Страна муравия твардовский 3 страница

Вскоре до Никиты доходит слух о том, что по России едет товарищ Сталин, и едет, может быть, прямо навстречу Моргун­ку. И Никита думает о том, как он задаст Сталину вопрос о том, сколько еще людям ждать конца этой «суетории», когда все идет на слом во имя новой жизни? Он хочет попросить Сталина, чтобы его оставили в покое и одного на всей России не загоняли в кол­хоз. У него есть конь, славный конь, и всего два года осталось

Никите до сорока лет, когда поздно будет уже добывать себе богатство.

Далека дорога, Моргунок уже весь в пыли. Случайный пут­ник, встреченный Никитой по дороге, неожиданно оказывается его бывшим соседом Иваном Кузьмичом. Его, как будто слепого, ведет под руку мальчик, сын. Из рассказа Ивана Кузьмича ясно, что давно он уже бродит так по свету, и только его сын остался с ним. Нет у него уже сил работать, только и кормится тем, что попрошайничает. Впервые рядом с соседом спокойно и крепко заснул Никита. Под утро только слышал, как ржал конь. Вскочил он весь замерзший, а соседа нет, как нет и коня. «Телега здесь, и мальчик здесь. А конь?.. Коня и нет…». Разбудил Никита маль­чика, а тот сказал ему, что отец его на коня с уздой променял, а самого Моргунка проучил на всю жизнь. Что было делать Ни­ките — впрягся он в оглобли в телегу и пошел. Уставший и совер­шенно разбитый идет Никита по дороге. Долго смотрят вслед ему люди, редко увидишь такого чудака. Да собаки допекают. В одной из деревень его отводят в сельсовет, смотрят его доку­менты. Нечего им взять с Моргунка, отпустили его. И снова он пошел искать своего верного друга, коня.

И видит Никита удивительную вещь — в поле косят цыгане. В душе у Моргунка зашевелилось чувство любви к земле, самому хочется пройтись с косой по полю. Просит он у цыган отдать ему его лошадь. Цыгане приводят его в свои конюшни. Выводят перед ним то одну, то другую лошадь. А кони один другого краше, да только не признал Никита ни одного из них:

- Извиняюсь, не могу -

Врать, мол, из расчета.

- То-то, — пальцем Моргунку

Погрозили, — то-то…

Никита ночует около цыган, решает идти на следующий день на базар за новым конем. Ночью он мучительно думает о том, что веками цыгане крали коней, а нельзя ли и у них теперь украсть хорошего скакуна. Он потихонечку крадется к конюшне, но его останавливает голос сторожа. Со стыдом Никита возвращается к своей телеге и спешно уходит.

Три ночи и три дня идет Никита, запряженный в телегу. Ди­вится народ. И слышит вдруг впереди стук копыт. Внезапно из-за поворота показывается поп, верхом на Сером, на коне Никиты. Завидев Моргунка, поп притормозил коня, развернулся и пом­чался галопом. Пока Никита распутывал ремни да из телеги вы­прягался, поп был уже далеко. Изо всех сил пустился Никита догонять попа, кричал ему, да только устал, упал на дорогу, зажимая бок, как рану. Долго лежал так Никита, пока мальчик не подошел и не позвал его. Неизвестно, то ли поп купил того коня, то ли вор украл у вора, да только какое Никите дело. Тяжело продолжает он свой путь, вспоминает жену, которая ждет его дома. Она ведь ни о чем не знает.

Наконец Никита доходит до базара. Ищет либо попа, либо сво­его коня, и как увидит серую лошадь, так и обомрет сердце. Здесь же он встречает и своего обидчика — Ивана Кузьмича. Изобра­жая слепца, он просит милостыню. Схватил его Никита, навалил­ся на него, держит, не отпускает. Но хитростью Бугров вырыва­ется из его рук и убегает. Остался Никита снова ни с чем.

Снова он в пути. Встречает паренька на тракторе. Тот предлага­ет ему подвезти его, а телегу взять на буксир. Никита соглашает­ся. У парня он и узнает дальнейшую дорогу. Парень направляет его в селенье Острова, где можно купить лошадь.

В селенье этом Никита видит полную разруху. «Худые кры­ши», «повалены плетни», «и курит попусту народ на бревнышках в тени». На скамейке сидит дед, строгает дудочки. Как выясняет Моргунок, это люди бесколхозные. Здесь Никита старается вы­торговать себе коня, дед соглашается продать ему своего. Увидев лошадь, Моргунок решает, что лучше уж он всю жизнь будет ходить пешком, чем купит такую клячу. Услышав такие слова Никиты, дед немного обиженно спрашивает, чем плоха их жизнь. Моргунок возражает: «Живете не богато вы». Материал с сайта http://iEssay.ru

- А счастье не в богачестве,

Зачем оно, сынок?

Дед говорит, что им вполне хватает и куска хлеба, чтобы жить и не тужить. Дети их живут «хуже сивых поросят», но они не виноваты, их «батька виноват».

Снова возвращается Никита в колхоз, где оставил под распис­ку свою телегу. Председатель Андрей Фокич Фролов готов пока­зать ему колхозное хозяйство. За обедом Фролов рассказывает свою историю. Говорит о своем враге — Грачеве. Фролов в свое время делил луга, взимал налог, и за это был бит. Грачевы встре­тили его далеко от деревни, да все с дубьем. Еле-еле дополз он до отцовского дома. А теперь стал председателем колхоза. Никита еще погостил здесь, побывал на свадьбе. На свадьбу приходит и старый Мирон Фролов, дед Андрея Фролова. Он сам первый раз женился сто лет назад. Гуляет свадьба во всю, гармонист заводит свою песню. И еще не стихли танцы, как на пороге появился не то нищий, не то гость. Он попросил позвать хозяйку. Это проез­жий батюшка, согласен венчать молодых хоть сейчас. Мгновенно метнулся на порог Никита, выскочил на улицу и, оборвав пово­дья, повис на шее у коня.

Неспешно едет Никита по дороге и разговаривает с конем. По пути ему попадается седовласый старец, направляющийся в лав­ру. Никита спрашивает у мудрого старика, где на свете страна Муравия. Старик отвечает, что нет такой страны.

Была Муравская страна,

И нету таковой.

Пропала, заросла она

Травою-муравой.

Старец советует Никите вступать в колхоз. Никита еще немно­го сомневается и уже повеселевший едет домой.

Судьба человека Шолохов

Андрей Соколов

Весна. Верхний Дон. Рассказчик с товарищем ехал на бричке, запряжённой двумя лошадьми, в станицу Букановскую. Ехать было трудно — снег начал таять, грязь непролазная. А тут возле хутора Моховского река Еланка. Мелкая летом, сейчас разлилась на целый километр. Вместе с неизвестно откуда взявшимся шофёром рассказчик переплывает реку на какой-то полуразвалившейся лодке. Шофёр подогнал к реке стоявший в сарае автомобиль марки Виллис, сел в лодку и отправился обратно. Обещал вернуться через два часа.

Рассказчик присел на поваленный плетень и хотел было закурить — но сигареты намокли во время переправы. Так бы и скучать ему два часа в тишине, одиночестве, без еды, воды, выпивки и курева — как подошёл к нему мужчина с ребёнком, поздоровался. Мужчина (это и был главный герой дальнейшего повествования Андрей Соколов) принял рассказчика за шофёра — из-за стоявшего рядом автомобиля и подошёл пообщаться с коллегой: он сам был шофёром, только на грузовой машине. Рассказчик не стал расстраивать собеседника, раскрывая подлинную свою профессию (так и оставшуюся неизвестной для читателя) и соврал, что ждёт начальство.

Соколов ответил, что не торопится, а перекурить охота. В одиночестве курить скучно. Увидев разложенные для просушки сигареты, он угостил рассказчика собственным табаком.

Закурили они, разговорились. Рассказчику неловко было из-за мелкого обмана, поэтому он больше слушал, а говорил Соколов.

Довоенная жизнь Соколова

— Поначалу жизнь моя была обыкновенная. Сам я уроженец Воронежской губернии, с тысяча девятьсотого года рождения. В гражданскую войну был в Красной Армии, в дивизии Киквидзе. В голодный двадцать второй год подался на Кубань, ишачить на кулаков, потому и уцелел. А отец с матерью и сестрёнкой дома померли от голода. Остался один. Родни — хоть шаром покати, — нигде, никого, ни одной души. Ну, через год вернулся с Кубани, хатёнку продал, поехал в Воронеж. Поначалу работал в плотницкой артели, потом пошёл на завод, выучился на слесаря. Вскорости женился. Жена воспитывалась в детском доме. Сиротка. Хорошая попалась мне девка! Смирная весёлая, угодливая и умница, не мне чета. Она с детства узнала, почём фунт лиха стоит, может, это и сказалось на её характере. Со стороны глядеть — не так уж она была из себя видная, но ведь я-то не со стороны на неё глядел, а в упор. И не было для меня красивее и желанней её, не было на свете и не будет!

Придёшь с работы усталый, а иной раз и злой, как черт. Нет, на грубое слово она тебе не нагрубит в ответ. Ласковая, тихая, не знает, где тебя усадить, бьётся, чтобы и при малом достатке сладкий кусок тебе сготовить. Смотришь на неё и отходишь сердцем, а спустя немного обнимешь её, скажешь: «Прости, милая Иринка, нахамил я тебе. Понимаешь, с работой у меня нынче не заладилось». И опять у нас мир, и у меня покой на душе.

Дальше рассказывал опять таки про жену, как она его любила и не упрекала даже тогда, когда приходилось выпить лишнего с товарищами. Но вскоре родились у них дети — сын, а потом — две дочери. Тогда с выпивками было покончено — разве что кружку пива в выходной себе позволял.

В 1929 увлекли его машины. Стал он шофёром грузовика. Жил себе поживал да добра наживал. А тут — война.

Война и пленение

На фронт провожала его вся семья. Дети держали себя в руках, но жена очень расстроилась — в последний раз мол видимся, Андрюша... В общем и так тошно, а тут ещё и жена заживо хоронит. В расстроенных чувствах уехал на фронт.

На войне он тоже был шофёром. Дважды легко ранили.

В мае 1942 года оказался под Лозовеньками. Немцы шли в наступление, а он вызвался на передний край везти боеприпасы нашей артиллерийской батарее. Боеприпасы не довёз — снаряд упал совсем близко, взрывной волной перевернуло машину. Соколов потерял сознание. Когда очнулся — понял, что находится в тылу врага: бой гремел где-то сзади, а мимо шли танки. Притворился мёртвым. Когда решил, что все прошли — голову приподнял, увидел идущих прямо к нему шестерых фашистов с автоматами. Спрятаться было негде, поэтому решил умереть достойно — встал, хотя еле мог стоять на ногах — и смотрел на них. Один из солдат хотел застрелить его — но другой удержал. Сняли с Соколова сапоги и отправили пешком на запад.

Через некоторое время догнала еле шедшего Соколова колонна пленных из той же дивизии, что он сам. С ними шёл дальше.

Ночевали в церкви. За ночь случилось 3 заслуживающих внимания события:

а) Некий человек, представившийся как военврач, вправил Соколову вывихнутую во время падения из грузовика руку.

б) Соколов спас от смерти незнакомого ему взводного, которого как коммуниста собирался выдать фашистам сослуживец Крыжнев. Соколов задушил предателя.

в) Фашисты застрелили верующего, который надоедал им просьбами выпустить из церкви для визита в туалет.

На следующее утро стали спрашивать — кто командир, комиссар, коммунист. Предателей не оказалось, поэтому коммунисты, комиссары и командиры остались живы. Расстреляли еврея (возможно, это был военврач — по крайней мере, в фильме дело так представлено) и троих русских, похожих на евреев. Погнали пленных дальше на запад.

Всю дорогу до Познани Соколов думал о побеге. Наконец представился случай: пленных отправили копать могилы, охранники отвлеклись — он и дёрнул на восток. На четвёртые сутки догнали его фашисты с овчарками, собаки Соколова чуть не загрызли. Месяц его держали в карцере, потом отправили в Германию.

«Куда меня только не гоняли за два года плена! Половину Германии объехал за это время: и в Саксонии был, на силикатном заводе работал, и в Рурской области на шахте уголёк откатывал, и в Баварии на земляных работах горб наживал, и в Тюрингии побыл, и черт-те где только не пришлось по немецкой земле походить»

На волоске от смерти

В лагере Б-14 возле Дрездена работал Соколов и другие на каменном карьере. Угораздило его, вернувшись однажды после работы сказать, в бараке, среди других пленных: «Им по четыре кубометра выработки надо, а на могилу каждому из нас и одного кубометра через глаза хватит».

Кто-то донёс начальству об этих словах и вызвал его к себе комендант лагеря Мюллер. Мюллер русский язык знал отлично, так что общался с Соколовым без переводчика.

«Я окажу тебе великую честь, сейчас лично расстреляю тебя за эти слова. Здесь неудобно, пойдём во двор, там ты и распишешься». — «Воля ваша», — говорю ему. Он постоял, подумал, а потом кинул пистолет на стол и наливает полный стакан шнапса, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и все это подаёт мне и говорит: «Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия».

Поставил я стакан на стол, закуску положил и говорю: «Благодарствую за угощение, но я непьющий». Он улыбается: «Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей за свою погибель». А что мне было терять? «За свою погибель и избавление от мук я выпью», — говорю ему. С тем взял стакан и в два глотка вылил его в себя, а закуску не тронул, вежливенько вытер губы ладонью и говорю: «Благодарствую за угощение. Я готов, герр комендант, пойдёмте, распишете меня».

Но он смотрит внимательно так и говорит: «Ты хоть закуси перед смертью». Я ему на это отвечаю: «Я после первого стакана не закусываю». Наливает он второй, подаёт мне. Выпил я и второй и опять же закуску не трогаю, на отвагу бью, думаю: «Хоть напьюсь перед тем, как во двор идти, с жизнью расставаться». Высоко поднял комендант свои белые брови, спрашивает: «Что же не закусываешь, русс Иван? Не стесняйся!» А я ему своё: «Извините, герр комендант, я и после второго стакана не привык закусывать». Надул он щеки, фыркнул, а потом как захохочет и сквозь смех что-то быстро говорит по-немецки: видно, переводит мои слова друзьям. Те тоже рассмеялись, стульями задвигали, поворачиваются ко мне мордами и уже, замечаю, как-то иначе на меня поглядывают, вроде помягче.

Наливает мне комендант третий стакан, а у самого руки трясутся от смеха. Этот стакан я выпил врастяжку, откусил маленький кусочек хлеба, остаток положил на стол. Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я и с голоду пропадаю, но давиться их подачкой не собираюсь, что у меня есть своё, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, как ни старались.

После этого комендант стал серьёзный с виду, поправил у себя на груди два железных креста, вышел из-за стола безоружный и говорит: «Вот что, Соколов, ты — настоящий русский солдат. Ты храбрый солдат. Я — тоже солдат и уважаю достойных противников. Стрелять я тебя не буду. К тому же сегодня наши доблестные войска вышли к Волге и целиком овладели Сталинградом. Это для нас большая радость, а потому я великодушно дарю тебе жизнь. Ступай в свой блок, а это тебе за смелость», — и подаёт мне со стола небольшую буханку хлеба и кусок сала.

Харчи разделил Соколов со своими товарищами — всем поровну.

Освобождение из плена

В 1944 году Соколова определили шофёром. Возил он немецкого майора-инженера. Тот обращался с ним хорошо, иногда делился едой.

Утром двадцать девятого июня приказывает мой майор везти его за город, в направлении Тросницы. Там он руководил постройкой укреплений. Выехали.

По дороге Соколов оглушил майора, забрал пистолет и погнал машину прямиком туда, где земля гудит, где бой идёт.

Из блиндажа автоматчики выскочили, и я нарочно сбавил ход, чтобы они видели, что майор едет. Но они крик подняли, руками машут, мол, туда ехать нельзя, а я будто не понимаю, подкинул газку и пошёл на все восемьдесят. Пока они опомнились и начали бить из пулемётов по машине, а я уже на ничьей земле между воронками петляю не хуже зайца.

Тут немцы сзади бьют, а тут свои очертели, из автоматов мне навстречу строчат. В четырёх местах ветровое стекло пробили, радиатор пропороли пулями... Но вот уже лесок над озером, наши бегут к машине, а я вскочил в этот лесок, дверцу открыл, упал на землю и целую её, и дышать мне нечем...

Отправили Соколова в госпиталь подлечиться и подкормиться. В госпитале сразу написал письмо жене. Через две недели получил ответ от соседа Ивана Тимофеевича. В июне 1942 попала бомба в его дом, жена и обе дочери погибли. Сына дома не было. Узнав о гибели родных, он ушёл добровольцем на фронт.

Выписался Соколов из госпиталя, получил месячный отпуск. Через неделю добрался до Воронежа. Посмотрел на воронку на том месте, где был его дом — и в тот же день отправился на вокзал. Обратно в дивизию.

Сын Анатолий

Но месяца через три и мне блеснула радость, как солнышко из-за тучи: нашёлся Анатолий. Прислал письмо мне на фронт, видать, с другого фронта. Адрес мой узнал от соседа, Ивана Тимофеевича. Оказывается, попал он поначалу в артиллерийское училище; там-то и пригодились его таланты к математике. Через год с отличием закончил училище, пошёл на фронт и вот уже пишет, что получил звание капитана, командует батареей «сорокапяток», имеет шесть орденов и медали.

9 мая 1945 Анатолий был убит снайпером.

После войны

Андрея демобилизовали. Куда податься? В Воронеж ехать не хотел.

Вспомнил, что в Урюпинске живёт мой дружок, демобилизованный ещё зимою по ранению, — он когда-то приглашал меня к себе, — вспомнил и поехал в Урюпинск.

Приятель мой и жена его были бездетные, жили в собственном домике на краю города. Он хотя и имел инвалидность, но работал шофёром в автороте, устроился и я туда же. Поселился у приятеля, приютили они меня.

Возле чайной познакомился он с беспризорным мальчиком Ваней. Его мать погибла при авианалёте (во время эвакуации, вероятно), отец погиб на фронте. Однажды по дороге на элеватор Соколов взял с собой Ванюшку сказал ему, что он его отец. Мальчик поверил и очень обрадовался. Усыновил Ванюшку. Жена приятеля помогала смотреть за ребёнком.

Может, и жили бы мы с ним ещё с годик в Урюпинске, но в ноябре случился со мной грех: ехал по грязи, в одном хуторе машину мою занесло, а тут корова подвернулась, я и сбил её с ног. Ну, известное дело, бабы крик подняли, народ сбежался, и автоинспектор тут как тут. Отобрал у меня шофёрскую книжку, как я ни просил его смилостивиться. Корова поднялась, хвост задрала и пошла скакать по переулкам, а я книжки лишился. Зиму проработал плотником, а потом списался с одним приятелем, тоже сослуживцем, — он в вашей области, в Кашарском районе, работает шофёром, — и тот пригласил меня к себе. Пишет, что, мол, поработаешь полгода по плотницкой части, а там в нашей области выдадут тебе новую книжку. Вот мы с сынком и командируемся в Кашары походным порядком.

Да оно, как тебе сказать, и не случись у меня этой аварии с коровой, я все равно подался бы из Урюпинска. Тоска мне не даёт на одном месте долго засиживаться. Вот уже когда Ванюшка мой подрастёт и придётся определять его в школу, тогда, может, и я угомонюсь, осяду на одном месте

Тут пришла лодка и рассказчик распрощался со своим негаданым знакомым. И стал думать об услышанном рассказе.

Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы... Что-то ждёт их впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своём пути, если к этому позовёт его Родина.

С тяжёлой грустью смотрел я им вслед... Может быть, все и обошлось бы благополучно при нашем расставании, но Ванюшка, отойдя несколько шагов и заплетая куцыми ножками, повернулся на ходу ко мне лицом, помахал розовой ручонкой. И вдруг словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце, и я поспешно отвернулся. Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное — уметь вовремя отвернуться. Тут самое главное — не ранить сердце ребёнка, чтобы он не увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза...

Они сражались за Родину

В битве за хутор Старый Ильмень из всего полка уцелело только 117 бойцов и командиров. Теперь эти люди, измученные тремя танковыми атаками и бесконечным отступлением, брели по знойной, безводной степи. Полку повезло лишь в одном: уцелело полковое знамя. Наконец, дошли до хуторка, «затерянного в беспредельной донской степи», с радостью увидели уцелевшую полковую кухню.

Напившись солоноватой воды из колодца, Иван Звягинцев завёл со своим другом Николаем Стрельцовым беседу о доме, семье. Внезапно разоткровенничавшись, Николай, высокий, видный мужчина, работавший до войны агрономом, признался, что от него ушла жена, оставила двоих маленьких детей. У бывшего комбайнёра и тракториста Звягинцева тоже были семейные проблемы. Его жена, работавшая прицепщиком на тракторе, «испортилась через художественную литературу». Начитавшись дамских романов, женщина начала требовать от мужа «высоких чувств», чем приводила его в крайнее раздражение. Книги она читала ночами, поэтому днём ходила сонная, хозяйство пришло в запустение, а дети бегали, как беспризорники. Да и письма она мужу писала такие, что и друзьям стыдно было прочесть. Называла бравого тракториста то цыпой, то котиком, и писала про любовь «книжными словами» от которых у Звягинцева делался «туман в голове» и «кружение в глазах».

Пока Звягинцев жаловался Николаю на свою несчастную семейную жизнь, тот крепко заснул. Проснувшись, он почувствовал запах пригоревшей каши и услышал, как бронебойщик Пётр Лопахин переругивается с поваром — с ним Пётр пребывал в постоянной конфронтации из-за пресной каши, уже изрядно надоевшей. С Лопахиным Николай познакомился в бою за колхоз «Светлый путь». Пётр, потомственный шахтёр, был человеком неунывающим, любил подшучивать над друзьями и искренне верил в свою мужскую неотразимость.

Николая угнетало бесконечное отступление советских войск. На фронте царил хаос, и советская армия никак не могла организовать достойный отпор фашистам. Особенно тяжело было смотреть в глаза людей, остающихся в немецком тылу. Местное население относилось к отступающим солдатам, как к предателям. Николай не верил, что им удастся выиграть эту войну. Лопахин же считал, что русские солдаты ещё не научились бить немцев, не накопили злости, которой хватило бы для победы. Вот научаться — и погонят врага восвояси. А пока Лопахин не унывал, шутил и ухаживал за хорошенькими медсестричками.

Искупавшись в Доне, друзья наловили раков, но попробовать их не довелось — «с запада донёсся знакомый, стонущий гул артиллерийской стрельбы». Вскоре полк подняли по тревоге и приказали «занять оборону на высоте, находящейся за хутором, на скрещении дорог», и держаться до последнего.

Это был тяжёлый бой. Остаткам полка пришлось удерживать вражеские танки, стремившиеся прорваться к Дону, где происходила переправа основных войск. После двух танковых атак высоту принялись бомбить с воздуха. Николая сильно контузило разорвавшимся рядом снарядом. Очнувшись и выбравшись из-под засыпавшей его земли, Стрельцов увидел, что полк поднялся в атаку. Он попытался вылезти из глубокого, в человеческий рост, окопа, но не смог. Его накрыло «спасительное и долгое беспамятство».

Полк снова отступал по дороге, окружённой горящими хлебами. У Звягинцева болела душа при виде гибнущего в огне народного богатства. Чтобы не заснуть прямо на ходу, он принялся вполголоса поносить немцев последними словами. Бормотание услыхал Лопахин и тотчас же принялся насмешничать. Теперь друзей осталось двое — Николая Стрельцова нашли раненным на поле боя и отправили в госпиталь.

Вскоре полк снова занял оборону на подступах к переправе. Линия обороны проходила возле села. Вырыв себе укрытие, Лопахин углядел невдалеке длинную черепичную крышу и услышал женские голоса. Это оказалась молочная ферма, обитателей которой готовили к эвакуации. Здесь Лопахин разжился молоком. За сливочным маслом он сходить не успел — начался авианалёт. На сей раз полк не остался без поддержки, солдат прикрывал зенитный комплекс. Один немецкий самолёт Лопахин подбил из своего бронебойного ружья, за что получил от лейтенанта Голощёкова стаканчик водки. Лейтенант предупредил, что бой предстоит тяжёлый, придётся стоять насмерть.

Возвращаясь от лейтенанта, Лопахин еле успел добежать до своего окопа — начался очередной авианалёт. Воспользовавшись прикрытием с воздуха, на окопы поползли немецкие танки, которых сразу же накрыла огнём полковая артиллерия и батарея противотанковой обороны. До полудня бойцы отбили «шесть ожесточённых атак». Недолгое затишье показалось Звягинцеву неожиданным и странным. Он скучал по другу Николаю Стрельцову, считая, что с таким завзятым зубоскалом, как Лопахин, серьёзно поговорить нельзя.

Через некоторое время немцы начали артиллерийскую подготовку, и на передний край обрушился жесточайший огненный шквал. Под таким плотным огнём Звягинцев не был уже давно. Артобстрел продолжался около получаса, а затем на окопы двинулась немецкая пехота, прикрытая танками. Иван почти обрадовался этой зримой, осязаемой опасности. Стыдясь своего недавнего испуга, он вступил в бой. Вскоре полк пошёл в атаку. Звягинцев успел отбежать от окопа всего на несколько метров. Позади оглушительно громыхнуло, и он упал, обезумев от страшной боли.

«Измотанные безуспешными попытками овладеть переправой», к вечеру немцы прекратили атаки. Остатки полка получили приказ отступать на другой берег Дона. Лейтенанта Голощёкина тяжело ранило, и командование принял старшина Поприщенко. По пути к полуразрушенной дамбе они попали под немецкий артобстрел ещё два раза. Теперь Лопахин остался без друзей. Рядом с ним шёл только Александр Копытовский, второй номер его расчёта.

Лейтенант Голощёкин умер, так и не переправившись через Дон. Его похоронили на берегу реки. На душе у Лопахина было тяжело. Он боялся, что полк отправят в тыл на переформирование, и ему придётся надолго забыть о фронте. Это казалось ему несправедливым, особенно теперь, когда каждый боец был на счету. Поразмыслив, Лопахин отправился к землянке старшины просить, чтобы его оставили в действующей армии. По дороге он увидел Николая Стрельцова. Обрадовавшись, Пётр окликнул друга, но тот не оглянулся. Вскоре выяснилось, что Николай оглох от контузии. Отлежавшись немного в госпитале, он сбежал на фронт.

Иван Звягинцев очнулся и увидел, что вокруг идёт битва. Он почувствовал сильную боль и понял, что вся его спина иссечена осколками взорвавшейся сзади бомбы. Его тащили по земле на плащ-палатке. Затем он почувствовал, что куда-то падает, ударился плечом и снова потерял сознание. Очнувшись во второй раз, он увидел над собой лицо медсестры — это она пыталась дотащить Ивана до медсанбата. Маленькой, хрупкой девушке было тяжело тащить массивного Звягинцева, но она его не бросила. В госпитале Иван поругался с санитаром, который распорол ему голенища совсем ещё новых сапог, и продолжал ругаться, пока усталый хирург извлекал из его спины и ног осколки.

Как и Лопахин, Стрельцов тоже решил остаться на фронте — не для того он из госпиталя сбежал, чтобы в тылу отсиживаться. Вскоре к друзьям подошли Копытовский и Некрасов, немолодой, флегматичный солдат. Некрасов был совсем не против попасть на переформировку. Он планировал найти сговорчивую вдову и немного отдохнуть от войны. Его планы привели Лопахина в ярость, но Некрасов ругаться не стал, а спокойно объяснил, что у него «окопная болезнь», что-то вроде лунатизма. Проснувшись под утро, он не раз забирался в самые неожиданные места. Однажды даже умудрился забраться в печь, решил, что его завалило взрывом в окопе, и начал звать на помощь. Вот от этой-то болезни и хотел отойти Некрасов в объятьях сдобной тыловой вдовушки. Его грустный рассказ не тронул разозлённого Лопахина. Он напомнил Некрасову о его семье, оставшейся в Курске, до которой доберутся фашисты, если все защитники Родины начнут думать об отдыхе. Поразмыслив, Некрасов тоже решил остаться. Не отстал от друзей и Сашка Копытовский.

Вчетвером они пришли к землянке старшины Поприщенко. Солдаты полка уже успели разозлить старшину просьбами оставить их на фронте. Лопахину он объяснил, что дивизия их кадровая, «все виды видавшая и стойкая», сохранившая «боевую святыню — знамя». Такие солдаты без дела не останутся. Старшина уже получил приказ от майора «отправляться в хутор Таловский», где находился штаб дивизии. Там полк пополнят свежими силами и отправят на самый важный участок фронта.

Полк отправился в Таловский, по пути заночевав в небольшом хуторе. Старшина не хотел привести в штаб голодных и ободранных бойцов. Он попытался добыть провиант у председателя местного колхоза, но кладовые были пусты. Тогда Лопахин решил воспользоваться своей мужской привлекательностью. Он попросил председателя поселить их у какой-нибудь небедной солдатки, похожей на женщину и не старше семидесяти. Хозяйка оказалась дородной женщиной лет тридцати неправдоподобно высокого роста. Её стать восхитила невысокого Лопахина, и ночью он пошёл на приступ. К товарищам Пётр вернулся с подбитым глазом и шишкой на лбу — солдатка оказалась верной женой. Проснувшись утром, Лопахин обнаружил, что хозяйка готовит завтрак на весь полк. Оказалось, что оставшиеся в хуторе женщины решили не кормить отступающих солдат, считая их предателями. Узнав у старшины, что полк отступает с боем, женщины мигом собрали провизию и накормили голодных солдат.

Прибывший в штаб дивизии полк встречал командир дивизии полковник Марченко. Старшина Поприщенко привёл 27 бойцов — пятеро из них легкораненых. Произнеся торжественную речь, полковник принял полковое знамя, уже прошедшее Первую Мировую войну. Когда полковник преклонил колено перед малиновым полотнищем с золотой бахромой, Лопахин увидел, как по щекам старшины потекли слёзы.