То, что навевает светлое настроение
Монах, который подносит государю[153] в первый день Зайца жезлы удзуэ̀, сулящие долголетие.
Главный исполнитель священных плясок мика̀гура[154].
Танцор, который размахивает флажком во время священных плясок.
Предводитель отряда стражников, которые ведут коней[155], в Праздник умилостивления божеств.
Лотосы в пруде, обрызганные пролетным дождем.
Главный актер в труппе бродячих кукольников.
81. Когда кончились Дни поминовения святых имен Будды[156]…
Когда кончились Дни поминовения святых имен Будды, в покои императрицы перенесли ширмы, на которых изображен ад, чтобы государыня лицезрела их, предаваясь покаянию.
Они были невыразимо, беспредельно страшны.
— Ну же, гляди на них, — приказала мне императрица.
— Нет, я не в силах, — и, охваченная ужасом, я скрылась в одном из внутренних покоев.
Лил дождь, во дворце воцарилась скука.
Придворные были приглашены в покои государыни, и там начался концерт[157]. Сёнагон Митика̀та превосходно играл на лютне-бѝва[158]. Ему вторил Наримаса на цитре-со[159], Юкиё̀си — на флейте и господин Цунэфуса̀[160] — на многоствольной флейте. Это было чудесно! Когда смолкли звуки лютни, его светлость дайнагон[161] продекламировал:
Голос лютни замолк[162],
Но медлят еще с разговором.
Я прилегла в отдаленном покое, но тут не выдержала и вышла к ним со словами:
— О, я знаю, грех мой ужасен… Но как противиться очарованию прекрасного?
Все рассмеялись.
82. То-но тюдзё[163], услышав злонамеренную сплетню на мой счет…
То-но тюдзё, услышав злонамеренную сплетню на мой счет, стал очень дурно говорить обо мне:
— Да как я мог считать ее за человека? — восклицал он.
До моего слуха дошло, что он чернил меня даже во дворце. Представьте себе мое смущение!
Но я отвечала с улыбкой:
— Будь это правда, что ж, против нее не поспоришь, но это ложь, и он сам поймет, что не прав.
Когда мне случалось проходить мимо галереи «Черная дверь», он, услышав мой голос, закрывал лицо рукавом, отворачивался и всячески показывал мне свое отвращение.
Но я оставляла это без внимания, не заговаривала с ним и не глядела на него.
В конце второй луны пошли частые дожди, время тянулось томительно.
То-но тюдзё разделял вместе с государем Дни удаления от скверны.
Мне передали, что он сказал:
— Право, я соскучился без нее… Не послать ли ей весточку?
— О нет, незачем! — ответила я.
Целый день я пробыла у себя. Вечером пошла к императрице, но государыня уже удалилась в свою опочивальню.
В смежном покое дамы собрались вокруг светильника. Они развлекались игрой — по левой половине иероглифа угадывали правую.
Увидев меня, дамы обрадовались:
— Какое счастье, вот и вы! Идите сюда скорее!
Но мне стало тоскливо. И зачем только я пришла сюда? Я села возле жаровни, дамы окружили меня, и мы повели разговор о том о сем. Вдруг за дверями какой-то слуга отчетливым голосом доложил, что послан ко мне.
— Вот странность! Кому я понадобилась? Что могло случиться за столь короткое время?
И я велела служанке осведомиться, в чем дело. Посланный принадлежал к службе дворца.
— Я должен сам говорить с нею, без посредников, — заявил он, и я вышла к нему,
— Господин То-но тюдзё посылает вам вот это письмо. Прошу вас поскорее дать ответ, — сказал мне слуга.
«Но ведь он же вида моего не выносит, зачем ему писать мне?» подумала я. Прочитать письмо наспех нельзя было.
— Ступай, ответ не замедлит, — сказала я и, спрятав письмо на груди, воротилась во дворец.
Разговор мой с дамами возобновился, но вскоре посланный пришел снова:
— Господин сказал мне: «Если ответа нет, то пусть она вернет мне мое письмо». Поторопитесь же!
«Как странно! Словно рассказ в „Исэ̀-моногатари“[164]…» — подумала я и взглянула на письмо. Оно было написано изящным почерком на тонкой голубой бумаге. Сердце у меня забилось, и напрасно. В письме не было ничего, что могло бы взволновать, только строка из стихотворения китайского поэта:
В Зале совета, в пору цветов[165],
Вы под парчовой завесой.
И короткая приписка: «А дальше, что же дальше?»
Я не знала, как быть. Если б государыня еще бодрствовала, я бы могла попросить у нее совета.
Как доказать, что мне известен следующий стих? Напиши я китайские знаки неверной рукой, мой ответ оскорбил бы глаза.
Я взяла погасший уголек из жаровни и начертала на письме два японских стиха:
Хижину, крытую травой,
Кто навестит в дождливую ночь?
Я отдала письмо посланному, но ответа не получила.
Вместе с другими дамами я провела ночь во дворце. Не успела я утром вернуться в свои покои, как Гэн-тюдзё[166] громогласно вопросил:
— Здесь ли «Травяная хижина»?
— Странный вопрос, — сказала я. — Может ли здесь находиться такое жалкое существо? Вот если бы вы искали «Яшмовый чертог», вам бы, пожалуй, откликнулись.
— Отлично! Так вы у себя? А я собирался искать вас во дворце.
И вот что он сообщил мне:
— Вчера вечером у То-но тюдзё в его служебных апартаментах собралась компания придворных, все люди чиновные, рангом не ниже шестого. Пошли рассказы о женщинах былого и нашего времени.
— О себе скажу, я начисто порвал с ней, но так это не может оставаться. Я все ждал, что Сёнагон первая заговорит со мной, но она, видно, и не собирается. Так равнодушна, даже зло берет. Сегодня я хочу проверить наконец, многого ли она стоит. И тогда, так или иначе, конец делу!
Порешили отправить вам письмо. Но посланный вернулся с известием: «Сейчас она не может его прочесть».
То-но тюдзё снова отправил к вам посланного со строгим приказом: «Схвати ее за рукав и не давай отвертеться. На худой конец пусть хотя бы вернет мое письмо».
Слуге пришлось идти под проливным дождем. На этот раз он очень скоро вернулся и вынул листок из-за пазухи:
— Вот, пожалуйте!
Это было наше письмо.
— Так она вернула его! — То-но тюдзё поспешил развернуть листок и вскрикнул от удивления. Все толпой окружили его:
— Любопытно! В чем дело?
— Ах, до чего же хитроумная негодяйка! Нет, я не могу порвать с ней.
Тут все бросились читать стихи, начертанные вами на письме.
— Присоединим к этому двустишию начальную строфу. Гэн-тюдзё, сочините ее!
До поздней ночи мучились мы, пытаясь сочинить начальную строфу, и наконец нам пришлось оставить напрасные попытки, но мы все условились, что свет узнает об этой истории.
Он совсем смутил меня своим рассказом.
— Теперь все зовут вас Травяной хижиной, — сообщил мне Гэн-тюдзё и поспешно удалился.
«Неужели эта безобразная кличка[167] навсегда пристанет ко мне? Какая досада!» — огорчилась я.
Вторым навестил меня помощник начальника службы ремонта Норимѝцу[168].
— Я искал вас во дворце, спешил сказать вам, как сильно я обрадован.
— Чем же это? Что-то я не слышала о новых назначениях на должности. Какой пост вы получили?
— Не о том речь, — ответил Норимицу. — Какое радостное событие совершилось вчера вечером! Я едва дождался рассвета, так спешил к вам с этой вестью.
И он стал рассказывать мне, в общем, то же самое, что уже говорил Гэн-тюдзё.
«Я буду судить о Сёнагон по ее ответу и, если у нее не хватит ума, забуду о ней навсегда», — объявил То-но тюдзё. Вся компания начала совещаться.
Сначала посланный вернулся с пустыми руками, но все, как один, нашли, что вы поступили превосходно.
Когда же в следующий раз слуга принес письмо, сердце у меня чуть не разорвалось от тревоги. «Что же в нем? — думал я. — Ведь оплошай она, плохо придется и мне, ее „старшему брату“. К счастью, ответ ваш был не просто сносным, но блистательным и заслужил всеобщую похвалу.
„Старший братец“, — твердили мне, — пойдите-ка сюда. Нет, вы только послушайте!
В душе я был безмерно рад, но отвечал им:
— Право, я ничего не смыслю в подобных вещах.
— Мы не просим вас судить и оценивать стихи, — сказал То-но тюдзё, но только выслушать их, чтобы потом всем о них рассказывать.
— Я попал в несколько неловкое положение из-за того, что слыву вашим „старшим братцем“. Все бывшие там всячески старались приставить начальную строфу[169] к вашей замечательной строфе, бились-бились, но ничего у них не получалось.
— А какая у нас, спрашивается, особая надобность сочинять „ответную песню?“ — стали они совещаться между собой. — Нас высмеют, если плохо сочиним.
Спорили до глубокой ночи.
Ну, разве это не безмерная радость и для меня и для вас? Если бы меня повысили в чине, я бы и то не в пример меньше обрадовался»..
У меня сердце так и замерло от волнения и обиды. Я ведь писала ответ для одного То-но тюдзё. На поверку у него собралось множество людей, против меня был составлен заговор, а я об этом и не подозревала.
Все во дворце, даже сам император, узнали о том, что я зову Норимицу «старшим братцем», а он меня — «младшей сестрицей», и все тоже стали звать Норимицу «старшим братцем» вместо его официального титула.
Мы еще не кончили нашей беседы, как вдруг меня позвали к императрице. Когда я предстала перед ее очами, государыня заговорила со мной о вчерашней истории.
— Государь, смеясь, соизволил сказать мне: «Все мужчины во дворце написали ее двустишие на своих веерах».
«Удивительно! Кто поспешил сообщить всем и каждому мои стихи?» терялась я в догадках.
С того самого дня То-но тюдзё больше не закрывался рукавом при встречах со мной и стал относиться ко мне по-дружески.
83. В двадцатых числах второй луны…
В двадцатых числах второй луны государыня временно поселилась в своей дворцовой канцелярии. Я не сопутствовала ей, но осталась в павильоне Умэцубо̀[170].
На другой день То-но тюдзё послал мне письмо:
«Прошлым вечером я прибыл на поклонение в храм Курама̀, а сегодня „путь закрыт“, приходится заночевать в дороге. Все же я надеюсь вернуться в столицу еще до рассвета. Мне непременно нужно побеседовать с вами. Прошy вас, ждите меня, мне не хотелось бы слишком громко стучать в вашу дверь».
Вдруг госпожа Микусигэдоно̀[171] — «хранительница высочайшей шкатулки с гребнями» — прислала за мною.
«Зачем вам оставаться одной в своих покоях? Проведите ночь здесь у меня», — велела она сказать мне.
На другое утро я поздно вернулась к себе.
Моя служанка рассказала:
— Прошлой ночью кто-то сильно стучался в дверь, насилу-то я проснулась, вышла к гостю, а он мне и говорит: «Так она во дворце? Поди скажи ей, что я здесь». А я подумала, вы, верно, уже почиваете, да и снова легла спать.
«До чего же тупа!» — вознегодовала я.
В эту минуту явился посланный и доложил:
— Его превосходительство господин То-но тюдзё велел передать вам: «Я тороплюсь во дворец, но раньше должен переговорить с вами».
— Если у его превосходительства дело ко мне, пусть придет сюда. Здесь и поговорим! — отвечала я.
«А вдруг он откроет дверь и войдет из смежного покоя?» — При этой мысли сердце мое забилось от тревоги.
Я поспешила в главный зал и подняла верхнюю створку ситоми на восточной стороне павильона.
— Прошу сюда! — позвала я. То-но тюдзё приблизился ко мне мерными шагами, великолепный в своем узорчатом кафтане «цвета вишни». Кафтан подбит алым исподом неописуемо прекрасного оттенка. Шелка так и переливаются глянцем. Шаровары цвета спелого винограда, и по этому полю рассыпаны крупные ветки глициний: чудесный узор! Лощеные шелка исподней одежды сверкают пурпуром, а под ней еще несколько белых и бледно-лиловых одежд.
Он присел на узкой веранде почти под самой бамбуковой шторой, спустив ноги на землю. Мне казалось, будто сошел с картины один из героев романа.
Цветы сливы, белые на западной стороне дворца, алые на восточной, уже понемногу начали осыпаться, но еще были прекрасны. Солнце тихого весеннего дня бросало на них яркие лучи… Как хотела бы я, чтобы все могли вместе со мной посмотреть на это зрелище.
Я нахожусь позади шторы… Нет, лучше представьте себе женщину куда моложе, длинные волосы льются по плечам. Картина выйдет еще более волнующей!
Но мои цветущие годы позади, лицо поблекло. Волосы у меня накладные и рассыпаются неровными прядями.
По случаю придворного траура на мне были платья тускло-серого цвета даже не поймешь, окрашены или нет, и не отличишь одно от другого, никакого парада. В отсутствие императрицы я даже не надела шлейфа. Мой убогий вид портил всю картину. Какая жалость!
То-но тюдзё сказал мне:
— Я тороплюсь сейчас в императорский дворец на службу. Что-нибудь передать от вас? Когда вы пойдете туда? — и продолжал дальше: — Да, между прочим, вчера я вернулся, не дожидаясь рассвета. Думал, вы меня ждете, я ведь предупредил вас заранее. Луна светила ослепительно ярко, и не успел я прибыть из Западной столицы[172], как поспешил постучаться в ваши двери. Долго я стучал, пока не вышла ко мне служанка с заспанными глазами. До чего же глупый вид и грубый ответ! — рассказывал он со смехом.
На душе у меня стало скверно.
— Зачем вы держите у себя такое нелепое существо?
«В самом деле, — подумала я, — он вправе сердиться». Мне было и жаль его и смешно.
Немного погодя То-но тюдзё удалился. Если б кто-нибудь смотрел на эту сцену из глубины двора, то, верно, спросил бы себя с любопытством, что за красавица скрывается позади бамбуковой шторы. А если б кто-нибудь смотрел на меня из глубины комнаты, не мог бы и вообразить себе, какой великолепный кавалер находится за шторой.
Когда спустились сумерки, я пошла к своей госпоже. Возле государыни собралось множество дам, присутствовали и придворные сановники. Шел литературный спор. Приводились для примера достоинства и недостатки романов.
Сама императрица высказала свое суждение о героях романа «Дуплистое дерево» — Судзу̀си и Наката̀да[173].
— А вам какой из них больше нравится? — спросила меня одна дама. Скажите нам скорее. Государыня говорит, что Накатада ребенком вел жизнь дикаря…
— Что же из того? — ответила я. — Правда, небесная фея спустилась с неба, когда Судзуси играл на семиструнной цитре, чтобы послушать его, но все равно он — человек пустой. Мог ли он, спрашиваю, получить в жены дочь микадо?
При этих словах все сторонницы Накатада воодушевились.
— Но если так… — начали они.
Императрица воскликнула, обращаясь ко мне:
— Если б видели вы Таданобу, когда он пришел сюда! Он бы вам показался прекрасней любого героя романа.
— Да, да, сегодня он был еще более великолепен, чем всегда, подхватили дамы.
— Я первым делом хотела сообщить вам о нем, но меня увлек спор о романе, — и я рассказала обо всем, что случилось.
Дамы засмеялись:
— Все мы не спускали с него глаз, но могли ли мы, подобно вам, следить за нитью событий вплоть до мельчайшего шва?
Затем они наперебой принялись рассказывать:
«То-но тюдзё взволнованно говорил нам:
— О, если б кто-нибудь вместе со мной мог видеть, в каком запустенье Западная столица! Все ограды обветшали, заросли мохом…
Госпожа сайсё бросила ему вопрос:
— Росли ли там „сосны на черепицах“?[174]
Он сразу узнал, откуда эти слова, и, полный восхищения, стал напевать про себя:
„От Западных ворот столицы недалеко…“»
Вот любопытный рассказ!
84. Когда мне случалось на время отбывать в мой родной дом…
Когда мне случалось на время отбывать в мой родной дом, придворные постоянно навещали меня и это давало пищу кривотолкам. Но поскольку я всегда вела себя осмотрительно и нечего было мне таить от людей, что ж, я не огорчалась, пусть себе говорят.
Как можно отказать посетителям, даже в поздний час, и тем нанести им жестокую обиду? А ведь, бывало, наведывались ко мне и такие гости, кого не назовешь близкими друзьями.
Сплетни досаждали мне, и потому я решила на этот раз никому не говорить, куда еду. Только второй начальник Левой гвардии господин Цунэфуса и господин Наримаса были посвящены в мой секрет.
Младший начальник Левой гвардии Норимицу — он-то, разумеется, знал обо всем — явился навестить меня и, рассказывая мне разные разности, сообщил, между прочим:
— Вчера во дворце господин Сайсё-но тюдзё настойчиво допытывался у меня, куда вы скрылись: «Уж будто ты не знаешь, где твоя „младшая сестрица“? Только притворяешься. Говори, где она?» Я уверял его, что знать ничего не знаю, а он нещадно донимал меня расспросами.
— Нелепо мне было выдавать ложь за правду, — продолжал Норимицу. Чуть было я не прыснул со смеха… У господина Сайсё-но тюдзё был такой недоуменный вид! Я боялся встретиться с ним взглядом. Измучившись вконец, я взял со стола немного сушеной морской травы, сунул в рот и начал жевать. Люди, верно, удивлялись: «Что за странное кушанье он ест совсем не вовремя!» Хитрость моя удалась, я не выдал себя. Если б я рассмеялся, все бы пропало! Но я заставил Сайсё-но тюдзё поверить, будто мне ничего не известно.
Все же я снова и снова просила Норимицу быть осторожнее:
— Смотрите же, никому ни слова!
После этого прошло немало времени.
Однажды глубокой ночью раздался оглушительно громкий стук.
«Кто это ломится в ворота? — встревожилась я. — Ведь они возле самого дома».
Послала служанку спросить, — оказалось, гонец из службы дворца. Он сказал, что явился по приказу младшего начальника Левой гвардии, и вручил мне письмо от Норимицу. Я поднесла его к огню и прочла:
«Завтра кончается „Чтение священных книг“[175]. Господин Сайсе-но тюдзё остался во дворце, чтобы находиться при особе императора в День удаления от скверны. Он неотступно требует от меня: „Скажи, куда скрылась твоя ″младшая сестрица″? Не отговориться от него. Больше я молчать не могу. Придется мне открыть вашу тайну… Как мне быть? Поступлю, как велите“».
Я ничего не написала в ответ, только завернула в бумагу стебелек морской травы и отослала его Норимицу.
Вскоре он пришел ко мне.
— Всю эту ночь Сайсё-но тюдзё выпытывал у меня вашу тайну, отозвав в какой-нибудь темный закуток. Настоящий допрос, сущая мука! А вы почему мне не ответили? Прислали стебелек дрянной травы! Странный подарок! Верно, это по ошибке? — недоумевал Норимицу.
Мне стало досадно. Значит, он так ничего и не понял! Молча я взяла листок бумаги, лежавший на крышке тушечницы, и написала на нем:
Кто скажет, где она,
Когда нырнет рыбачка?
Молчит трава морская.
Затих вспененный ключ…
К разгадке береги!
— А, так вы сочинили стишки? Не буду читать! — Норимицу концом своего веера отбросил листок и спасся бегством.
Мы были так дружны, так заботились друг о друге — и вдруг, без всякого повода, почти поссорились!
Он прислал мне письмо:
«Я, пожалуй, совершил промах, но не забывайте о нашем дружеском союзе и, даже разлучась со мной, всегда смотрите на меня как на своего старшего брата».
Норимицу часто говорил:
«Если женщина по-настоящему любит меня, она не пошлет мне стихов. Я ее стал бы считать кровным врагом. Захочет со мной порвать, пусть угостит меня стишками — и конец всему!»
А я послала ему ответное письмо с таким стихотворением:
Горы Сестра и Брат
Рухнули до основанья.
Тщетно теперь искать,
Где она, Дружба-река,
Что между ними струилась?
Думаю, Норимицу не прочитал его, ответа не пришло.
Вскоре он получил шапку чиновника пятого ранга и был назначен помощником губернатора провинции Тото̀ми. Мы расстались, не примирившись.
То, что грустно видеть
Как, непрерывно сморкаясь, говорят сквозь слезы.
Как женщина по волоску выщипывает себе брови[176].
86. Вскоре после того памятного случая[177], когда я ходила к караульне Левой гвардии…
Вскоре после того памятного случая, когда я ходила к караульне Левой гвардии, я вернулась в родной дом и оставалась там некоторое время. Вдруг я получила приказ императрицы немедленно прибыть во дворец.
Одна из фрейлин приписала со слов государыни:
«Я часто вспоминаю, как я глядела тебе вслед, когда ты шла на рассвете к караульне Левой гвардии. Как можешь ты быть столь бесчувственной? Мне этот рассвет казался таким прекрасным!..»
В своем ответе я заверила государыню в моей почтительной преданности. И велела передать на словах:
«Неужели могу я забыть о том чудесном утре? Вы сами разве не думали тогда, что видите перед собой небесных дев в лучах утренней зари, как видел их некогда Судзуси?»
Посланная мной служанка скоро вернулась и передала мне слова государыни:
«Как могла ты унизить твоего любимца Наката̀да, вспомнив стихи его соперника? Но забудь все свои огорчения и вернись во дворец сегодня вечером. Иначе я тебя от всего сердца возненавижу».
«Мне было бы страшно навлечь на себя хоть малейшую немилость. Тем более после такой угрозы, я готова жизнь отдать, лишь бы немедленно прибыть к вам», — ответила я и вернулась во дворец,
87. Однажды, когда императрица изволила временно пребывать в своей канцелярии…
Однажды, когда императрица изволила временно пребывать в своей канцелярии, там, в Западном зале, были устроены «Непрерывные чтения сутр».
Все происходило, как обычно: собралось несколько монахов, повесили изображения Будды…
Вдруг, на второй день чтения, у подножия веранды послышался голос нищенки:
— Подайте хоть кроху из подношений Будде.
— Как можно, — отозвался бонза, — еще не кончилась служба.
Я вышла на веранду поглядеть, кто просит подаяния. Старая нищенка-монахиня в невероятно грязных отрепьях смахивала на обезьяну.
— Что она говорит? — спросила я.
Монахиня запричитала:
— Я тоже из учеников Будды, следую по его пути. Прошу, чтоб мне уделили кроху от подношений, но бонзы скупятся.
Цветистая речь на столичный манер! Нищих жалеешь, когда они уныло плачут, а эта говорила слишком бойко, чтобы вызвать сострадание.
— Так ты ничего другого в рот не берешь, как только крохи от подношений Будде? Дело святое! — воскликнула я.
Заметив мой насмешливый вид, монахиня возразила:
— Почему это ничего другого в рот не беру? Поневоле будешь есть только жалкие остатки, когда лучшего нет.
Я положила в корзинку фрукты, рисовые лепешки и дала ей. Она сразу же стала держаться фамильярно и пустилась рассказывать множество историй.
Молодые дамы тоже вышли на веранду и забросали нищенку вопросами:
— Дружок у тебя есть? Где ты живешь?
Она отвечала шутливо, с разными прибаутками.
— Спой нам! Спляши нам! — стали просить дамы.
Нищенка затянула песню, приплясывая:
С кем я буду этой ночью спать?
С вице-губернатором Хита̀ти.
Кожа у него нежна,
С ним сладко спать.
Песня была нескончаемо длинной. Затем она завела другую.
На горе Любовь
Заалели листья кленов,
Издали видна.
Всюду слава побежит.
Всюду слава побежит, пела монахиня, тряся головой и вертя ее во все стороны. Это было так нелепо и отвратительно, что дамы со смехом закричали:
— Ступай себе! Иди прочь.
— Жаль ее. Надо бы дать ей что-нибудь, — вступилась я.
Государыня попеняла нам:
— Ужасно! Зачем вы подбивали нищенку на шутовство? Я не слушала, заткнула себе уши. Дайте ей эту одежду и поскорей проводите со двора.
Дамы бросили монахине подарок:
— Вот, государыня пожаловала. У тебя грязное платье, надень-ка новое.
Монахиня поклонилась в землю, набросила дарованную одежду на плечи и пошла плясать.
До чего же противно! Все вошли в дом.
Но, видно, подарками мы ее приручили, нищенка повадилась часто приходить к нам. Мы прозвали ее «Вице-губернатор Хитати». Она не мыла своих одежд, на ней были все те же грязные отрепья, и мы удивлялись, куда же она дела свое новое платье?
Когда госпожа Укон, старшая фрейлина из свиты государя, посетила императрицу, государыня пожаловалась на нас:
— Болтали по-приятельски с несносной попрошайкой, приручили, теперь зачастила сюда. — И она приказала даме Кохёэ̀ изобразить ее смешные повадки.
Госпожа Укон, смеясь, сказала нам:
— Как мне увидеть эту монахиню? Покажите мне ее. Знаю, знаю, она ваша любимица, но я ее не переманю, не бойтесь.
Вскоре пришла другая нищая монахиня. Она была калекой, но держала себя с большим достоинством. Мы начали с ней беседовать. Нищенка эта смущалась перед нами, и мы почувствовали к ней сострадание.
И ей тоже мы подарили одежду от имени государыни. Нищенка упала ниц, ее неумелый поклон тронул наши сердца.
Когда она уходила, плача от радости, навстречу ей попалась монахиня по прозвищу «Вице-губернатор Хитати». С тех пор назойливая попрошайка долго не показывалась нам на глаза, но кто вспоминал ее?
В десятых числах двенадцатой луны выпало много снега.
Дворцовые служанки насы̀пали его горками на подносы.
— Хорошо бы устроить в саду настоящую снежную гору[178], — решили служанки.
Они позвали челядинцев и велели им насыпать высокую гору из снега «по велению императрицы».
Челядинцы дружно взялись за дело. К ним присоединились слуги, подметавшие сад. Гора поднялась очень высоко.
Вышли полюбопытствовать приближенные императрицы и, увлекшись, начали подавать разные советы.
Появились чиновники — сначала их было трое-четверо, а там, смотришь, — двенадцать.
Велено было созвать всех слуг, отпущенных домой:
«Тому, кто строит сегодня снежную гору, уплатят за три дня работы, а кто не явится, с того удержат жалованье за три дня».
Услышав это, слуги прибежали впопыхах, но людей, живших в дальних деревнях, известить не удалось.
Когда работа была кончена, призвали всех слуг, состоявших при дворе императрицы, и бросили на веранду два больших тюка, набитых свертками шелка. Каждый взял себе по свертку и с низким поклоном удалился.
Но придворные высших рангов остались, сменив свои парадные одеяния с длинными рукавами на «охотничьи одежды».
Императрица спросила у нас:
— Сколько, по-вашему, простоит снежная гора?
— Дней десять, наверно… — сказала одна.
— Пожалуй, десять с лишним, — ответила другая.
Никто не рискнул назвать более долгий срок. — А ты как думаешь? обратилась ко мне государыня.
— Снежная гора будет стоять до пятнадцатого дня первой луны нового года, — решительно сказала я. Государыня сочла это невозможным. Все дамы твердили хором:
— Растает, непременно растает еще в старом году.
Увы, я зашла слишком далеко… В душе я раскаивалась, что не назвала первый день года. Но будь что будет! Если я ошиблась, поздно отступать теперь, и я твердо стояла на своем.
Числа двадцатого пошел дождь, но гора, казалось, не таяла, только мало-помалу становилась все ниже.
«О Каннон Белой горы[179], не позволяй снежной горе растаять!» — молила я богиню, словно обезумев от тревоги.
Кстати сказать, в тот день, когда строили гору, к нам явился посланный от императора — младший секретарь императорской канцелярии Тадатака.
Я предложила ему подушку для сидения, и мы стали беседовать.
— Нынче снежные горы вошли в большую моду, — сообщил он. — Император велел насыпать гору из снега в маленьком дворике перед своими покоями. Высятся они и перед Восточным дворцом, и перед дворцом Кокидэ̀н, и возле дворца Кёгокудоно̀…
Я сразу же сочинила танку, а одна дама по моей просьбе прочла ее вслух:
Мы думали, только у нас
В саду гора снеговая,
Но эта новинка стара.
Гора моя, подожди!
Дожди ее точат, о горе!
Склонив несколько раз голову, Тадатака сказал:
— Мне стыдно было бы сочинить в ответ плохую танку. Блестящий экспромт! Я буду повторять его перед бамбуковой шторой каждой знатной дамы.
С этими словами он ушел.
А ведь говорили о нем, что он — мастер сочинять стихи! Я была удивлена.
Когда государыня узнала об этом, она заметила:
— Должно быть, твое стихотворение показалось ему необычайно удачным.
К концу года снежная гора стала как будто несколько ниже, но все еще была очень высока.
Однажды в полдень дамы вышли на веранду. Вдруг появилась нищенка «Вице-губернатор Хитати».
— Тебя долго не было. Отчего это? — спросили ее.
— Отчего, отчего! Случилась беда.
— Какая беда?
Вместо ответа нищенка сказала:
— Вот что мне сейчас пришло в голову. И она затянула унылым голосом:
Еле к берегу плывет[180]
Нищая рыбачка,
Так велик ее улов.
Отчего же ей одной
Моря щедрые дары?
Дамы презрительно рассмеялись. Увидев, что никто не удостаивает ее взглядом, нищая монахиня залезла на снежную гору, потом начала бродить вокруг да около и наконец исчезла.
Послали рассказать об этой истории госпоже Укон. Служанка передала нам ее слова:
— Почему же вы не велели проводить нищенку сюда? Бедняжка с досады даже на снежную гору влезла!
Все снова начали смеяться.
Снежная гора благополучно простояла до самого конца года. В первую же ночь первой луны выпал обильный снег.
Я было подумала: «О радость! Гора снова станет выше».
Но государыня отдала приказ:
— Оставьте старый снег, а свежий надо смести и убрать.
Я провела ночь во дворце. Когда рано утром я вернулась в свои покои, ко мне пришел, дрожа от холода, старший слуга. На рукаве своего придворного кафтана, зеленого, как листья лимонного дерева, он принес сверток в зеленой бумаге, привязанный к ветке сосны.
— От кого письмо? — спросила я.
— От Принцессы — верховной жрицы[181], — последовал ответ.
Я исполнилась благоговейной радости и поспешно отнесла послание государыне.
Госпожа моя еще почивала. Я придвинула шашечную доску вместо скамеечки и, став на нее, попробовала, напрягая все силы, одна поднять решетчатую створку ситоми, возле спального полога, но створка эта была слишком тяжела. Я смогла приподнять ее лишь с одного краю, и она громко заскрипела.
Императрица очнулась от сна.
— Зачем ты это делаешь? — спросила она.
— Прибыло послание от Принцессы — верховной жрицы. Как не поторопиться прочесть его? — сказала я.
— Рано же его принесли!
Государыня поднялась с постели и развернула сверток. В нем находились два «жезла счастья»[182] длиной в пять сунов, сложенные так, что верхние концы их напоминали «колотушку счастья», и украшенные ветками дикого померанца, плауна и горной лилии. Но письма не было.
— Неужели ни единого слова? — изумилась государыня и вдруг увидела, что верхние концы жезлов завернуты в небольшой листок бумаги, а на нем написана песня:
Гул пошел в горах.
От ударов топора
Прокатилось эхо,
Чтобы счастье приманить,
Дикий персик срублен.
Государыня начала сочинять «ответную песню», а я в это время любовалась ею, так она была хороша! Когда надо было послать весть Принцессе — верховной жрице или ответить ей, императрица всегда писала с особым тщанием и сейчас отбрасывала черновик за черновиком, не жалея усилий.
Послу Принцессы пожаловали белую одежду без подкладки и еще одну, темно-алого цвета. Сложенные вместе, они напоминали белоснежный, подбитый алым шелком кафтан «цвета вишни».
Слуга ушел сквозь летевший снег, набросив одежды себе на плечо… Красивое зрелище!
На этот раз мне не удалось узнать, что именно ответила императрица, и я была огорчена.
А снежная гора тем временем и не думала таять, словно была настоящей Белой горой в стране Ко̀си[183]. Она почернела и уже не радовала глаз, но мне страстно хотелось победить в споре, и я молила богов сохранить ее до пятнадцатого дня первой луны. Но другие дамы говорили:
— И до седьмого не устоит!
Все ждали, чем кончится спор, как вдруг неожиданно на третий день нового года государыня изволила отбыть в императорский дворец.
«Какая досада! Теперь уж мы не узнаем, сколько простоит снежная гора», — с тревогой думала я.
— Право, хотелось бы поглядеть! — воскликнули дамы.
И сама государыня говорила то же самое.
Сохранись гора до предсказанного мною срока, я бы могла с торжеством показать ее императрице. Но теперь все потеряно!
Начали выносить вещи. Воспользовавшись суматохой, я подозвала к веранде старого садовника, который пристроил навес своей хижины к глинобитной ограде дворца.
— Береги хорошенько эту снежную гору, — приказала я ему, — Не позволяй детям топтать и разбрасывать снег. Старайся сохранить ее в целости до пятнадцатого дня. Если она еще будет стоять в этот день, то я попрошу императрицу пожаловать тебе богатый подарок и сама в долгу не останусь.
Я всегда давала садовнику много разных лакомств и прочей снеди, какой стряпухи угощают челядинцев, и он ответил мне с довольной усмешкой:
— Дело легкое, буду стеречь вашу гору… Правда, дети уж наверно на нее полезут.
— Если они тебя не послушают, извести меня, — ответила я.
Я пробыла в императорском дворце до седьмого дня первой луны, а потом уехала к себе домой.
Все время, пока я жила во дворце, мне не давала покоя снежная гора. Кого только не посылала я узнать о ней: камеристок, истопниц, старших служанок…
В седьмой день нового года я велела отнести садовнику остатки от праздничных кушаний, и посланная моя, смеясь, рассказывала мне, как благоговейно, с земным поклоном, садовник принял этот дар.
В своем родном доме я вставала еще до рассвета, мучимая тревогой, и спешила отправить служанку: пусть скорей посмотрит, сохранилась ли снежная гора.
Пришел десятый день. Как я была рада, когда служанка доложила мне:
— Еще дней пять простоит!
Но к вечеру четырнадцатого дня полил сильный дождь. От страха, что гора за ночь растает, я не могла сомкнуть глаз до самого утра.
Слушая мои жалобы, люди подсмеивались надо мной: уж не сошла ли я с ума?
Посреди ночи кто-то из моих домашних проснулся и вышел. Я тоже поднялась с постели и начала будить слугу но он и не подумал пошевелиться, негодник. Я сильно рассердилась на него, и он нехотя встал и отправился в путь.
Вернувшись, слуга сказал:
— Теперь она не больше круглой соломенной подушки для сидения. Садовник усердно ее бережет, детей и близко не подпускает. Не извольте беспокоиться, дня два еще продержится. Садовник рад. «Дело верное, говорит, я получу обещанный подарок!»
В приливе восторга я начала мечтать о том, как придет долгожданный день. Я насыплю горку снега на поднос и покажу государыне. Сердце мое билось от радостного ожидания.
Наконец пришло утро пятнадцатого дня. Я встала ни свет ни заря и дала моей прислужнице шкатулку:
— Вот, иди к горе, насыпь сюда снегу! Бери его оттуда, где он белый. А грязный снег смахни и отбрось.
Женщина что-то уж слишком скоро вернулась, размахивая на ходу крышкой от пустой шкатулки[184].
— Снег весь растаял! — воскликнула она.
Я была изумлена и глубоко огорчилась. Какая неудача! Я сложила к случаю неплохое стихотворение и думала читать его людям с печальными вздохами… А теперь — к чему оно?
— Как могло это случиться? Вчера вечером снега было еще вот столько, а за ночь весь растаял? — спрашивала я с отчаянием.
Служанка начала крикливо рассказывать:
— Садовник так сетовал, так жаловался, всплескивая от горя руками: «Ведь до самой темноты еще держалась! Я-то надеялся получить подарок…»
В эту минуту явился посланный из дворца. Императрица велела спросить у меня:
— Так что же, стоит ли еще снежная гора?
Как ни было мне тяжело и досадно, я принуждена была ответить:
— Передайте от моего имени государыне: «Хоть все и утверждали, что снежная гора растает в старом году и уж самое позднее в первый день нового года, но она еще вчера держалась до самого заката солнца. Смею думать, я верно предсказала. Если бы снег не растаял и сегодня, моя догадка была бы уж слишком точной. Но кажется мне, нынче ночью кто-то из зависти разбросал его».
В двадцатый день первой луны я вернулась во дворец и первым делом начала рассказывать государыне историю снежной горы.
— Не успела моя служанка уйти, как уже бежит назад, размахивая крышкой. Словно тот монашек, что сказал[185]: «А ларец я бросил». Какое разочарование! Я-то хотела насыпать на поднос маленькую горку из снега, красиво написать стихи на белой-белой бумаге и поднести вам!
Государыня от души рассмеялась, и все присутствующие не могли удержаться от смеха.
— Ты отдала снежной горе столько сердечной заботы, а я все испортила и, наверно, заслужила небесную кару. Сказать тебе правду, вечером в четырнадцатый день года я послала служителей разбросать снежную гору. (Забавно, что в своем ответном письме ты как раз и заподозрила нечто подобное.) Старичок-садовник проснулся. И, молитвенно сложив руки, стал просить, чтобы гору пощадили, но слуги пригрозили ему: «На то есть высочайший приказ. Никому ни слова, иначе берегись, сровняем с землей твою лачугу».
Они побросали весь снег за ограду, что находится к югу от караульни Левой гвардии.
«Крепкий был снег, еще немало его оставалось», — сказали слуги. Пожалуй, он дождался бы и двадцатого дня, ведь к нему прибавился первый снег нового года. Сам государь, услышав об этом, заметил: «А она глубоко заглянула в будущее, вернее других…» Прочти же нам твое стихотворение. Я созналась во всем, и, по совести, ты победила!
Дамы вторили государыне, но я, всерьез опечаленная, была не в силах успокоиться.
— Зачем я стану читать стихи? Теперь, когда я узнала, как жестоко со мной поступили!
Пришел император и заметил:
— Правду сказать, я всегда думал, что она — любимая наперсница государыни, но теперь что-то сомневаюсь…
Мне стало еще более горько, я готова была заплакать.
Я так радовалась, что падает свежий снег, но императрица приказала смести его и убрать.
— Она не хотела признать твою победу, — улыбнулся император.
То, что великолепно
Китайская парча.
Меч в богато украшенных ножнах.
Цветные инкрустации из дерева на статуе Будды.
Цветы глицинии чудесной окраски, ниспадающие длинными гроздьями с веток сосны.
Куродо шестого ранга.
Несмотря на свой невысокий чин, он великолепен! Подумать только, куродо вправе носить светло-зеленую парчу, затканную узорами, что не дозволяется даже отпрыскам самых знатных семей!
Дворцовый прислужник для разных поручений, сын простолюдина, он был совсем незаметен, пока состоял в свите какого-нибудь должностного лица, но стоило ему стать куродо — и все изменилось! Словами не описать, до чего он ослепителен.
Когда куродо доставляет императорский рескрипт пли приносит от высочайшего имени сладкие каштаны на церемониальное пиршество[186], его так принимают и чествуют, словно он с неба спустился.
Дочь знатного вельможи стала избранницей императора, но еще живет в родном доме и носит девический титул химэгѝми — юной принцессы. Куродо является с высочайшим посланием в дом ее родителя. Прежде чем вручить послание своей госпоже, дама из ее свиты выдвигает из-под занавеса подушку для сидения, и куродо может видеть края рукавов… Думаю, не часто приходилось человеку его звания любоваться таким зрелищем!
Если куродо вдобавок принадлежит к императорской гвардии, то он еще более неотразим. Садясь, он раскладывает веером длинные полы своих одежд, и сам хозяин дома из своих рук подносит ему чарку вина. Сколько гордости должен чувствовать в душе молодой куродо!
Куродо водит дружбу с сыновьями знатнейших семей, он принят в их компанию как равный. Бывало, он трепетал перед ними и никогда не посмел бы сидеть с ними в одной комнате… А теперь юные вельможи с завистью смотрят, как в ночную пору он прислуживает самому императору, обмахивает его веером или растирает палочку туши, когда государь хочет написать письмо.
Всего лишь три-четыре года куродо близок к государю… В это время он может появляться в толпе высших сановников, одетый самым небрежным образом, в одеждах негармонических цветов. Но вот всему конец — близится срок отставки.
Куродо, казалось бы, должен считать разлуку с государем горше смерти, но печально видеть, как он хлопочет, вымаливая какой-нибудь тепленький пост в провинции — в награду за свои услуги.
В старые времена куродо с самого начала года принимались громко сетовать, что пришел конец их службы. В наше время они бегом торопятся в отставку.
Одаренный талантами ученый[187] высшего звания в моих глазах достоин великого почтения. Пусть он неказист лицом, нечиновен, но свободно посещает высочайших особ. С ним советуются по особым вопросам. Он может быть назначен наставником императора — завидная судьба. Когда он сочинит молитвословие или вступление к стихам, все воздают ему хвалу.
Священник, умудренный знаниями, тоже, бесспорно, достоин восхищения.
Торжественный проезд императрицы в дневные часы.
Церемониальный кортеж канцлера — «Первого человека в стране». Его паломничество в храм Ка̀суга.
Светло-пурпурные ткани цвета виноградной грозди.
Все пурпурное великолепно, будь то цветы, нити шелка или бумага. Среди пурпурных цветов я все же меньше всего люблю ирис.
Куродо шестого ранга потому так великолепно выглядят во время ночного дежурства во дворце, что на них пурпурные шаровары.