Глава первая ПЕРВЫЕ ШАГИ ЛЬВА

Режин Перну Ричард Львиное Сердце

О РЕЖИН ПЕРНУ И ЕЕ КНИГЕ

Эта женщина представляется мне одним из чудес уходящего века, ее века, с большей частью которого совпали ее жизнь и деятельность[1]. Подобно своей излюбленной героине, Орлеанской деве, она отдала себя идее, отдала «без страха и упрека» и сумела претворить идею в реальность. Пытливый исследователь-историк, искусный популяризатор, талантливый писатель, неутомимый организатор, обаятельный человек — все эти качества мадемуазель Режин Перну выявляются для каждого, кто имел счастье быть с нею знакомым и хоть немного прикоснуться к ее трудам и дням.

С детства влюбилась она в далекое прошлое своей родины, влюбилась глубоко и навечно. И невольно думается: нет, не случайно родилась она в Шато-Шиноне, городе, столь многим связанном со средневековой историей Франции. Окончив Университет в Экс-ан-Провансе, а затем знаменитую Школу хартий в Париже — подлинный храм науки, давший миру плеяду прославленных эрудитов, и защитив докторскую диссертацию в Сорбонне, мадемуазель Перну не удовольствовалась этим, но преодолела еще один рубеж — Школу искусств при Лувре, овладев специальностями не только историка и архивиста, но и искусствоведа. Одновременно она с головой ушла в научные изыскания, преподавательскую работу и литературную деятельность. Первые печатные труды Р. Перну появились в 40-е годы, причем многие из них носили полемический характер и отвечали на острые запросы времени.

Двадцатый век — век парадоксов. Именно он породил некую зловещую эпидемию в исторической науке. Здесь, особенно в послевоенный период, бытует своеобразная мания — сокрушать очевидное, ревизовать устоявшееся, рвать традиции, переиначивать прошлое. Один вытаскивает старую историю «Железной маски», перекраивая в ней все на свой лад, другой превращает злодея и убийцу «Синюю бороду» в невинно пострадавшего праведника, третий втаптывает в грязь традиционно любимого французами Генриха IV, четвертый «реабилитирует» мистификатора и шарлатана Калиостро, делая из него великого ученого и пророка. В этом мутном потоке «открытий» особенно не повезло крестьянской дочери Жанне, спасшей Францию от иноземного господства в XV веке. Чего только не вытворяли с ней новоявленные парадоксалисты! Ее превращали в королевскую сестру, «спасали» от костра, выдавали замуж и наделяли детьми, делали стяжательницей и вакханкой, одним словом, всячески опошляли и «дегероизировали», немало не смущаясь тем, что оскорбляют самые святые чувства соотечественников. И весь этот бред — ради чего же? Исключительно в погоне за сенсацией-однодневкой. Ради нее эти «открыватели истин» не жалели ни пыла, ни чернил. Не утруждая себя поисками фактов, под маской «пересмотра» и «срывания покровов с тайны» они городили и городят невероятную чепуху, лишь бы поразить воображение простака и увеличить тираж своих «опусов».

Вот с этими и им подобными лжеисториками всю жизнь боролась новая Орлеанская дева — бесстрашная Режин Перну Боролась сама и помогала бороться другим. Боролась разными способами и прежде всего на основе кропотливейшего изучения фактов, выявляя подлинную историю своей страны и своего народа. Среди обширного списка ее печатных работ, переведенных на различные языки[2], обращает на себя внимание обобщающий труд, вышедший еще в первой половине века, — «Свет средних веков»[3], само заглавие которого говорит о многом: автор как бы противопоставляет свое видение этой далекой эпохи легиону обскурантов, толкующих о «мрачном Средневековье» как о некоем провале в истории человечества. И уже здесь ощущаешь коренную особенность менталитета Р. Перну — ее глубокую и искреннюю религиозность, пронизывающую все ее творчество и весь жизненный путь. О чем бы в дальнейшем ни писала эта замечательная женщина, будь то биографии средневековых монархов и королев, эпопея Абеляра и Элоизы, история Крестовых походов или даже такой далекий от эмоций обобщающий труд, как «История буржуазии во Франции»[4], — всюду особенность эта проходит красной нитью, придавая исключительное внутреннее благородство всем ее произведениям. Главными же среди них, отнюдь не преуменьшая значения всего остального, следует считать «жанниану» Р. Перну — реабилитацию Жанны д'Арк, стойкую защиту ее от всех происков и вывертов лжеисториков и воссоздание истинного образа бесстрашной французской героини. На этой стезе мадемуазель Перну не только морально уничтожила своих противников, всех этих «кошонов», следуя ее ироническому определению[5], но и сумела создать нечто, ярко проявившее ее организаторский талант и оставившее человечеству зримый и ощутимый материальный след в виде Орлеанского центра, который, собственно, нас и сблизил.

Конечно, научные труды Р. Перну я знал и раньше, но встретиться с ней впервые мне довелось только летом 1976 года в Москве. Она приехала к нам с целью выяснить, как поставлено дело изучения и преподавания истории Средних веков в Советском Союзе. Поскольку мадемуазель Перну знала мои работы о Средневековье и они были близки ей по тематике, она захотела встретиться со мной. Встречу организовал журнал «Советская женщина». На ней присутствовали кинорежиссер Глеб Панфилов, создатель фильма «Начало», и актриса Инна Чурикова, героиня которой исполняла роль Жанны д'Арк в этом фильме. Нас встретила маленькая хрупкая женщина с коротко подстриженными седыми волосами и проницательным приветливым взглядом. Ее сопровождала молодая девушка-секретарь. Мы как могли старались удовлетворить любопытство нашей гостьи, записывавшей наши слова на портативный диктофон. Помню один забавный эпизод. В стопке моих трудов, которые я преподнес француженке, оказалась и «Жанна д'Арк» на татарском языке. Удивление мадемуазель Перну было беспредельно. «Тартар! — воскликнула она. — Чингисхан!..» Мы все рассмеялись. Впрочем, причину и смысл этого восклицания я понял позднее…

Два года спустя последовало приглашение на международный коллоквиум, организованный Центром Жанны д'Арк.

На аэродроме «Шарль де Голль» — и это было очень трогательно — меня встретила сама мадемуазель. После обязательного «дежане» в маленьком парижском ресторане и чашки кофе в ее уютной гостиной на улице Русселе белый «вуатюр» мадемуазель за час с небольшим доставил нас в Орлеан.

В течение последующих шести дней Орлеанская дева в своих обоих обличьях — крестьянской девушки Жанны, жившей в XV веке, и ученого-эрудита, замечательной женщины XX века, — была постоянно со мной. И не только потому, что имя ее по многу раз звучало на коллоквиуме. Гостиница, в которой я жил, помещалась близ площади Мартруа, неподалеку от собора. Каждое утро я просыпался под звон колоколов на башнях Сен-Круа с мыслью, что такой же звон будил и Жанну. Отправляясь на коллоквиум утром и возвращаясь вечером, я проходил через площадь Мартруа и видел прекрасную конную статую Жанны работы Фойятье, разную в лучах восходящего солнца и в лучах прожекторов. Жанна смотрела с витрин выставок, с плакатов на стенах домов, с огромного старинного гобелена, что был вывешен в церкви Сен-Пьер, где проходили наши заседания. А с другой «Жанной», с современной Орлеанской девой, я старался проводить максимум времени, свободного от заседаний. И тогда-то постиг всю уникальность этой маленькой женщины, ее поразительный интерес к жизни далекого прошлого, ее неизбывную энергию, которой не коснулись годы, ее организаторский талант — ведь этот коллоквиум, собравший ученых со всего света, да и сам Орлеанский Центр были делом преимущественно ее рук!..

Нельзя не отметить, что у мадемуазель Перну уже имелся основательный опыт: некогда она работала в музее Реймса, а затем участвовала в реорганизации Музея истории Франции при Национальном архиве. Но все это было как бы мимоходом и в далеком прошлом; здесь же нужно было поднимать совершенно новый пласт, создавать Центр из ничего, и главное, при отсутствии серьезной поддержки извне, при неодобрительной настороженности многих власть имущих. Тем не менее мадемуазель нашла единомышленников-энтузиастов, в числе которых оказался известный писатель и деятель культуры Андре Мальро. И план начал быстро реализовываться.

Орлеанский Центр был основан в 1974 году, и Режин Перну бессменно возглавляла его в течение последующих двенадцати лет[6]. Главной задачей его была борьба за подлинную историю, отобранную у фальсификаторов, причем дело не ограничивалось миссией Жанны д'Арк, а все было взято гораздо шире, включая и другие проблемы средневековых Франции и Англии. Центр располагает большим количеством подлинных документов, обширной библиотекой, микрофильмами, микрокопиями и ксерокопиями с материалов, разбросанных по всем хранилищам страны, а также различными видео- и аудиоматериалами, осуществляет многообразные публикации и имеет свой постоянный печатный орган, выходящий четыре раза в год. В пределах всей страны Центр обеспечивает различные мероприятия культурно-исторического характера, включая конференции, театральные постановки, радио- и телепрограммы и многочисленные тематические выставки. На одной из таких выставок в Париже мне довелось побывать по рекомендации мадемуазель Перну, зорко наблюдавшей за моим временем, не занятым коллоквиумом и внеаудиторными беседами.

Беседовали мы на самые различные темы, включая и современность, но конечно же чаще всего обращались к Средним векам. Здесь эрудиция моей собеседницы была необъятной. Она прекрасно знала средневековую историю не только Запада, но и Востока — ведь там проходили ее любимые Крестовые походы, о которых она столько писала. Тогда-то, между прочим, мне стала понятна и подоплека ее московского восклицания: «Тартар! Чингисхан!» Ведь конечно же современный татарский язык ассоциировался у нее с великим средневековым завоевателем, который был знаком ей гораздо ближе, чем Татарская АССР! Разумеется, Жанна д'Арк была в центре наших бесед. Но наряду с ней обозначились другие герои и героини. Мадемуазель Перну была явно увлечена Алиенорой Аквитанской — королевой Франции и Англии — вероятно, в то время уже зрела мысль о будущей книге, которая появилась в 1983 году. Вспоминали мы и о знаменитом сыне Алиеноры, короле Ричарде. Быть может, и эта тема начинала волновать писательницу-историка…

* * *

Если попросить современного русского читателя назвать имена трех персонажей западноевропейского Средневековья, оставшихся у него в памяти со школьной скамьи, то ответ, по всей видимости, у большинства будет один и тот же. Почти все назовут первым Карла Великого. На втором месте, вероятно, окажется Жанна д'Арк. Мы вряд ли ошибемся, если предположим, что третьим прозвучит имя Ричард Львиное Сердце. Не потому, что запомнилось что-либо из его деяний, а потому только, что прозвище «Львиное Сердце» встретишь нечасто. Что же до деяний, то, быть может, вспомнится, что он был участником какого-то Крестового похода и дружил с вожаком «лесных братьев» — знаменитым разбойником Робином Гудом (это уже из литературы).

К. Маркс называл Ричарда «рыцарем с сердцем льва и с головой осла». Определение грубоватое и не вполне справедливое, но что-то в нем есть. Осел, как известно, славится своим упрямством. Этим качеством обладал и славный английский король. Впрочем, Режин Перну очень точно подметила и другую особенность его «я», о которой неоднократно упоминает в книге: Ричард не видел большой разницы между понятиями «да» и «нет». И весьма легко переходил от одного к другому. Как будто с упрямством соединить это трудно, и тем не менее подобный гибрид имел место: король был упрям, пока сохранял определенное мнение, но коль скоро менял его (часто по непонятной причине), с таким же упорством начинал придерживаться противоположного взгляда. В целом, как политический деятель, он был не на высоте, много уступая своей матери, не говоря уже об отце, Генрихе II Плантагенете. Но зато как рыцарь… Да еще с «львиным сердцем»… Да еще в каком антураже!.. Его короткая жизнь — это и правда рыцарский роман, и прочитать его всякому, любящему занимательное чтиво, было бы небезынтересно. Но, к сожалению, до сих пор и прочитать-то было нечего: в нашей литературе на сей предмет обнаруживается лишь одна брошюра, даже и после переиздания оставшаяся раритетной[7]. Зато теперь, после выхода книги Р. Перну, самый взыскательный, жадный до мелочей и нюансов читатель получит полное удовлетворение. Ибо перед ним, без преувеличения, самая подробная книга о короле Ричарде и связанных с ним событиях, в которой не упущена ни одна коллизия, ни единая деталь даже самого интимного свойства.

Режин Перну, разумеется, любит своего героя (как, впрочем, любит каждый раз центрального персонажа своей очередной книги). Она тщательно отыскивает и расписывает все его положительные качества, его щедрость, храбрость (порой доходящую до безрассудства), великодушие, прямоту характера, заботу о близких, незлопамятность. Даже убийцу, смертельно ранившего его, подчеркивает Перну, Ричард прощает, приказывает отпустить и наградить деньгами, и не его вина, если этого не происходит. Однако эта любовь не мешает писательнице-историку быть справедливой и отмечать (быть может, с душевной болью) и все негативные стороны сына Алиеноры Аквитанской. В книге не скрыты ни его неразборчивость в средствах, ни склонность к припадкам ярости, ни дикая жестокость, которую, правда, автор пытается оправдать обстоятельствами. Не скрыты также его многие ошибочные, а подчас и прямо несуразные поступки, как в Европе, так и во время Крестового похода. На этом фоне, однако, вряд ли можно согласиться с конечным выводом автора, будто неудачная эпопея Ричарда в чем-то предотвратила разгром христиан на Востоке; мы-то знаем (а Р. Перну лучше, чем кто-либо другой), что уже через десятилетие с небольшим после ухода английского короля из Палестины «христолюбивые» рыцари разорили и начисто разграбили христианское же государство на Востоке — Византийскую империю, главным храмом которой так восхищается писательница, а еще через неполное столетие и вся крестоносная забава вернулась к нулевой черте. Здесь крушительница парадоксов сама приблизилась к парадоксу, поскольку, как бы ни любила она Ричарда, нельзя не признать, что его сумбурная и противоречивая деятельность на Востоке не столько замедлила, сколько ускорила неизбежный и трагический для христиан финал. Это, кстати говоря, в какой-то мере понимали и французский король, и германский император — отсюда отчасти и попытка привлечь Ричарда к ответственности, и его длительное тюремное заключение.

Много места и внимания уделено в книге материалам историко-географического профиля: подробно описываются маршруты следований, указываются все населенные пункты, замки, монастыри, которые имели то или иное отношение к повествованию. Все это придает книге большую информативную ценность для читателя, который с географической картой в руках может восстановить конкретную обстановку тех или иных событий. Также обращает внимание обилие включенных в текст фрагментов (иногда весьма обширных) прозаических и стихотворных произведений современных Ричарду авторов — хронистов, поэтов ит. п. Эти цитаты настолько органичны, что становятся как бы неразрывным целым с авторским текстом, а сам этот текст по характеру и стилю приближается к средневековым источникам, что, кстати говоря, делает его довольно сложным для перевода. И еще одно наблюдение: хотя Р. Перну и пишет об отдаленной эпохе, она отнюдь не замыкается в ней, но со свойственной ей живостью и непосредственностью все время как бы перекликается с современностью, что дает читателю возможность лучше понять место и роль тех событий, процессов и явлений, которые описаны в книге.

Хочется особо отметить заключительную главу, в которой внимательно прослеживаются различные аспекты легенды о Ричарде; среди прочего детально разбирается памятная всем с детства по романам Вальтера Скотта и Эскот Лина линия «Ричард Львиное Сердце — Робин Гуд» и выясняются ее подлинные истоки.

Книга достойно увенчана справочным аппаратом, еще раз подчеркивающим акрибийную эрудицию Режин Перну: тщательно разработанными хронологической и родословными таблицами и исчерпывающей библиографией.

В целом можно порадоваться за отечественного читателя, на книжной полке которого появится книга Режин Перну о Ричарде Львиное Сердце.

А. П. Левандовский 20 ноября 1998 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Посвятив столько лет Алиеноре Аквитанской, естественно уделить какое-то внимание и тому ее сыну, которого она предпочитала прочим своим сыновьям; а у нее их, как известно, было пятеро. Он и в самом деле заметно выделяется: речь идет о Ричарде, которого современники звали «пуатуанцем», то есть «жителем Пуату», и который сегодня известен всем под именем Львиное Сердце; ему не было и двадцати лет, когда Жиро де Барри дал ему это прозвище.

Ричард Львиное Сердце — истинный и достойный наследник «несравненной» Алиеноры, он один правил под ее покровительством и в ее духе. Про его младшего брата и преемника Иоанна Безземельного говорить не приходится: при нем королевство, собранное Плантагенетом, рассыпалось на осколки, и он умер как раз вовремя, чтобы сорвать высадку в Англии Людовика Французского, уже готового повторить успех Вильгельма Завоевателя. Но тайная враждебность между Англией и Францией все же сохранилась, а последующие перемирия превратились в «добрый прочный мир» лишь благодаря таланту Людовика Святого, сумевшего установить сердечное согласие между «двоюродными братьями», что и закрепил его внук, Филипп Красивый.

На хорах аббатства Фонтевро звучали, отдаваясь гулким эхом под высокими стрельчатыми сводами, антифоны, распеваемые монахами и послушниками в честь Ричарда Львиное Сердце, усыпальница которого долго почиталась наряду с гробницами его отца Генриха II Плантагенета и его матери Алиеноры — графа Анжуйского и герцогини Аквитанской, короля и королевы Английских, сыном и блестящим преемником которых он был. Три эти личности вписали в историю Европы незабываемую страницу; англичане не сомневались в этом, и поток их, не иссякая, тянулся к величественному монастырю, алтарь которого освятил сам папа в первые годы XII века и который сыграл такую огромную роль в эпохе, явившейся, по словам Гюстава Коэна, «нашим Великим Веком».

Но в легенду вошел лишь один из них — Ричард Львиное Сердце; в нем воплотились упования, чаяния, черты характера, унаследованные им по материнской линии. В обширном королевстве, которое ему досталось по кончине его обоих старших братьев — Уильяма, умершего еще в младенчестве, и Генриха, «Юного Короля», его собственным доменом была Аквитания. Алиенора избрала его и возвела на престол герцогства со всей подобающей торжественностью; и он до того привязался к родному домену, что много позже, когда ему, ставшему уже не только взрослым, но и королем, предложили корону Священной Римской империи германской нации, он отказался, не колеблясь; а ведь этот венец был вершиной всех честолюбивых устремлений, которые только мог питать любой из государей тогдашней Европы. Но никакой императорский титул не мог заменить ему роскошь Аквитании, виноградники Медока, охотничьи угодья Тальмондуа и песни трубадуров.

Те же родовые черты аквитанских баронов, представление о которых дает нам поэзия трубадуров, видны и в его походе в Святую землю. Сама Алиенора тоже побывала там вместе со своим первым супругом, Людовиком VII, королем Франции, за сорок лет до сына. Она была удачливее его; ей посчастливилось увидеть берега Оронта и войти в Святой Иерусалим, а потому, естественно, она не могла не поощрять подобных же устремлений Ричарда, мечтавшего отвоевать святые места, к которым так тянулось тогда всякое христианское сердце.

Она сделала много больше: пока Ричард сражался за далекими морями, она, со всем возможным тщанием, хранила для него его королевство. Тем самым она явила победу сколь материнской заботы, столь и своей политической прозорливости, которая так была ей свойственна. Ей довелось отбиваться от самых разных напастей: препятствовать тайным помыслам и непомерному честолюбию своего младшего сына, подстрекаемого королем Франции Филиппом Августом, избежать ловушек, расставленных в самой стране, где разрастались аппетиты крупных собственников — не говоря уже о заботах о продолжении своего рода, ради чего она исколесила всю Европу, отыскивая достойную невесту для ее любимого сына.

Неудивительно, что, подводя итог ее усилий, ее непрестанного присутствия в гуще событий, монах Ришар де Девиз не удержался от восклицания: «Жена несравненная!» Эту восторженную оценку монаха подтверждает и жизнеописание Ричарда Львиное Сердце. И кажется поразительным, даже забавным, когда сравниваешь ее с нынешней некомпетентностью (доходящей до глупости) иных бойких комментаторов, имеющих, что ни говори, куда больший доступ к многообразным источникам информации. Так, совсем недавно один из них осмелился отрицать всякое влияние королевы Алиеноры на современный ей расцвет литературы как в Аквитании, так и в Англии — хотя известно, сколько произведений было ей посвящено и сколько бесчисленных англо-нормандских сочинений появилось как раз в ее время, то есть тогда, когда столь многое от нее зависело! Иные пускаются в мелочные хронологические вычисления: она, мол, провела «слишком большую часть своей жизни в тюрьме»!.. На самом же деле элементарный арифметический подсчет показывает, что между 1152 годом — когда Алиеноре было тридцать лет — и 1174-м, когда она была лишена свободы, уместилось целых двадцать два года, причем это был тот возраст, на который обыкновенно приходятся самые богатые, самые плодотворные и вообще самые наполненные годы человеческой жизни. Но очевидно, что такому истолкователю ее жизни недостает ее опыта, да и просто жизненного опыта!

Вряд ли разумно тратить время на оспаривание подобного вздора. При взгляде на жизнеописание Ричарда роль его матери заметна даже полнее, выпуклее и много ярче, чем при рассмотрении ее собственной биографии. В биографии сына отчетливо распознается облик матери, королевы, довлевший над второй половиной европейского XII века — подобно тому, как облик другой Королевы, ее внучки Бланки, будет определять первую половину французского XIII века.

К счастью, Алиеноре, как и Ричарду, посвящено достаточно много серьезных исследований, с которыми читатель при желании может ознакомиться: из французских авторов назовем прежде всего работы Эдмона-Рене Лабанда; что же касается трудов историков, живущих в других странах, то необходимо назвать имя Ами Келли, хотя бы по причине богатой библиографии, присутствующей в ее работах, где имеются ссылки на множество американских и английских историков. Нельзя не упомянуть и такого ученого, как Рето Беццола, которому неоспоримо принадлежит приоритет в освещении и выяснении вопроса об «истоках и становлении» французской куртуазной традиции.

Этим исследователям мы выражаем нашу признательность. Также поблагодарим и тех, кто в той или иной степени облегчал нашу задачу. Это Эмманюэль Юбер, выполнявшая библиографические разыскания для настоящей книги, Тереза Конкер, редактировавшая ее, Жан Жимпель, без деятельной помощи которого невозможно было бы довести наш труд до благого конца. Остается высказать слова благодарности и другим надежным нашим товарищам и обаятельным, умело скрашивающим дорогу попутчикам: я говорю о хронистах XII века, тексты которых — чрезвычайно увлекательное чтение. Следить за подвигами Ричарда Львиное Сердце, выявлять черты его характера по рассказам Роджера Ховденского, по повествованиям того автора (или тех авторов), труд которого приписывается Бенедикту из Питерборо, да еще по тем, что оставил уже цитировавшийся Ришар де Девиз, пылкость которого едка и насмешлива, а юмор неистощим, — это непрерывная и все время обновляющаяся радость; не говорю уже об Амбруазе, не только оставившем живые и подробные картины экспедиции в Святую землю, но и придавшем необычайную убедительность увиденному. Вот, например, какой весьма краткий, всего в несколько стихов, но справедливый портрет Ричарда влагает он в уста его противника Саладина:

[…] О, я не спорю: доблестен король,

И твердость вовсе не чужда ему…

Но глупую настырность… Не пойму!

Как бы ни была желанна поэту «широта с чувством и мерой», бесполезно было бы ожидать от Ричарда по крайней мере последнего из названных качеств! Мы щедро черпали из этих старинных повествований, иногда заполняя выдержками из них целые страницы в надежде, что читатель почувствует то наслаждение, которое переживала при знакомстве с ними автор настоящей книги. К тому же непосредственное соприкосновение с источником поможет читателю более самостоятельно выработать личное мнение о герое, который словно бы сошел к нам со страниц рыцарского романа.

Глава первая ПЕРВЫЕ ШАГИ ЛЬВА

Замок Монмирай, 6 января 1169 года, Богоявление. Типичная феодальная картинка: король Франции Людовик VII принимает самого важного из своих вассалов Генриха II Плантагенета, который прибыл, чтобы принести феодальную присягу на верность — «фуа и оммаж».

Феодальное общество пронизывалось и скреплялось подобными договорными связями, соединявшими человека с человеком — или, лучше сказать, сеньора с вассалом и наоборот (причем подразумевалось, что роль как высшего, так и младшего в таком союзе могла доставаться и женщине). Можно представить, как Генрих, коленопреклоненный и не перепоясанный мечом, влагает свои руки в руки короля, который восседает в обтянутом голубым шелком кресле с высокой спинкой; первый обещал верность, второй, принимая это обещание, обязывался оказывать первому покровительство. Но если обычно подобная церемония представляла собой едва ли не будничный обряд, заурядный для своего времени, то событие, происшедшее в замке Монмирай, имело особый смысл.

Сначала определим побуждения участников происходящего: в роли принимающего присягу сеньора выступает король Франции; тот, кого он целует в уста, — король Англии, но присягает он лишь за свои владения на материке, столь же, если не более обширные, что и домены, находящиеся в непосредственном владении короля Людовика VII: они охватывали весь запад Франции.

Заметим также, что обряд этот затрагивал еще трех человек, о чем с первой минуты церемонии, приветствуя короля Франции, возвестил сам Генрих:

— Сеньор, в сей день Богоявления[8], когда три царя приносят дары свои Царю царей, я испрашиваю у вас покровительства вашего над тремя моими сыновьями и моими землями.

И действительно, оказывается, что подле короля английского находятся трое молодых людей, из которых Людовик немного знал лишь старшего, хотя и в других различал кое-какие знакомые черты, поскольку все они были детьми его первой супруги, той самой королевы Алиеноры, которую он так пылко любил в юности и которая покинула его семнадцать лет назад, чтобы сойтись с тем самым Генрихом II, что явился сюда принести присягу феодальной верности. Итак, трое очаровательных мальчиков: старшего, как и отца, зовут Генрихом, ему пятнадцать лет, лицо приветливое, поступь изящная; ему уготован престол Англии, а также Нормандия, Мэн, Анжу. Самый юный, Джеффри, совсем еще дитя, ему нет и одиннадцати; он смугл, черняв, резв, настоящий очаровательный принц, подстрижен чуть короче, чем братья. Ему уготована Бретань. А вот второй, Ричард, наоборот, выглядит уже юношей, хотя ему нет еще и двенадцати. Походка решительная, светлые вьющиеся волосы шапкой опускаются на уши, и его пышная шевелюра тотчас привлекает внимание. Его доля в наследстве не менее завидна: Пуату и Аквитания — фьефы его матери, те самые, которыми Людовик и Алиенора некогда распоряжались совместно…

— Поскольку Царю, принявшему дары трех волхвов, было угодно внушить вам речи ваши, — отвечал Людовик, — да подаст Он помощь сыновьям вашим в обретении ими земель своих во владение и во всяком деянии по провидению Божию.


Он говорил медленно, чтобы слова звучали весомо; ибо за видимой стороной происходящего чувствовалась некая подоплека, неявный второй план — соперничество, личные обиды, феодальные раздоры, оправдывающиеся упования и несбыточные надежды, обманутые притязания… — все, чего не могли забыть и о чем, должно быть, и теперь вспоминали эти двое мужчин, которые встречались друг с другом чаще всего на поле боя с оружием в руках, а теперь обменивались словами мира и согласия.

И в самом деле, встреча в замке Монмирай — превосходной твердыне в каких-то шести лье к северу от Вандома, в графстве Перш, между Мэном и землями Шартра — ознаменовала подлинный поворот в политике королей Франции и в еще большей степени Англии. Плантагенет подчеркнуто склонился к миру; более того, он счел должным согласиться с феодальными установлениями, наделявшими юных принцев ответственностью, которую они должны будут принять на себя в весьма близком будущем, и вводившими их во взрослый мир. Ради этого он смирился с обычаем, превращавшим двух равноправных королей в сеньора и вассала. По очереди, друг за другом его сыновья преклоняли колени пред французским королем, и каждый из них объявлял себя его вассалом, принимающим от сеньора свои домены. Это был первый акт их участия в общественной жизни.

Для Ричарда же это был и первый шаг во взрослую жизнь, поскольку в Монмирайе он должен был обрести невесту. Навязываемые несовершеннолетним брачные союзы тогда были делом обыкновенным: договор о мире норовили скрепить, как печатью, бракосочетанием или обручением. Старший брат Ричарда, Генрих Младший уже считался супругом одной из дочерей короля Франции, Маргариты, рожденной во втором браке Людовика с Констанцией Кастильской, а Джеффри, несмотря на нежный возраст, был обручен с Констанцией Бретонской. В 1169 году пришла очередь и Ричарду понести бремя или, если угодно, издержки: за подобающие им почести отпрыскам благородных семейств приходилось расплачиваться, в том числе и браками по политическому расчету. Вторая дочь Людовика и Констанции станет супругой Ричарда. Девочку зовут Элис, Алиса или Аделаида; ей только девять лет. В этот день, 6 января, она вошла в новую семью, во всяком случае, совершила первый шаг в этом направлении, пойдя по стопам своей сестры Маргариты, которая, в летах еще более нежных (тогда ей только-только исполнилось три года!), в свое время обручилась с Генрихом Младшим, тогда семилетним. У Ричарда уже когда-то была невеста, обещанная ему то ли еще до ее рождения, то ли в самом раннем младенчестве, — Беренгария, дочь графа Барселонского Раймонда Беренжера. Но из этого замысла так ничего и не вышло.

* * *

Беседам в замке Монмирай сопутствовало еще одно явление, заслужившее свое место в истории. После того как с ритуалами оммажа и договора о согласии было покончено, вошел еще нестарый человек в монашеском облачении, на аскетическом лице которого сияли ясные, лучистые очи. Когда он появился, король Генрих II слегка вздрогнул, но Генрих Младший обрадованно кинулся к вошедшему и сразу оказался подле того, кто столько лет был его наставником и учителем: это был Томас Бекет. В хронике приводятся слова, произнесенные при этом бывшим канцлером Англии, которого король назначил архиепископом Кентерберийским, а затем изгнал из Англии и вынудил просить помощи и защиты у Людовика VII: «В присутствии короля Франции, легатов папы и принцев, ваших сыновей, — сказал Томас, — я передаю все дело и все трудности, которые возникли между нами, на ваш королевский суд»; после некоторого молчания он добавил: «Без ущерба для славы Божией». Никто и представить не мог, как повлияют эти несколько слов на ход последующих событий…

И все же чувствовалось, что на переговорах в Монмирайе недоставало одного лица, обязанного участвовать в церемонии, — королевы Английской Алиеноры. А ведь земли, за которые принес присягу Людовику VII второй из ее сыновей — Аквитания и Пуату, — считались ее личными владениями. Может быть, она досадовала на хлопоты, итогом которых стало явное послушание ее сына Ричарда своему отцу? Едва ли. Чтобы лучше разобраться в хитросплетении притязаний, которые могли иметь отношение к разбираемой игре интересов и устремлений, — игре утонченной, малопонятной, как все прочее, из-за чего феодальное право так часто смущает нас или ставит в тупик, — нелишним будет окинуть мимолетным взглядом романтическое прошлое той женщины, которая на описываемый момент титуловалась королевой Английской.

Итак, некогда Алиенора была замужем за Людовиком VII. Однако после пятнадцати лет совместной, подчас бурной жизни она пожелала развода и под надуманным предлогом кровного родства, в котором они с Людовиком якобы находятся, объявила брак недействительным. От Людовика у нее родились две девочки, Мария и Алике. После этого она, согласно обычаю, возвратила себе свои личные владения и восстановила свою столицу, Пуатье, чтобы по прошествии неполных двух месяцев выйти замуж во второй раз, и не за кого иного, как за Генриха Плантагенета, бывшего тогда герцогом Нормандии и графом Анжу и не замедлившего вскоре увенчаться и короной Англии. 19 декабря 1154 года, то есть за пятнадцать лет до встречи в Монмирайе, супруги совместно и весьма торжественно обрели королевское достоинство в Вестминстере.

Несколько последующих лет Алиеноры были заполнены триумфальными победами. Она выступала плечом к плечу со своим юным мужем (Генрих был моложе ее на десять лет, но являл собою самое зрелость). Все как будто бы указывало на преуспеяние этой пары, с беспредельной энергией распространявшей свою власть от Северного моря до Пиренейских гор, от равнин Шотландии до того залива Атлантики, где народ Байонны в то время еще жил китобойным промыслом. Выдающийся администратор, Генрих обнаружил не меньшее умение прислушиваться к советам и прибегать к помощи своей жены, пользуясь ее политической искушенностью и материнской мудростью. Со временем у них родилось восемь детей. Хотя их старший сын Уильям умер в возрасте всего трех лет, казалось, что королевскую чету ждет осуществление самых честолюбивых замыслов: разве не стала их старшая дочь Матильда невестой могущественного имперского князя, Генриха Льва, герцога Саксонского? В 1167 году, в возрасте одиннадцати лет, маленькая принцесса взошла на корабль, стоявший у пристани в Дувре, чтобы в сопровождении матери отправиться в гости к будущему своему супругу…

Но случилось непредвиденное. Незадолго до того, как в декабре, разродившись в десятый раз, королева Алиенора произвела на свет сына Джона (Иоанна), ставшего ее последним отпрыском, было объявлено о ее разрыве с Генрихом Плантагенетом. Мало того что Генрих стал изменять жене с прекрасной Розамундой — «Fair Rosamund» английских баллад, — он делал это открыто, показываясь со своей пассией на людях.

С тех пор политика униженной и оскорбленной королевы в отношении супруга стала враждебной и проводилась она столь же настойчиво, как и прежде, когда ее направление было благожелательным и благотворным. Королева решила обратить против короля мощь его собственных, рожденных ею детей и на протяжении последующих лет упорно осуществляла этот замысел. Вот почему, хотя ее и не было на переговорах в замке Монмирай, где она оказалась бы в слишком щекотливом положении, потому что ей пришлось бы сидеть напротив своего первого супруга, Людовика VII, она, должно быть, в душе радовалась заключению договоренностей о порядке наследования обширного королевства Плантагенетов, благодаря чему каждый наследник отныне знал, какой собственно фьеф он получит. А ее собственная политика должна была отныне вращаться вокруг второго сына, так как именно его провозгласили будущим графом Пуату и герцогом Аквитанским, из чего следовало, что он будет собирать ее домены, чтобы вернуть их ей, Алиеноре.

Ричард, появившийся на свет 8 сентября 1157 года, стал первым ребенком, родившимся у нее после смерти Уильяма; вероятно поэтому мать заботилась о нем больше, чем о других детях. Красивый мальчуган, крепкий, хорошо сложенный, с чересчур, пожалуй, пышной рыжеватой шевелюрой, он слегка походил на своего отца, Генриха II, каким тот казался прежде, до краха былой любви. Ловкому мальчику хорошо удавались всяческие телесные упражнения, но он отличался и недюжинными способностями к упражнениям духовным. Рассказывают, среди прочего, что Ричард был вскормлен тем же молоком, что и Александр Некхам, знаменитый английский философ и богослов; оба родились в ночь на 8 сентября 1157 года, только Ричард в Оксфорде, а Александр — в Сент-Олбансе. Мать Александра была кормилицей Ричарда. «Она кормила его своей правой грудью, а Александра — своей левой грудью», — уточняет хронист, довольный, что этим удается объяснить умственные способности Плантагенета… Учеба давалась Ричарду легко, как и его старшему брату Генриху; он находчиво и живо, с веселостью отвечал на вопросы наставников. Вот Джеффри ничем особенным не запомнился, очевидно, он ничем и не обращал на себя внимания. Что же касается Джона, самого младшего из братьев, то его в трехлетнем возрасте отдали в монастырь Фонтевро, где он пять лет воспитывался и получал первоначальное образование.

Годы после заключения договоренностей в Монмирайе показали, как Алиенора проводила в жизнь свою политику в отношении Ричарда. Генрих Плантагенет возвратился в Англию в весьма плачевном состоянии: он едва сумел пристать к берегу в Портсмуте 3 марта 1170 года после ужасающей бури, утянувшей на дно один из лучших кораблей королевского флота и вместе с ним добрых четыреста человек команды. Хотя сам король остался жив и невредим, было похоже, что он воспринял эту устрашающую переправу как очень серьезное испытание.

Между тем королева, которая вновь, и притом более чем когда-либо прежде, стала «Алиенорой Аквитанской», принялась обустраивать свой собственный домен, основываясь на заключенных в замке Монмирай соглашениях. Она окружила себя верными людьми и преданными друзьями: сенешаль Юг де Фэй, коннетабль Сальдебрёй, отвечавший за стол королевы раздатчик хлеба Эрве и несколько клириков, таких как Пьер или ее духовник капеллан и наставник Бертран, а также многие другие составили пусть и немногочисленный, но действительный двор.

Правда, среди них отсутствовал граф Патрик Солсбери, которого Генрих II приставил к Алиеноре для пущей безопасности, а еще, наверное, ради надзора. Как бы то ни было, Патрик доказал свою беспримерную верность, ибо только благодаря ему 27 марта 1168 года Алиенора избежала западни, которая обещала стать для нее роковой. Он прикрывал отход королевы. В сущности, это отступление более походило на бегство, но бегство удалось, и Алиенора сумела запереться в одном из замков. Сам же граф Солсбери был поражен предательским ударом в спину; удар нанес человек, подкупленный Лузиньянами, баронами Пуату, еще когда те готовили бунт. Потому прежде прочих церемоний и обрядов Алиенора почла должным заказать торжественную панихиду по графу Солсбери в монастыре Святого Илария, что в Пуатье. На этой панихиде в аббатстве Сент-Илер присутствовал юноша, которому предначертано было сохранить свое имя в истории: Уильям или, точнее, Гийом — тот самый, прозвищем которого стало Марешаль (или, на английский манер, Маршалл). Графу Солсбери он приходился племянником, по ходу же той знаменитой стычки он получил ранение, а защищаясь, выказал такое мужество, что обратил на себя всеобщее внимание, особенно когда, прислонившись спиной к изгороди, отбивался от напиравших на него заговорщиков — пока один из них, обогнув изгородь, не сумел ударить его сзади. Алиенора тотчас воздала должное юноше, предложив ему место подле себя и тем самым введя его в самый тесный круг своих приближенных. Так, в двадцать два года Гийом стал товарищем и даже наставником двух ее старших сыновей, Генриха и Ричарда, ибо он превосходно владел искусством верховой езды и метания копья. Во время посещения чтимого ею монастыря, славного аббатства Сент-Илер-де-Пуатье, королева не преминула учредить в упокоение души графа Солсбери постоянное заупокойное богослужение; за это она отказалась в пользу монахов от прав, которые имела на землю Бенассэ. Обитель сия была особенно дорога сердцам жителей Пуату. Воздвигнутая по слову святого учителя и отца Церкви, апостола Святой Троицы, бывшего наставником, другом и советником прославленного святого Мартина[9], она сохранила до описываемого XII века отзвуки борений и отблески славы, познанных христианством в дни своего укоренения в Пуату. По старинному обычаю герцоги Аквитанские провозглашались аббатами Сент-Илера, и Алиенора отнюдь не намеревалась пренебрегать поддержанием столь славной традиции.

Последовавшая затем череда торжественных празднеств, устроенных ее заботами, имела целью установление власти старшего ее сына Ричарда над Пуату и Аквитанией. Сначала было созвано общее собрание знати в Ньоре ради праздничных дней Пасхи. Бароны и прелаты домена собрались вместе, и вышло так, что праздники и заседания послужили улаживанию споров и смягчению несогласий, поскольку Алиенора, от имени Ричарда, позаботилась об отмене всех наложенных Генрихом II конфискаций в графствах Ангулем, Марш и вообще по всей Аквитании. Таким образом граф Пуату — таков отныне был титул юноши — явил себя благодетелем и снискал любовь у жителей своего будущего домена, выказав умение исправлять былые злоупотребления; ради той же цели он одарил привилегиями близлежащие монастыри, например обитель Милости Божией.

Пышные собрания, перемежающиеся турнирами и празднествами, завершились в Пуатье провозглашением Ричарда аббатом Сент-Илера. Это случилось как раз на праздник Святой Троицы, что было более чем уместно, поскольку этот день сопряжен и с историей, и с богословием[10]. В красивой церкви романского стиля, восхищающей своим изяществом и поныне, Ричард принял из рук архиепископа Бордоского и епископа Пуатье копье и стяг, знаменующие достоинство того титула, носителем которого он отныне являлся. Действо происходило под пение гимна «О princeps egregie!» («О великолепный государь!»). Это торжественное песнопение сопровождало весь полурелигиозный, полуфеодальный обряд. Разумеется, все понимали, что эта пышная церемония — всего лишь символ, знак, вроде провозглашения королей Франции канониками кафедры Нотр-Дам-де-Пари, собора Парижской Богоматери (напомним, что и в нынешней Французской республике глава государства всегда имел и навечно сохраняет за собой право на этот церковный сан). Обряд, несомненно, должен был произвести сильное впечатление на молодого человека, получившего этот титул среди блеска пышной литургии, которая, надо думать, ради такого случая проводилась особо тщательно. Ричард всегда был подвержен настроениям и всегда выказывал привязанность к торжествам Церкви, в которой был крещен и верность которой засвидетельствовал в последние мгновения своей жизни. Его современники рассказывают нам, что особенно он любил участвовать в песнопениях, оживлявших весь обряд.

Но возведение в сан настоятеля аббатства Сент-Илер было только началом. Двор переместился в Лимож, где монахи монастыря Святого Марциала обнаружили в своих хранилищах весьма древнее житие покровительницы их града святой Валерии, почитаемое кольцо которой находилось в их обители. Алиенора весьма ловко воспользовалась этим открытием как поводом устроить в честь столь славного события церемониал, бытовавший некогда и устраивавшийся во время интронизации герцогов Аквитанских.

В Лиможе горячо почитали святую Валерию, а ее кольцо, символ ее мистического бракосочетания, использовалось в церемониале инвеституры[11], о чем нам известно от монаха Жоффруа ле Вижуа, оставившего описание интронизации Ричарда[12].

Вокруг этого кольца и разворачивалась церемония в Лиможе. Для нее на скорую руку сочинили ритуал; затем на певчего из собора Эли возложили обязанности руководителя, чтобы впредь использовать церемониал для благословения герцогов Аквитании. Впрочем, его услугами так никогда и не воспользовались…

Итак, юный Ричард был принят во вратах собора Сент-Этьен сонмом священников и монахов, которые торжественным крестным ходом проводили его к алтарю, где, по получении благословения епископа, он облекся в шелковую тунику. Затем он надел на палец кольцо святой Валерии: тем самым герцог Аквитанский сочетался, на глазах своей матери, союзом с городом Лиможем и, более того, со всей Аквитанией в целом. Увенчав голову диадемой, он принял меч и рыцарские шпоры, принес присягу на Евангелии и прослушал мессу. По обыкновению после литургии церемония перешла в весьма пышное, как и пристало королевской коронации, пиршество, сопровождавшееся спектаклем, турниром и танцами.

Так, под водительством матери, Ричард торжественно осуществил свое вхождение в историю. Каждая церемония из череды следовавших друг за другом торжеств имела свой особый смысл и свое значение и не походила на другую. Лимож завидовал городу Пуатье; эта ревность основывалась на том, что Лимож древнее и куда более достоин звания истинной столицы Аквитании, ибо, как гласили сказания, он был заложен еще во времена библейского судии Гедеона великаном Лемовиком, тогда как Пуатье был основан много позже Юлием Цезарем…

Устраивая для своего сына подобные мероприятия, Алиенора ловко обходила неудобства, чреватые затяжным соперничеством. Королева, впрочем, покинула Лимож вместе с Ричардом не раньше, чем тот положил первый камень в основание церкви, посвященной святому Августину.

После этого мать и сын отправились верхом вдоль Луары к Пиренеям: кавалькада поочередно объезжала домены баронов, получивших послабления и льготы в Ньоре, на Пасхальном собрании. Заодно населению предоставлялась возможность воочию лицезреть своих суверенов.

* * *

Было ли это простым совпадением или ответом на празднества, прокатившиеся по Аквитании, но Генрих II в Англии тоже решил короновать сына, Генриха Младшего, и это соответствовало Монмирайским договоренностям. Действительно, имея в виду предшествующие события, легко прийти к догадке о какой-то задней мысли, скрывавшейся за решением короля: по обычаю, в Англии венчать монарха на царство должен был архиепископ Кентерберийский, подобно тому, как во Франции обряд коронации совершался архиепископом Реймсским. (Уместно отметить прочную укорененность обеих традиций в истории: в Реймсе крестился Хлодвиг, первый король, которого признала Франция, а Кентербери сыграл сходную роль в обращении Англии после того, как туда прибыл святой Августин, посланный в апостольское путешествие папой Григорием Великим; оба обычая, стало быть, освящены древностью предания.)

Приняв решение короновать сына и доверив совершение обряда архиепископу Йоркскому (ибо раздор с архиепископом Кентерберийским Томасом Бекетом так и остался непреодоленным), Генрих II проявил своеволие и оскорбил своего бывшего канцлера и друга, и никто на этот счет не обманывался. Растерянность, воцарившая на острове после бегства Томаса, еще более усугубилась. Таким образом, если интронизация Ричарда воспринималась как триумф, то венчание на царство «юного короля» Генриха лишь приумножало общее чувство гнетущей напряженности, тем более что вместе с ним не была коронована его супруга, Маргарита Французская. Король Людовик VII был весьма разочарован случившимся и тотчас дал это понять Плантагенету. В самом деле, как сочетались подобные демарши с заключенными в Монмирайе соглашениями?

В то время как два государя обменивались весьма сильными заявлениями, состоялась еще одна встреча Генриха Плантагенета с Томасом Бекетом. Она прошла под покровительством короля Франции, на этот раз в Фретевале, в день памяти святой Марии Магдалины (22 июля 1170 года). Бекет произнес следующее: «Мой сеньор, у меня такое чувство, что мы впредь ссориться не будем», и это были слова прощения. Генрих же, хотя и рассыпался в извинениях и настойчиво уговаривал прелата вновь занять архиепископскую кафедру, тем не менее отказал Томасу в поцелуе мира, этом явном знаке вновь обретенного согласия, и было ясно: король неискренен и примирение недействительно.

Несколько позже Генрих Плантагенет слег. Недуг оказался столь тяжким, что он почел необходимым озаботиться будущим своего королевства. Генрих пребывал в Домфроне, в Нормандии, где 10 августа диктовал окружению то, что, как он думал, было его последней волей. Согласно прежнему решению, престол Англии и власть над Нормандией, Анжу и Мэном переходили к Генриху Младшему; Ричард получал Агаитанию, а Джеффри — Бретань. Король высказал пожелание быть погребенным в монастыре Гранмон в Лимузене, «у стоп святого Стефана из Мюре» (он имел в виду основателя обители, в то время весьма процветающей и снискавшей его благоволение). Однако на этот раз он выздоровел и, оправившись, решил в благодарность за исцеление совершить паломничество в Рокамадур, на День святого Михаила, праздновавшийся 29 сентября.

* * *

Год 1170-й примечателен не только важным поворотом в судьбах королевства Плантагенетов и юных принцев, которым суждено было унаследовать это королевство, но и трагедией, гулкие раскаты которой не умолкали на протяжении многих столетий. Речь идет о гибели Томаса Бекета, убитого в кафедральном соборе четырьмя баронами, приближенными короля Генриха II, 29 декабря, то есть сразу же после праздника Рождества.

Генрих Младший был потрясен этой смертью заметно сильнее, чем братья; он очень тяжело переживал жестокий удар, лишивший его столь дорогого и столь почитаемого человека, его первого учителя. Но Ричарда, быть может, душевные страдания терзали не меньше: в двенадцать лет вообще нелегко переносить подобные испытания, а ведь Ричард, судя по всей его жизни, отличался чрезвычайной чувствительностью. Поступок Генриха II, или, лучше сказать, его безрассудная выходка, оттолкнула от него детей, и это как раз в то время, когда Алиенора, воодушевляемая решимостью отомстить тому, кого она некогда так любила, мало-помалу разрушала все связи и обрывала все нити, соединявшие отца с сыновьями. Когда ко двору в Пуатье спешили поэты, когда по ее почину строители возводили собор Святого Петра и перестраивали герцогский дворец, и все это творилось без лишней огласки, среди многих прочих дел, которые вершились ею в тайне, вокруг Плантагенета, ее супруга, возникала пустота — и она уже предвкушала возмездие.

Тем временем под покровительством Алиеноры складывалась сеньориальная жизнь, та самая, что зовется жизнью куртуазной и рыцарственной. Юные принцы тянулись к ней в Пуатье или в другие замки в Аквитании; они состязались в верховой езде — что для всякого барона в те времена было второй натурой — упражнялись во владении копьем и мечом и еще чаще охотились на изобиловавших дичью землях Пуату и Лимузена. Притом они неотлучно пребывали под надзором бдительных и уже преданных глаз Гийома ле Марешаля, само существование которого отныне будет неотделимо от английской короны.

Что же до куртуазной жизни, то юные принцы должны были вполне удовлетворяться тем, что предлагал двор в Пуатье. Общепризнанно, что именно там куртуазная эпоха, становление которой пришлось на первые годы супружеской жизни Алиеноры и Генриха Плантагенета, достигла своей вершины. Достаточно знать истинные даты пребывания при этом дворе прославленных поэтов того времени, о чем сообщают или они сами — например, Бенуа де Сен-Мор, — или знатные дамы и их двор — как, например, изысканная Мария Шампанская, старшая дочь Алиеноры, которая, кстати, была увезена Кретьеном де Труа, считавшимся «ее» поэтом. И вся эта жизнь, запечатленная в прославленном «Трактате о любви» Андрея Капеллана и вихрившаяся во всех стихах, во всей поэзии того времени французской, нормандской, англо-нормандской, пропитывала воздух, которым дышал Ричард Львиное Сердце, более восприимчивый, чем братья, ко всему, что могло стать музыкой и поэзией.

Как будто бы затем, чтобы ознаменовать свой реванш за рождественские праздники 1170 года, столь трагично прерванные вестью об убийстве Бекета, Алиенора, пребывавшая в своих личных владениях на юге Аквитании, пригласила своих южных вассалов отпраздновать вместе с ее сыном и с ней Рождество 1171 года. Графу Пуату было четырнадцать лет, возраст для большинства самый мальчишеский, а он уже надлежащим образом приобрел права на удел, предназначенный ему во владение, совершив тем самым первые шаги во взрослую жизнь, жизнь мужчины и сиятельного представителя славного и блистательного рода Плантагенетов.

Наши рекомендации