно объяснить случаем.

Впоследствии, когда уже производилось расследование о саратовской городской полиции, отцы убитых мальчиков, Шерстобитов и Маслов, удостоверили, что сразу немедленно после исчезновения их сыновей, задолго до обнаруженья трупов, они заявили подозрение на жидов и настаивали, «ежедневно просили», по выражению потерпевших, чтобы в жидовских помещениях – повторяю, немногочисленных – были произведены обыски. Однако полиция упорно «подозрение это отводила», ни одного обыска тогда не произвела, а Шерстобитова, например, уверяли, что его сын «наверное, где-нибудь замерз, потому что был шалуном».

ГЛАВА II

В числе рядовых саратовского гарнизонного батальона на­хо­дился крестьянин Антон Богданов, характеристика которого представляется еще более отрицательной, чем Локоткова. Вместе с матерью, бежавшей от помещика, он долго вел бродячий образ жизни, подобно Локоткову. В рекруты был сдан за дурное поведение. На военной службе не исправился, отличаясь, по удостоверению начальства, буйством и пьянством. Происходя из Витебской губернии, с детства привык к польской и еврейской среде, а потому, по словам других солдат, «с русскими был русский, с поляками поляк, с жидами жид». В вещах его нашли подвязную бороду и парик.

На первой неделе Великого поста 1853 года Богданов явился в «Петербургскую» гостиницу г. Саратова и там, в пьяном виде начал буянить, шуметь, кричать, бить посуду.

Так как о «Петербургской» гостинице будет дальше много разговоров, то надлежит теперь же отметить, что содержателем ее состоял немецкий колонист Гильгенберг, что под зданием гостиницы было особое подвальное помещение, а во дворе – флигель, где жил с семьею пожилой зажиточный еврей Янкель Юшкевичер, по ремеслу меховщик. Поселился он в Саратове давно, еще с 1827 года, конечно, не имея на это ни малейшего права. Несколько раз, как водится, «возникала переписка» о его выселении, но «оканчивалась ничем».

Поднявший скандал Богданов вдруг начал требовать, чтобы этого Юшкевичера позвали в гостиницу: пусть, мол, заплатит за ту посуду, которую он, Богданов, побил.

Несмотря на дикость такой фантазии, гостиничные служащие дали знать об этом на квартиру Юшкевичера, откуда, за отсутствием самого Янкеля, в гостиницу немедленно пришел его сын, Файвиш. Богданов, однако, не унимался: он полез на Файвиша с кулаками и заявил, что не платит сам вовсе не по неимению денег, а лишь потому, что считает жидов обязанными платить за него, Богданова. В доказательство Богданов вытащил из кармана несколько золотых монет и, обращаясь к Файвишу, сказал: «у меня самого есть деньги: вы же мне дали за мальчиков».

Но в это время появился Янкель и сумел успокоить Богданова, а за разбитую им посуду беспрекословно заплатил пять рублей – сумма по тогдашним временам, несомненно, очень крупная для солдатского кутежа.

Однако это весьма важное событие осталось пока «безгласным». Кому было обратить на него внимание? Отношение к делу саратовской полиции было вполне определенным, что же касается служащих в гостинице, то они даже тогда, когда за следствие взялся Дурново, были вначале крайне молчаливы и несообщительны.

Может быть, на них влиял Янкель непосредственно, а вернее, что им приказал молчать хозяин Гильгенберг, по крайней мере, в конце концов, эти служащие показали именно так. И Правительствующий Сенат, решая дело, даже предполагал «Якова Гильгенберга оставить в подозрении в преступных сношениях с Янкелем Юшкевичером и в знании обстоятельств о скрытии следов сделанного Юшкевичером преступления». Тогда, при дореформенном процессе, существовал особый юридический институт «оставления в подозрении», как нечто среднее между обвинением и оправданием.

Между тем Богданов с каждою неделей пьянствовал все сильнее и сильнее, стал нелюдимым, все более и более сторонился товарищей пока наконец, уже в мае 1854 г., не заявил начальству, что «желает раскрыть жидовское дело». Его отправили к Дурново.

После целого ряда тщательных и весьма подробных до­просов, показания Богданова свелись к следующему. Поступив в Саратовский гарнизонный батальон летом 1853 г., он быстро сдружился со служившими там солдатами-евреями, а в особенности с Федором Юрловым, быв­шим тогда еще шарманщиком и принятым в батальон рядовым к зиме. Федор Юрлов доводился сыном Янкелю Юшкевичеру, но принял православие. Однако это не воспрепятствовало ему сохранить близкие, дружественные отношения и с евреями вообще, и с Янкелем Юшкевичером в частности. Юрлов не только бывал у отца в саду, но и водил туда Богданова, которому оказывали хороший прием и поили водкой.

С зимы Богданов стал красть для евреев казенные дрова и носить в еврейскую молельню. Это еще более сблизило его с евреями и усилило их доверие.

В середине декабря 1852 г. ночью Юрлов уговорил его, Богданова, уйти с караула на квартиру Янкеля Юшкевичера, расположенную, как уже было сказано, на одном дворе с «Петербургскою» гостиницей.

У Юшкевичера Богданов застал солдат-евреев Фогельфельда, Берлинского, Зайдмана и двух незнакомых ему жидов, не из Саратова: один был в халате и высокой, грузинской шапке, другой – в чапане.

Богданова, по обыкновению, стали поить водкой, после чего повели в подвал, находившийся в гостинице. Там, на полу, он увидел мальчика, которого сейчас же положили на скамейку. Мальчик вертелся и мычал. Янкель сел на него верхом, вынул инструмент из какого-то красного футляра и совершил обрезание, но при этом нечаянно порезал себе палец на левой руке – из пальца пошла кровь. Мальчика, после обрезания, повернули и, сделав раны на спине или на шее, дали крови стекать в медный таз. Затем кто-то нанес мальчику сильный удар в висок, и тот перестал шевелиться. С полной точностью и отчетливостью Богданов всего происшедшего вспомнить не может, потому что находился тогда под влиянием сильного испуга и выпитой водки. Он даже хотел убежать, но Юрлов принудил его остаться, после чего жиды стали настаивать чтобы он вынес труп мальчика из подвала и выбросил куда-нибудь подальше. Богданов, в испуге, отказался, но, под влиянием просьб и угроз, обещал это сделать через несколько дней. Тогда его снова начали напаивать водкой.

Спустя некоторое время Богданов, опять отлучась из караула самовольно, пришел к Янкелю и с Юрловым, Берлинским и Зайдманом спустился в подвал. Там связали труп мальчика подтяжками, сложили в сани и повезли на Волгу. У берега Богданов взвалил мертвое тело себе на спину и стал спускаться, но было круто, и он сорвался со своей ношей вниз. Помочь ему подоспел Юрлов. Вдвоем они стали искать проруби, но не нашли, а потому переправились по льду на остров и спрятали труп в кустарник, где Богданов второпях потерял фуражку. Тогда Берлинский дал ему свою, так как живя на вольной квартире, мог незаметно вернуться и без форменной фуражки – в шапке. За свое участие в вывозе трупа он, Богданов, получил от Янкеля плату.

В феврале Берлинский и Зайдман снова позвали Богданова к Юшкевичеру. По дороге оба еврея заглядывали в несколько кабаков, видимо, что-то отыскивая. Наконец, в одном кабаке они увидели Федора Юрлова в штатском платье. Зашли туда и угостили Богданова водкой, а потом продолжали путь уже вчетвером. На Сергиевской улице Зайдман зашел в какой-то дом и вернулся из ворот на улицу в сопровождении незнакомой Богданову женщины, не жидовки. Богданов обратил внимание, что она говорила по-русски чисто, но скороговоркой и, прощаясь, сказала: «Бог с вами».

Придя к Юшкевичеру, Богданов выпил еще водки, а потом, около полуночи, увидел во дворе сани, на которых лежал труп мальчика, чем-то покрытый. В санях расположились Юрлов, Берлинский, Зайдман. Он, Богданов, стал на запятки и поехал к Волге. На повороте у взвоза Богданов, охмелев, сорвался с запяток. Жиды уехали без него и что они дальше делали – ему неизвестно. Не остановились они, вероятно, потому, что на взвозе было очень круто и скользко – трудно удержать лошадь, а кроме того, вблизи стоял будочник.

Он, Богданов, вернулся в город. Найденные в его вещах при арестовании фальшивая борода и парик были доставлены ему Юрловым после того, как вывезли на Волгу первого мальчика, Шерстобитова. Уже тогда Юрлов подговаривал его бежать из батальона и, принеся бороду и парик, обещал также достать фальшивый паспорт.

Оказавшаяся у него, Богданова, за обшлагом рукава пятирублевая ассигнация представляет ту часть платы за вывоз трупа, которую он, Богданов, еще не успел истратить.

Таково вкратце показание Богданова, послужившее ключом для раскрытия дела. Но естественно возникает во­прос, насколько оно достоверно? Разве можно верить пьянице, вору, бродяге, человеку самого низкого нравственного уровня? Разумеется, нет. Слова такого человека, сами по себе, ни малейшего доверия не заслуживают. Вообще, оговор – это такой вид судебного доказательства, к которому надо относиться с наибольшей осторожностью. Но, тем не менее, это есть доказательство и, в иных случаях, доказательство неотразимое. Прежде всего, если оговаривающий не только оговаривает других, но, в то же время, и сам сознается в тяжком преступлении, сознается добровольно, еще никем не заподозренный, сознается, не имея никакой выгоды, никакого расчета сознаваться – то много вероятия, что в его рассказе есть значительная доля правды. Во всяком случае, здесь уже огромная разница по сравнению с тем положением, когда изобличенный преступник просто старается путем оговора свалить часть своей вины на другого, затянуть дело, отомстить или пошантажировать.

Внутренний порыв, элемент раскаяния, хотя бы неполного, хотя бы преходящего, надлежит серьезно учитывать даже и в самом порочном человеке.

Но кроме этой субъективной стороны, все же несколько шаткой, есть еще и объективная, уже совершенно незыблемая. Если рассказ преступника, сознающегося и в то же время оговаривающего других, охватывает целый ряд взаимно связанных, переплетенных событий, фактов и при проверке такого рассказа следствием начинает подтверждаться один факт за другим – оговор вырастает в грозную улику, хотя он и сделан человеком, не заслуживающим никакого доверия.

Придумать, измыслить длинный, подробный рассказ так, чтобы он совпал с обстоятельствами большого, сложного дела, тщательно исследуемого – совершенно невозможно. Совпасть может только правда.

Посмотрим, насколько совпал с обстоятельствами дела ужасный рассказ Антона Богданова, за кутеж которого так беспрекословно и кротко расплачивался Янкель Юшкевичер в гостинице.

ГЛАВА III

Как Михель Шлиферман учинил полное запирательство по поводу того, что показал о нем мальчик Степан Канин, так Юрлов, Юшкевичер, Зайдман, Берлинский и Фогельфельд стали совершенно отрицать все, что рассказал о них Богданов. Юрлов заявил, что познакомился с Богдановым лишь после того, как попал в одну с ним роту. Остальные евреи показали, что вовсе Богданова не знают.

Однако солдаты-христиане удостоверили, что Юрлов и Богданов были дружны между собой, что Юрлов еще до поступления своего на военную службу приходил в 1-ю роту, где служил Богданов; что поздно осенью 1852 года он явился к Богданову в караул при рабочем доме и оба вместе куда-то ушли.

Описывая убийство первого мальчика, свезенного на Волгу, Шерстобитова, Богданов между прочим указал, что Янкель Юшкевичер, совершая обрезание вертевшейся под ним жертвы, порезал себе палец левой руки.

Следователь Дурново произвел немедленно судебно-медицинское освидетельствование Юшкевичера и, действительно, на безымянном пальце левой руки свидетельствуемого был обнаружен рубец, по поводу которого Юшкевичер объяснил, что порезался щучьим зубом. Однако врач-эксперт удостоверил, что тогда края рубца были бы иные, менее гладкие, здесь же ровность краев указывает, что рана причинена не зубом, а более острым орудием.

На это Янкель Юшкевичер дополнительно объяснил, что он заметил порез, когда чистил рыбу накануне еврейской пасхи (т. е. по справке – 10 апреля 1853 г.) но, может быть, таковой причинен и не зубом, а ножом.

Однако, врач удостоверил, что и это объяснение невероятно, ибо белизна рубца указывает, что рана причинена не раньше, как месяца за четыре до освидетельствования, происходившего 13 мая 1853 года.

Далее, следствием была отыскана свидетельница Чернышева, которая показала, что в декабре 1852 года вечером, проходя около дома «Петербургской» гостиницы, она встретила жида Янкеля, державшего за руку мальчика лет десяти. Янкель говорил ему: «иди», а мальчик, упираясь, хотел освободиться.

Другая свидетельница, Ирина Попова, показала, что, служа стряпухой у цехового Цыганова, квартирующего рядом с Янкелем Юшкевичером, она незадолго до масленицы 1853 года услыхала донесшийся из квартиры жалобный детский крик. Начав прислушиваться, она различила слова: «отпустите, лучше тятенька вам денег даст». Потом послышался какой-то шорох и все затихло. Попова прошла на квартиру Юшкевичера узнать, кто кричал, но в дверях ее остановила старшая дочь Янкеля и не пустила в квартиру, а на вопрос о странном крике ответила: «это дети играют». Попова тогда же рассказала о случившемся Цыганову, который ее ссылку впоследствии и подтвердил.

Спустя довольно много времени после ареста Юшкевичера, от ремесленников-христиан, поселившихся на его бывшей квартире, стало известным, что в темной комнате, где была раньше спальня Юшкевичера и его жены, замечены на полу какие-то странные пятна, которые не смываются даже горячей водой. Приступив к проверке этих сведений, следственная власть, действительно, обнаружила в указанном месте мало заметные на глаз, но довольно большие темно-бурые пятна, которые, однако, выступили гораздо явственнее, когда доски были смочены теплой водой, и снова сделались мало заметными по мере высыхания досок. Новые обитатели квартиры Юшкевичера объяснили, что в то время, когда они туда переехали – в июле 1853 года – пятна были гораздо более красного цвета и очень походили на кровяные, а потом, после неодно­кратного мытья, потемнели.

Врачебная управа и медицинский совет высказались, что при таких условиях определить свойства и происхождение пятен не представляется возможным.

Над пятнами, на потолке, штукатурка оказалась гораздо более свежею, чем остальная. Заинтересовавшись сим обстоятельством, следственная власть выяснила, что как раз в этом месте у Юшкевичеров были вбиты в потолок большие гвозди, которые испортили штукатурку, впоследствии отремонтированную заново.

Когда спросили мужа и жену Юшкевичеров, зачем понадобилось вбивать в потолок гвозди и почему под гвоздями образовались такие странные пятна, спрошенные дали противоречивые показания. Жена Юшкевичера, Ита, сначала объяснила, что ни гвоздей в потолке, ни пятен на полу не замечала, а потом добавила, что уже после ареста ее мужа в этом месте были вбиты гвозди, чтобы повесить люльку для ее внука.

Янкель Юшкевичер, по ремеслу меховщик, как было упомянуто выше, заявил, что гвозди были вбиты давно – на них вешали меха, которые потом окрашивали: вероятно, от стекшей краски и образовались под гвоздями пятна.

Однако, два эксперта-меховщика удостоверили, что употребляемые в их ремесле краски отмываются горячей водой и не могут оставить таких пятен, какие обнаружены в квартире Юшкевичера.

Свидетель Иван Кадомцев, служивший у содержателя «Петербургской» гостиницы кучером, показал, что в 1853 года, перед масленой, он поздно вечером запрягал хозяйскую лошадь для жидов. Потом Янкель закричал: «отворите ворота», а так как ворота были тяжелы, то дворник Михайлов (умерший до допроса) попросил его, Кадомцева, помочь. Он видел, что выехали сани, в которых сидело несколько человек, а один стоял на запятках. Лиц не разглядел, но говор был жидовский. На санях лежал прикрытый чем-то, по-видимому дубленой шубой, предмет, который судя по очертанию, мог быть трупом ребенка. Ночью его, Кадомцева, разбудил повар Иван и сказал, что надо убрать вернувшуюся лошадь. В предыдущие две ночи Кадомцев спал в конюшне и заметил, что в выход под гостиницей (т. е. подвал) ходили какие-то люди с фонарем.

Повар Иван сначала, как и многие служащие гостиницы, говорил, что ничего не знает, но потом подтвердил, что как-то ночью, перед масленой, Янкель зашел на кухню и сказал ему, чтобы разбудил Кадомцева, потому что вернулась лошадь.

Любовница Федора Юрлова, мещанка Горохова, сначала долго говорила, что ничего по делу не знает, но затем показала, что, узнав об аресте Янкеля Юшкевичера, поспешила в казарму, предупредить об этом Юрлова. Он пришел в сильное волнение и, заплакав, сказал: «наш грех, верно мы все погибли». На вопрос Гороховой, кто же убивал, Юрлов ответил: «кого арестовали, те и убили».