Смерть жены писателя: серия книг про инспектора адамса приостановлена 3 страница

Дэвид хохотнул:

— У Ханны много талантов, но к музыке они не имеют ни малейшего отношения. — Он хитро улыбнулся. — Хотя… после того, как я узнал о тайных уроках, которые ты берешь в деревне, кто знает…

Ханна посмотрела на Эммелин, которая виновато пожала плечами:

— Оно как-то само вырвалось.

— Я предпочитаю слова, — холодно сказала Ханна. Она развернула сверток с крошечными солдатиками и покачала их на ладони. — Они меня лучше слушаются.

— Робби тоже пишет, — сказал Дэвид. — И здорово пишет, между прочим. Он поэт. Несколько его стихов напечатали в этом году в школьной газете. — Он поднял повыше стеклянный шар, по ковру разлетелись радужные блики. — Как там то, которое мне больше всех нравится? Про разрушенный замок?

Скрипнула дверь, заглушив ответ Робби, появился Альфред с подносом, полным пряничных человечков, засахаренных фруктов и набитых орехами картонных рогов изобилия.

— Простите, мисс, — сказал он, ставя поднос на стол для напитков. — Это от миссис Таунсенд, на елку.

— Как замечательно! — воскликнула Эммелин, бросая играть и подскакивая к столу, чтобы схватить человечка.

Как только она отвернулась, Альфред украдкой посмотрел на галерею и поймал мой любопытный взгляд. Когда Хартфорды занялись елкой, он незаметно прошел вдоль стены и поднялся ко мне.

— Как продвигается работа? — прошептал он, высовывая голову из люка.

— Хорошо, — шепнула я в ответ. Собственный голос показался мне каким-то странным — так давно я его не слышала. Потом виновато поглядела на книгу, зажатую в руке, и на пустое место на полке — всего девять книг протерто.

Альфред проследил за моим взглядом и поднял брови.

— Похоже, я вовремя. Помогу тебе.

— А если мистер Гамильтон…

— Он не хватится меня еще полчаса или около того, — Альфред улыбнулся и показал на дальний конец полки. — Я начну отсюда, и мы встретимся посередине.

Я кивнула, чувствуя смущение и благодарность.

Альфред вынул из кармана куртки тряпку, уселся на пол в другом конце галереи и снял с полки книгу. Я следила, как он сосредоточенно вертит ее, обтирая со всех сторон, ставит на полку и берет следующую. Он сидел, скрестив ноги, поглощенный работой, и напоминал мне ребенка, который чудесным образом превратился во взрослого: русая шевелюра, обычно аккуратно причесанная, растрепалась, и челка качалась в такт движениям рук.

Альфред поднял голову и встретился со мной глазами. Я отвернулась — от его взгляда по всему телу побежали мурашки. Щеки вспыхнули. Неужели он понял, что я его разглядывала? Интересно, он на меня еще смотрит? Я не решалась проверить, чтобы он не подумал чего-нибудь такого. Или не смотрит? Кожу покалывало от воображаемого взгляда.

Так было уже несколько дней. Между нами встало что-то, чему я не могла найти названия. Легкость в отношениях, которую я начала было испытывать, исчезла, сменилась неловкостью, непониманием. Я гадала, не в истории ли с пером все дело. Вдруг он видел, как я глазела на него в деревне? Или еще хуже — выяснил, что это я проболталась обо всем мистеру Гамильтону и остальным.

Я начала еще усердней тереть очередную книгу, нарочито глядя в другую сторону — вниз, сквозь перила. Возможно, если я не буду обращать на Альфреда внимания, неловкость пройдет так же быстро, как и время.

Вернувшись к наблюдению за Хартфордами, я почувствовала себя растерянным зрителем, который умудрился заснуть во время представления, а проснувшись, обнаружил, что декорации сменились и действие ушло далеко вперед. Я попыталась сосредоточиться на голосах, легко пронзавших прозрачный свет зимнего солнца, странных и незнакомых после перерыва.

Начался третий акт, Эммелин демонстрировала Робби сладости миссис Таунсенд, а старшие брат с сестрой обсуждали войну.

Ханна оторопело глядела на Дэвида из-за серебряной звезды, которую она пыталась приладить на елку.

— И когда ты уходишь?

— В начале будущего года, — с горящими от возбуждения щеками ответил Дэвид.

— Но когда же ты… Давно ты?..

Он пожал плечами.

— Я думал об этом долгие годы. Ты же знаешь, как я люблю приключения.

Ханна глядела на брата. Появление Робби Хантера и невозможность заняться Игрой выбили ее из колеи, но это новое предательство не шло ни в какое сравнение с предыдущим.

— А Па знает? — ледяным голосом осведомилась она.

— Пока нет.

— Он тебя не отпустит, — уверенно и с видимым облегчением сказала Ханна.

— Не сможет, — уверил ее Дэвид. — Он ни о чем не узнает, пока я в целости и сохранности не окажусь на французской земле.

— А если узнает?

— Не узнает. Потому что никто ему не скажет, — выразительно глядя на сестру, ответил Дэвид. — В любом случае, пусть спорит, сколько угодно — меня он все равно не остановит. Я ему не позволю. Не хочу упустить свой шанс только потому, что он упустил свой. Я сам себе хозяин, и Па пора бы это понять. Только потому что он ведет жалкую жизнь…

— Дэвид! — резко сказала Ханна.

— Но это же правда. Даже если ты этого не замечаешь. Он всю жизнь просидел под каблуком у бабушки — женился на женщине, которая терпеть его не могла, провалил все дела, за которые брался…

— Дэвид!!!

Я почти физически ощутила негодование Ханны. Она глянула на Эммелин, чтобы удостовериться, что та ничего не слышит.

— Как тебе не стыдно! Никакого уважения! Дэвид перехватил ее взгляд и понизил голос.

— Я не позволю ему портить мою жизнь только потому, что он испортил свою. Он просто жалок.

— Вы о чем говорите? — вклинилась в разговор Эммелин. Она нахмурилась, сжав в кулаке засахаренный орех. — Вы что, ругаетесь?

— Конечно, нет, — ответил Дэвид, выдавив улыбку в ответ на сердитый взгляд Ханны. — Я просто рассказывал Ханне, что собираюсь во Францию. На войну.

— Как интересно! — воскликнула Эммелин. — А Робби тоже собирается?

Робби кивнул.

— Можно было сразу догадаться, — фыркнула Ханна.

Дэвид не обратил на нее внимания.

— Кто-то же должен присмотреть за этим парнем, — улыбнулся он, глядя на Робби. — И вообще — не ему одному все интересное.

Я прочла в его взгляде что-то такое… Восхищение? Обожание?

Ханна заметила то же самое. Сжала губы. Теперь она знала, кто виноват в предательстве брата.

— Робби идет на войну, чтобы слинять от своего старика, — сказал Дэвид.

— А почему? — возбужденно спросила Эммелин. — Что он наделал?

— Это долгая и грустная история, — пожал плечами Робби.

— Ну хоть намекните! — просила Эммелин. — Пожалуйста! — Она широко раскрыла глаза. — Знаю! Он грозится лишить вас наследства!

Робби сухо, безрадостно рассмеялся.

— Да нет. — Он покатал в пальцах стеклянную сосульку. — Как раз наоборот.

— Он грозится оставить вам наследство? — нахмурилась Эммелин.

— Он хочет, чтобы мы изображали счастливое семейство.

— А вы не желаете быть счастливым? — холодно поинтересовалась Ханна.

— Я не желаю быть семейством, — ответил Робби. — Мне и одному неплохо.

Эммелин еще шире раскрыла глаза.

— А я бы ни за что не согласилась жить одна — без Ханны, без Дэвида. И без Па, конечно.

— Тебе этого не понять, — сказал Робби. — Твои родные не делали тебе зла.

— А ваши? — спросила Ханна.

Наступила тишина. Все, включая меня, уставились на Робби.

Я затаила дыхание. Я ведь уже слышала историю нашего гостя. В ночь его неожиданного приезда в Ривертон, пока мистер Гамильтон и миссис Таунсенд хлопотали насчет ужина и спальни, Нэнси наклонилась к моему уху и поделилась всем, что знала сама.

Робби — сын недавно титулованного лорда Гастинга Хантера, который прославился изобретением нового вида стекла — его можно было обжигать в печи. Лорд купил большое имение под Кембриджем, выделил одну из комнат для своих экспериментов и зажил жизнью сельского помещика, вместе с женой. А этот мальчик, по словам Нэнси, появился на свет в результате интрижки Хантера с горничной. Молодой испанкой, ни слова не знавшей по-английски. Девушка быстро надоела лорду, но он согласился содержать ее и ребенка и даже оплатить обучение мальчика в обмен на молчание. Молчание ее и довело: говорят, она наложила на себя руки.

Как не стыдно, повторяла, покачивая головой, Нэнси, так обращаться с горничной, оставлять ребенка без отца? Неудивительно, что им все сочувствуют. И все-таки, многозначительно глядя на меня, говорила она, ее светлость вовсе не в восторге от такого гостя. Не нашего он поля ягода.

Понять ее было несложно: есть титулы и титулы — одни передаются от поколения к поколению, другие сверкают, что твой новый автомобиль. Робби, сын (неважно, законный или нет) новоявленного лорда Хантера, был недостаточно хорош для Хартфордов, а значит, и для нас.

— Ну расскажите! — просила Эммелин. — Чем вас обидел ваш папа?

— Что еще за допрос? — улыбаясь, перебил ее Дэвид и повернулся к Робби: — Извини, Хантер. Эта парочка на редкость любопытна. Им общения не хватает.

Эммелин с улыбкой кинула в него ворохом бумаги. Бумага не долетела и свалилась в кучу других оберток, разбросанных под елкой.

— Ничего страшного, — напряженно ответил Робби и отбросил с лица прядь волос. — С тех пор, как умерла мама, отец пытается меня приручить.

— А вы? — спросила Эммелин.

— А я не хочу, чтобы меня приручали. Особенно он.

— А зачем он это делает? — не отставала Эммелин.

Робби грустно улыбнулся:

— Отец долго пытался забыть о моем существовании, а теперь вдруг сообразил, что ему нужен наследник. Жена, видимо, не смогла подарить ему сына.

Эммелин переводила непонимающий взгляд с сестры на брата.

— Вот Робби и собрался на войну, — подытожил Дэвид. — Чтобы отвязаться.

— Сочувствую, — нехотя выдавила Ханна.

— И я, — поддержала Эммелин, ее детское личико выражало искреннюю жалость. — Вы, наверное, очень тоскуете по маме. Я, например, страшно тоскую по своей, хотя совсем ее не помню.

Наступила тишина. Потом Робби, не поднимая головы, сказал:

— Мне кажется, будто я был в нее влюблен. Странно, да?

— Да нет, — отозвалась Ханна.

Эммелин вздохнула:

— А теперь вы идете на войну, чтобы оказаться подальше от жестокого отца. Прямо как в книжке.

— В мелодраме, — сказала Ханна.

— Нет, в романе, — горячо возразила Эммелин. Она развернула очередной сверток, и на колени ей высыпалась куча самодельных свечей, наполнивших воздух ароматом корицы.

— Бабушка говорит, что долг каждого мужчины — идти на войну. Те, кто остается дома, дезертиры и негодяи.

По моему телу снова побежали мурашки. Я посмотрела на Альфреда и тут же отвела глаза, встретившись с его взглядом. Его лицо пылало, в глазах светилось оскорбленное самолюбие. Совсем как тогда, в деревне. Он резко встал, уронил тряпку, а когда я попыталась вернуть ее, покачал головой и, не глядя мне в глаза, пробормотал что-то насчет мистера Гамильтона, который, поди, его уже ищет. Я беспомощно глядела, как он спустился по лестнице и выскользнул из библиотеки, незамеченный младшими Хартфордами. Ну почему я такая несдержанная?!

Отвернувшись от елки, Эммелин посмотрела на Ханну:

— Бабушка разочаровалась в Па. Считает, что ему на все наплевать.

— Ей не в чем разочаровываться, — отрезала Ханна. — А Па вовсе не наплевать. Если бы он мог, он в ту же секунду оказался бы на фронте.

В комнате повисла тяжелая тишина, я услышала, как часто я дышу, переживая за Ханну.

— Не кидайся на меня, — надулась Эммелин. — Это не я говорю, а бабушка.

— Старая ведьма! — рявкнула Ханна. — Да Па делает для фронта все, что может!

— Ханна была бы рада пойти с нами в армию, — сказал Дэвид Робби. — Они с отцом никак не могут понять, что война не место для девиц и пожилых мужчин с больными легкими.

— Не говори ерунды, Дэвид, — потребовала Ханна.

— Какой именно? — уточнил тот. — Что война не для женщин и стариков или что ты рвешься на фронт?

— Ты знаешь, что от меня было бы не меньше пользы, чем от тебя. Ты сам говорил, что я хорошо разбираюсь в стратегии…

— Это не игра, Ханна, — резко сказал Дэвид. — Это война. С настоящим оружием, настоящими пулями и настоящим врагом. Это уже не выдумка и не твоя прихоть.

Я затаила дыхание — Ханна выглядела так, будто получила пощечину.

— Нельзя всю жизнь прожить в придуманном мире, — продолжал ее брат. — Ты не сможешь провести остаток своих лет, сочиняя приключения, описывая несуществующие подвиги, изображая вымышленных героев…

— Дэвид! — крикнула Эммелин; она переводила взгляд с него на Робби, ее нижняя губа дрожала. — А как же правило первое: Игра — это секрет?

Дэвид обернулся к ней, его лицо смягчилось.

— И правда. Я забыл. Прости, Эмми.

— Ведь секрет же, — прошептала она. — Мы же договорились.

— Конечно, секрет, — подтвердил Дэвид и взъерошил волосы Эммелин. — Ну хватит, не переживай. — Он наклонился и снова заглянул в коробку с игрушками. — О! — воскликнул он. — Глядите, кого я нашел! Это же Мэйбл.

Он поднял стеклянного нюренбергского ангела с благочестивым восковым личиком, с крыльями из стеклянных нитей и в гофрированном золотом облачении.

— Она тебе всегда больше всех нравилась. Давай я посажу ее на верхушку.

— А можно мне? — вытирая глаза, попросила Эммелин, не желавшая, несмотря на обиду, упускать такую возможность.

Дэвид с заметной скованностью посмотрел на Ханну.

— Что скажешь? Есть возражения?

Ханна холодно, с неприязнью глядела на него.

— Ну пожалуйста! — просила Эммелин. Она вскочила на ноги — вихрь юбок и оберточной бумаги. — Вы всегда сажаете Мэйбл, мне еще ни разу не разрешили. Я уже доросла!

Дэвид притворно задумался.

— Сколько тебе лет?

— Одиннадцать.

— Одиннадцать… Почти двенадцать.

Эммелин с готовностью закивала.

— Ладно, — решил наконец Дэвид и кивнул Робби: — Поможешь?

Вдвоем они подтащили к елке лестницу и установили ножки на полу, сплошь засыпанном оберточной бумагой.

— Ого! — захихикала Эммелин, забираясь по ступенькам с ангелом в руке. — Я лезу, прямо как Джек по бобовому стеблю.

На предпоследней ступеньке она остановилась и вытянула руку с ангелом к верхушке елки, которая заманчиво покачивалась все еще довольно далеко от нее.

— Вот вредная, — пропыхтела Эммелин и посмотрела вниз, на три задранных к ней лица. — Почти достала. Еще немножко.

— Осторожней, — предупредил Дэвид. — Тебе там есть за что уцепиться?

Эммелин протянула свободную руку и схватилась за неустойчивую еловую лапу, потом взялась за соседнюю второй рукой. Медленно-медленно подняла левую ногу и поставила ее на верхнюю ступеньку.

Когда она подняла правую ногу, я затаила дыхание. Эммелин торжествующе улыбнулась и только собралась посадить Мэйбл на ее законное место, как наши глаза встретились. Ее торчащая над верхушкой елки мордочка вытянулась от удивления, потом от испуга. Эммелин поскользнулась и загрохотала вниз.

Я открыла рот, чтобы крикнуть, предупредить — увы, поздно. Как тряпичная кукла, Эммелин рухнула на пол и осталась лежать там грудой белых юбок среди разбросанных оберток.

Комната будто увеличилась. Мы оцепенели в молчании. И вдруг все взорвалось шумом, криком, паникой.

Дэвид схватил сестру в объятья.

— Эмми! Что с тобой? Эмми! — Он посмотрел на пол, где валялся разбитый ангел — стеклянные крылья все в крови. — О господи! Она себе руку раскроила!

Ханна упала рядом с ними на колени.

— Вот тут, запястье.

Она оглянулась, ища, кого бы позвать на помощь, и заметила Робби:

— Найдите кого-нибудь!

Я скатилась вниз по лестнице, сердце колотилось как бешеное.

— Я сбегаю, мисс! — крикнула я, выскакивая за дверь.

Я понеслась по коридору, каждый вздох упреком вырывался из груди, перед глазами маячило недвижное тело Эммелин. Это я, я виновата! Меньше всего она ожидала увидеть мое лицо над верхушкой ели. Если бы я не подглядывала, если б не напугала ее…

Выскочив на лестничную площадку, я со всей силы врезалась в Нэнси.

— Эй, потише! — нахмурилась та.

— Нэнси, — еле выдохнула я. — На помощь… Она вся в крови…

— Ни слова ни поняла, что ты там бормочешь. Кто в крови?

— Мисс Эммелин. Она упала… в библиотеке… с лестницы… мастер Дэвид и Роберт Хантер…

— Так я и думала! — Нэнси крутнулась на каблуках и побежала в кухню. — А все этот мальчишка! Вот сразу он мне не понравился! Приехал без приглашения — кто ж так делает?

Я пыталась объяснить, что Робби вовсе ни при чем, но Нэнси не слушала. Она сбежала вниз по лестнице, ворвалась в кухню и выхватила из шкафа аптечку.

— Всегда знала, что такие гости не к добру.

— Нэнси, он не виноват…

— Как это не виноват? Еще и дня не прогостил, а вон уже что стряслось.

Пришлось замолчать, тем более что я еще не отдышалась и не могла сказать ничего внятного в защиту Робби.

Нэнси отыскала бинты и лекарство и побежала наверх, я скакала по ступеням следом за ее уверенной худой спиной. Каблуки черных туфель осуждающе простучали по полу. Нэнси все уладит, она всегда знает, что делать.

Но мы опоздали.

На кушетке, с мужественной улыбкой на бледном лице, полулежала Эммелин. Брат и сестра сидели по бокам, и Дэвид поглаживал ее здоровую руку. Раненое запястье, крепко перевязанное полосой белой ткани — куском платья, сообразила я, — Эммелин пристроила на коленях. Робби Хантер стоял рядом.

— Со мной все в порядке, — сказала Эммелин, глядя на нас. — Меня спас мистер Хантер. — Она подняла на Робби покрасневшие глаза. — Я так ему благодарна!

— Мы все благодарны, — сказала Ханна, не сводя взгляда с Эммелин.

Дэвид кивнул.

— Очень впечатляюще, Хантер. Где ты этому научился?

— Мой дядя — врач, — ответил Робби. — Я даже хотел последовать его примеру, но передумал — не люблю вида крови.

Дэвид оглядел окровавленные тряпки на полу.

— А так и не скажешь.

Он повернулся к Эммелин и погладил ее по голове.

— Хорошо, что ты не похожа на своих плаксивых кузин, Эмми, — рана-то нешуточная.

Если Эммелин и слышала брата, виду она не подала. Она смотрела на Робби Хантера, как мистер Дадли на свою елку. Позабытый рождественский ангел валялся у ее ног с философским спокойствием на лице — разбитые стеклянные крылья, одеяние, измазанное кровью.

«Таймс»

25 февраля 1916 года

АЭРОПЛАНЫ ПРОТИВ ДИРИЖАБЛЕЙ. ПРЕДЛОЖЕНИЕ МИСТЕРА ХАРТФОРДА.

(от нашего специального корреспондента из Ипсвича, 24. 02).

Мистер Фредерик Хартфорд, который выступит завтра на заседании парламента по вопросу противовоздушной обороны Британии, согласился поговорить со мной уже сегодня и осветить проблему в целом. Мы встретились в Ипсвиче, где мистер Хартфорд открыл огромный новый завод, при участии инвесторов, в частности известного бизнесмена, мистера Саймиона Лакстона.

Мистер Хартфорд, брат майора Джонатана Хартфода и сын лорда Герберта Хартфорда из рода Эшбери, уверен, что атаки дирижаблей можно будет отражать с помощью более быстрых и лучше оснащенных аэропланов нового образца, который был предложен авиаконструктором Луи Блерио.

Новые аэропланы взлетают с большей скоростью за счет небольшого веса. Их предполагается оснащать пулеметом или бомбами, которые пилот будет сбрасывать сверху, а также прожекторами. Вес оборудования будет значительно меньше веса пассажира.

Мистер Хартфорд заявил, что не видит смысла в строительстве дирижаблей, так как они слишком неуклюжи и уязвимы, поэтому могут действовать лишь ночью.

Деловое партнерство мистера Хартфорда и мистера Лакстона символизирует слияние старой и новой Британии. В то время как род Эшбери прослеживается до времен короля Генриха VII, мистер Лакстон — внук йоркширского шахтера, который в свое время стал фабрикантом и сильно преуспел. Его жена — миссис Лакстон — американка, наследница владельца фармацевтической компании "Стивенсон фармасьютикал".

ДО ВСТРЕЧИ!

В ту ночь, на чердаке, мы с Нэнси крепко прижались друг к другу в надежде хоть как-то защититься от пронизывающего холода. Зимнее солнце зашло рано, обозленный ветер яростно тряс крышу и свистел сквозь щели в стене.

— До конца года обещали снег, — прошептала Нэнси. — И, похоже, так оно и будет.

— Ветер плачет, прямо как ребенок, — сказала я.

— Нет, — возразила Нэнси. — Похоже на что угодно, только не на детский плач.

Вот тогда-то она и рассказала мне, что случилось с детьми майора и Джемаймы. Двумя мальчуганами, чья кровь отказывалась сворачиваться; они ушли в могилу один за другим и лежат теперь в холодной земле ривертонского кладбища.

Первый, Тимми, упал с лошади, когда майор взял его покататься по имению.

Он умирал четверо суток, рассказывала Нэнси, только тогда затих его плач и маленькая душа наконец упокоилась. Лежал белый, как простыня, вся кровь прилила к ушибленному плечу, стремясь покинуть тело. Я вспомнила, как наткнулась в библиотеке на красивую книгу с дарственной надписью: Тимоти Хартфорду.

— И его-то плач невозможно было слушать, — продолжала Нэнси, шевельнув ногами так, что под одеяло ворвались клубы холодного воздуха, — а уж ее-то…

— Чей? — отозвалась я.

— Матери. Джемаймы. Начала рыдать, когда тело вынесли, и не утихала неделю. Если б ты только слышала! Поседеть можно от такого горя. Не пила, не ела, вся выцвела — почти такая же бледная была, как сын, упокой, господи, его душу.

Я задрожала, пытаясь представить себе, как эта пухлая неинтересная женщина могла так бурно горевать.

— Но ты же сказала «дети»? А что случилось с другими?

— С другим, — поправила Нэнси. — С Адамом. Этот прожил дольше, чем Тимми, и мы уж понадеялись, что он перерос семейное проклятье. Однако и ему не повезло, бедняжке. После смерти брата Адама чуть ли в вату не кутали. Мать ему бегать вообще не позволяла, только сидеть да читать в библиотеке. Не хотела повторять ошибку. — Нэнси вздохнула и подтянула колени к животу, чтобы согреться. — Только разве ж мать оградит мальчишку от беды, когда у него одни шалости на уме?

— И что же он натворил? От чего он умер, Нэнси?

— Всего-навсего споткнулся на лестнице. В доме майора, в Бэкингемшире. Я сама там не была, но Клара, горничная, своими глазами видела — она как раз пыль вытирала в вестибюле. Бежал, говорит, поскользнулся и полетел. Только и всего. Не так уж сильно и ударился-то, потому что тут же вскочил, отряхнулся и дальше побежал. А вечером, Клара говорит, коленку у него разнесло, что твой воздушный шар — точно, как плечо у Тимми, — и поздно ночью он начал плакать.

— Тоже несколько дней? — спросила я. — Как брат?

— Нет, с Адамом по-другому вышло. Клара рассказывала, что бедный мальчонка полночи криком исходил, просил мать сделать что-нибудь, чтоб не было так больно. Никто в доме, понятное дело, и глаз не сомкнул, даже конюх, мистер Баркер, а он ведь глухой, как пень. Все лежали в постелях и слушали детский плач. Сам майор всю ночь простоял под дверью, суровый, как всегда — ни слезинки не проронил.

А незадолго до рассвета, по словам Клары, плач смолк, как оборвали, и наступила мертвая тишина. Утром, когда она принесла им поднос с завтраком, Джемайма лежала поперек кровати с сыном в руках — личико у него было ясным, как у ангела, словно бы он спал.

— А она, она плакала, как тогда?

— В этот раз нет. Клара рассказывала, что Джемайма была почти такой же спокойной, как Адам. Наверное, радовалась, что кончились его мучения. Ночь прошла, и она проводила сына в лучший мир, где нет ни горя, ни печали.

Я пыталась представить себе ту ночь. Внезапно оборвавшийся детский плач. Облегчение матери.

— Нэнси… — медленно проговорила я, — а ты не думаешь, что…

— Я думаю — это только к добру, что малыш ушел быстрей, чем брат, вот что я думаю.

Наступила тишина, сперва мне даже показалось, что Нэнси заснула, но дыхание ее оставалось частым, и я решила, что она просто притворяется. Я подтянула одеяло к подбородку и закрыла глаза, стараясь не думать о плачущем ребенке и отчаявшейся матери.

Меня уже начал охватывать сон, когда Нэнси прошептала:

— А теперь она снова в положении, заметила? В августе родит. Нам всем надо молиться за нее, слышишь? — благочестиво добавила она. — Особенно сейчас, Он перед Рождеством лучше слышит. Молись, чтобы Джемайма в этот раз принесла здорового ребенка. — Нэнси перекатилась на другой бок, стянув с меня одеяло. — Такого, чтобы не сошел в могилу от первой же царапины.

* * *

Наступило и прошло Рождество, лорд Эшбери признал библиотеку вычищенной, и на следующее утро я, презрев холод, отправилась по поручению миссис Таунсенд в деревню. Леди Эшбери решила устроить новогодний праздник с целью собрать средства на комитет помощи бельгийским беженцам. Нэнси подслушала, что она носится с идеей заняться еще французами и португальцами.

Миссис Таунсенд решила, что для удачного обеда необходимы греческие сласти мистера Георгиаса. Не то, чтобы их продавали кому ни попадя, снисходительно добавила она, нет, только не в нынешние трудные времена. Мне надо будет подойти к прилавку и сказать, что я пришла за заказом от миссис Таунсенд из Ривертона.

Несмотря на ледяной холод, я обрадовалась возможности прогуляться. После нескончаемых праздников — сперва Рождество, теперь вот Новый Год — приятно было провести утро в одиночестве, вдали от бесконечного брюзжания Нэнси. После нескольких месяцев относительного спокойствия она вдруг снова решила взяться за меня всерьез: следила, критиковала, ворчала. Мне почему-то казалось, что меня готовят к каким-то переменам, только пока непонятно — каким.

Кроме того, у меня была своя тайная причина посетить деревню. Недавно вышел четвертый роман Конан Дойла о Шерлоке Холмсе, и я договорилась с торговцем, что приду за ним. Я копила деньги целых полгода, книга станет первой в моей жизни настоящей покупкой. «Долина страха» — одно название чего стоит!

Торговец с женой и шестью детьми жил в сером каменном доме, стиснутом со всех сторон другими, точно такими же. Улица представляла собой ряд унылых зданий, приткнувшихся за железнодорожной станцией. В воздухе висел запах горящего угля, булыжники на мостовой почернели, а фонари покрылись слоем сажи. Я робко постучала в облезлую дверь. Подождала. Ребенок лет трех, в грязных ботинках и поношенном свитере, сидел рядом со мной на ступеньке, колотя палкой по водосточной трубе. Голые исцарапанные коленки посинели от холода.

Я постучала погромче. Наконец дверь отворилась, за ней стояла худая, как палка, беременная женщина. Фартук туго натянулся на огромном животе, на руках она держала младенца с красными, воспаленными глазами. Не говоря ни слова, женщина молча смотрела куда-то сквозь меня, пока я пыталась обрести дар речи.

— Здравствуйте, — сказала я наконец тоном, позаимствованным у Нэнси. — Меня зовут Грейс Ривз. Я к мистеру Джонсу.

Женщина молчала.

— Я покупательница. — Голос предательски дрогнул от неуверенности. — У вас ведь можно купить книжку?

В глазах женщины проснулся едва заметный интерес. Она поудобней перехватила ребенка и мотнула головой вглубь дома.

— Муж там, на заднем дворе.

Хозяйка посторонилась, и я протиснулась мимо нее, благо в этом крошечном доме невозможно было заблудиться. Сразу за дверью начиналась пропахшая кислым молоком кухня. Два оборванных малыша катали камешки по исцарапанному сосновому столу.

Старший ловко сбил камешек брата и поднял на меня круглые глаза — две луны на худеньком личике.

— Вы к папе?

Я кивнула.

— А он на улице, смазывает повозку.

Наверное, у меня был растерянный вид, потому что его короткий пальчик указал на маленькую дверцу около печи.

Я снова кивнула, пытаясь улыбаться.

— Скоро я тоже начну с ним работать, — объявил мальчик, возвращаясь к своему камешку и прицеливаясь вновь. — Когда мне будет восемь.

— Везет тебе… — с завистью протянул младший.

— Ну, кто-то же должен присматривать за домом, пока папы не будет, — пожал плечами старший. — А ты еще слишком маленький.

Я подошла к дверце и толкнула ее. Под увешанной пожелтевшим бельем веревкой склонился, осматривая колеса своей тележки, торговец.

— Развалюха чертова, — бурчал он.

Я кашлянула, он оглянулся и ударился головой о ручку повозки.

— Хлам!

Он сощурился на меня, попыхивая трубкой. Попытка еще раз изобразить Нэнси провалилась, и я постаралась выговорить хоть как-нибудь:

— Меня зовут Грейс. Я за книгой.

Тишина.

— Сэр Артур Конан До…

Торговец облокотился о тележку.

— Я вас узнал.

Он тяжело вздохнул, я почувствовала горячий, сладковатый запах табака. Вытер масляные руки о штаны и, рассматривая меня, сказал:

— Вот, чиню тележку, чтобы сын мог с ней управляться.

— Когда вы уходите? — спросила я.

Он поднял взгляд над бельевой веревкой, отягощенной желтоватыми, словно саваны привидений, простынями, к голубому небу.

— Через месяц. В морскую пехоту. С детства хотел увидеть океан.

Он так потерянно смотрел на меня, что я поспешно отвела глаза. В кухонном окне маячили, уставившись на нас, мальчики и женщина с ребенком. Через закопченное стекло они казались мутными отражениями в грязном пруду. Торговец поглядел туда же.