ГЛАВА I. Сенсационный дебют 6 страница

— Но позвольте, барон Джевид... Каким образом один из “учеников” масонов мог узнать что-либо из настоящих тайн ордена? — возразил Гольдман.

— Это кажется мне совершенно невозможным, а потому и беспокойство ваше излишним.

Председатель покачал головой.

— Досточтимый Леон Давидович, поверьте, что я не стал бы беспокоиться из-за пустяков. Но в данном случае речь идёт о вещах более чем серьёзных: доктор философии и приват-доцент всемирной истории, Рудольф Гроссе, был необычайно даровитым юношей, привлекшим наше внимание уже в бытность свою в университете в Бонне. Заманить его в нашу Боннскую ложу было не трудно, но удержать его оказалось трудней. Пробыв года два “учеником”, молодой человек попал на военную службу вольноопределяющимся и объявил открыто о несовместимости солдатской жизни с требованиями нашего ордена. Так как верховным Бет-Дином (судом нашим) была признана необходимость оставить братьям первого посвящения свободу выходить из ордена в случае желания, то и “ученика” Беньямина, Рудольфа Гроссе, было разрешено освободить от его клятвы ордену, вычеркнув его из списков всемирного союза. Но само собой разумеется, что за ним учреждён был негласный надзор, как за каждым, добровольно вышедшим из ордена.

Шёпот одобрения раздался вокруг стола. Барон Литвяков громко выразил его. Гольдман поморщился, но ничего не сказал, ожидая дальнейших сообщений председателя, который продолжал своим холодным ровным голосом:

— Первые годы ничего подозрительного в поведении бывшего масона не было замечено. Он строго держал клятву молчания, и мы уже собирались перенести его имя из списка подозрительных в список неопасных, когда нашим наблюдателем замечено было особенное направление учёных трудов доктора Гроссе. Он, очевидно, занимался историей “свободных каменщиков”, изучая по первоисточникам переходные этапы нашего союза... согласитесь, это было уже подозрительно... Когда же выяснилось, что бывший масон приготовляет обширную историю масонства при содействии знаменитого учёного, устранённого за измену ордену, то опасность стала несомненной...

— Позвольте, дорогой барон, — перебил Гольдман. — Мало ли подобных “историй” издается ежегодно то тут, то там. Значения они иметь не могут, так как успех их зависит от нас. Да, кроме того, быть может, эта история масонства и не содержит в себе ничего враждебного нам.

Насмешливая улыбка мелькнула на лице председателя.

— Неужели я бы стал затруднять верховный синедрион пустяками? — с оттенком раздражения спросил он. — В том-то и дело, что нашим “наблюдателям” удалось ознакомиться с основными взглядами молодого историка, и даже перелистать некоторые главы его будущей книги...

— И что ж?.. — раздалось сразу несколько голосов.

— Рудольф Гроссе принадлежит к школе Тэна и обладает несомненным талантом и громадным терпением в поисках за документами. Он уже нашел доказательства единства всех тайных обществ, бывших известными в средние века, и убедился в их решающем влиянии на распадение и гибель государств. И при этом он заметил аналогию между жизненными условиями народов и государств древности с такими же условиями нашего времени. Надеюсь, этого довольно, чтобы обеспокоить орден... Опасность же ещё увеличивается от его увлечения этой актрисой, которую нельзя смешивать с “номерами” женского стада, ежегодно продаваемого нашими агентами на Восток. Бельская — образованная женщина! И, главное, она умеет мыслить... Вспомните Бокля: “Влияние женщин на успехи знания”... То, до чего мужчина доходит путём долгого, усидчивого труда и логическим исследованием фактов, женщина хватает налету, благодаря своей способности вносить в науку фантазию и группировать из незаметных мелочных признаков самую сложную картину ясно и точно. Вообразите теперь сближение мужского знания и женской фантазии, направленных на одно и то же? Припомните, что предметом размышлений для мужчины и женщины несомненно явится наш орден и повторите, что опасности нет... если посмеете...

Все молчали. Даже Гольдман не решился оспаривать председателя. Только, после минутного размышления, он произнёс решительно:

— Я нахожу преждевременным принимать бесповоротные решения. Сближение молодых мужчины и женщины легко может ограничиться чувством, или чувственностью, не переходя в серьёзную духовную связь, обуславливающую общее увлечение наукой. Поэтому я бы посоветовал прежде всего узнать правду о том, были ли сделаны какие-либо разоблачения, и тогда уже поступать сообразно степени и серьёзности измены бывшего масона.

— Во всяком случае, оставить эту женщину здесь, вблизи императора, совершенно невозможно, её надо убрать отсюда, так или иначе.

Почтенный старик, с лицом ветхозаветного патриарха, прибавил многозначительно:

— Так или иначе... быть может, сказано слишком поспешно... К крайним средствам прибегнуть всегда успеем. Я бы советовал даже избегать их, особенно в Германии. Не забудьте, как трудно здесь затушевать всякое уголовное дело. Припомните, чего нам стоило прекращение следствия по делу в Ксантене... А там речь шла о неизвестном гимназисте, погибшем на дороге к своей любовнице... (как установлено было судебным следствием), — насмешливо улыбаясь, подчеркнул барон Ротенбург, причём злобная усмешка скривила его тонкие губы и придала его благообразному лицу чисто дьявольское выражение, сразу раскрывшее всю злобу иудейской натуры. — Здесь же, — продолжал петербургский равви, — где замешана красавица-актриса, лично известная императору и его супруге, привлечь внимание уголовной власти в десять раз опасней...

— Совершенно верно, дорогие собратья, — поспешно добавил представитель германских социалистов, доктор Бауэр, почтенный господин средних лет с солидным брюшком и золотыми очками на характерном жидовском носу. — Не только выгодней, но и осторожней будет устранить эту опасную актрису мирным или, по крайней мере, бескровным образом. Каким именно, — мы спокойно можем предоставить обсуждение комитету семи, мудрость которого, конечно, найдёт способ согласовать нашу безопасность с необходимостью устранения личностей, вредных для ордена.

— Что же касается этого приват-доцента, которого мы имеем право считать минеем (доносчиком), то с ним церемониться нечего, — злобно сверкая глазами, крикнул молодой итальянский раввин, являющийся в то же время городским головой Неаполя.

— К какой ложе принадлежал он, когда принял посвящение? — осторожно спросил великий раввин Франции, — и можно ли действительно назвать его минеем?

Председатель перелистал толстую тетрадь в синей обложке, лежащую перед ним.

— Вот его страница... Рудольф Гроссе принят в ложу Тевтония в Бонне, десять лет назад. Два года усердно посещал собрания, был на лучшем счету. Его готовили к высшим степеням. Внезапно стал удаляться от братьев, познакомившись и сойдясь со знаменитым лириком Мозером. Шесть лет назад открыто объявил о своем выбытии из ложи и ордена, ссылаясь на необходимость отбывать воинскую повинность и невозможность согласовать присягу солдата с клятвой “свободного каменщика”. Получил отпускную, согласно “явному” уставу. Записан в книгу подозрительных. Передан трём наблюдателям... Следуют имена их. С тех пор неоднократно писал против нашего союза, но всегда настолько осторожно, что мы закрывали глаза, избегая привлекать внимание. Только недавно узнали мы, что он подготовляет обширное сочинение по истории тайных обществ. Последнее донесение говорит: “весьма вероятно, что некоторые главы его сочинения были прочитаны вышеназванной актрисе, с которой он, наверное, уже говорил во враждебном союзу смысле”...

— Ого... — раздались гневные голоса... — Это меняет дело... Изменник и доносчик подлежит смерти по нашим статутам. Разногласия быть не может в подобном случае...

— Разве только в вопросе о том, какой приговор поставить и кому передать исполнение? — осторожно добавил германский социалист. Снова поднялся граф Вреде.

— Предоставим совету семи решить этот вопрос, дорогие собратья. Подобные “подробности” входят в компетенцию нашего исполнительного органа и нуждаются лишь в принципиальном одобрении великого синедриона.

— Ставлю на голосование вопрос об этом одобрении, — спокойно произнёс председатель. — Согласных прошу встать с места.

На этот раз поднялись все присутствующие, за исключением петербургского банкира Гольдмана, оставшегося сидеть, “просто по рассеянности”.

— Да ведь и без меня большинство было обеспечено! — объяснил он по окончании заседания окружавшим его знакомым.

Граф Вреде молча улыбнулся. Он слишком хорошо знал своего “приятеля”, чтобы поверить его “рассеянности”. Что же помешало ему подняться, когда решался вопрос о жизни и смерти изменника и его сообщницы? Неужели ему жаль стало этих людей? Русский сановник покачал неодобрительно головой.

— Наш Гольдман на дурной дороге, — шепнул он барону Ротенбургу, присоединившемуся к нему в маленьком палисаднике, разросшиеся кусты которого скрывали уходящих через узкую калитку, искусно проделанную в самой чаще уже зацветающей сирени. — Его знакомство с французской актрисой, на которой он собирается жениться, очевидно, дурно влияет на него, внушая ему слабость, недостойную еврея. Я боюсь, чтобы жена-гойка не завела нашего друга в непроходимые дебри душевных противоречий.

Старый фанатик ничего не ответил. Он молча пожал руку графа Вреде и, догнав великого раввина Франции, принялся горячо говорить с ним на древнееврейском языке, непонятном для большинства присутствующих.

Русский граф молча улыбнулся. В голове его мелькнула мысль: “И мы собираемся основывать всемирное государство, требующее полного единения всех евреев! Мы, не имеющие ни общего языка, ни общих верований, ни общих убеждений и идеалов... Все это было и прошло, забыто... сдано в архив вместе со “старыми ханаанскими штанами”, по остроумному выражению 40 раввинов Германии. В конце концов, всемирное господство жидовства разобьётся на куски, как разбилось столько всемирных империй. И тогда людям с умом и энергией, действительным избранникам судьбы, достанутся обломки мирового престола, из которых мы сумеем смастерить царский трон для нас и наших потомков!.. Так было после разрушения империи Александра Македонского, так будет и с всемирным владычеством евреев... Пожалуй, ещё раньше — после падения полумирового владычества России... И тогда настанет твоё время, Помпеи Вреде... которое я вижу и подготовлю...

ГЛАВА I. Сенсационный дебют 6 страница - student2.ru ГЛАВА X. В Тиргартене

В конце мая, или начале июня, когда молодая зелень ещё не сожжена солнцем, старый Тиргартен так дивно хорош, что, блуждая по его тенистым дорожкам, забываешь близость Берлина.

Особенно прекрасен роскошный парк, подаренный Вильгельмом I городу Берлину (с тем, однако, чтобы ни одно дерево не могло быть срублено без разрешения императора) — ранним утром, когда молчаливые аллеи ещё не превращены в шумные бульвары бесчисленными колясками, каретами, велосипедами и извозчиками.

В эти часы “публику” встречаешь только изредка на усыпанных песком узких дорожках, предназначенных для всадников.

Берлинская аристократия, настоящая и поддельная, военная и штатская, избирает ранние часы утра, от 7 до 9, для кавалькад.

Число наездников и наездниц всё увеличивается с каждым днем, вплоть до середины июля, когда вместе с окончанием скачек в Гоппер-гартене кончается и официальный весенний берлинский “сезон”. Берлин пустеет, большинство театров закрывается и в столице остаются только те злосчастные люди, которым некуда или нельзя бежать из духоты каменных коридоров, именуемых городскими улицами.

Май только подходил к концу и прелестные аллеи древовидной жимолости, окружающие памятник “Победы” в Тиргартене, стояли облитые грандиозными гроздьями благоухающих розовых цветов. Берлинская аристократия была ещё в сборе и тенистые аллеи Тиргартена были оживлённей, чем когда-либо, в аристократические часы раннего утра.

Особенное внимание всех встречных в это утро привлекла кавалькада, состоящая из кавалеров и двух амазонок, позади которых держался на почтительном расстоянии маленький грум, мальчишка лет 15-ти.

Амазонки были прелестны. Они дополняли своей молодой красотой прелесть дивного весеннего утра в зелёном оазисе парка, спрятавшегося за двойной оградой шестиэтажных зданий.

Наездницы сидели на великолепных чистокровных конях, а в углу синих чепраков дамских сёдел виднелась золотая корона над красиво переплетенными буквами: А.Ф.

Принц Арнульф-Фридрих афишировал себя в обществе своей протеже, известной всему Берлину звезды “Резиденц-театра”. Для немецкого аристократа это была несказанная дерзость, но так как принц Арнульф был холост, в военной службе не числился и пользовался репутацией неисправимого ловеласа, то на его выходки берлинские аристократические кумушки обоего пола смотрели сквозь пальцы, тем более что император относился к нему снисходительно.

Рядом с принцем ехала, впрочем, не Гермина Розен, оставшаяся во второй паре, между двумя красивыми молодыми поручиками, бывшими однополчанами принца и его ближайшими друзьями, — а Бельская, так быстро ставшая популярнейшей артисткой прусской столицы, звездой первой величины на полотняном небе театрального Берлина.

Русская артистка не могла устоять перед предложением принца Арнульфа испробовать его прекрасных верховых коней и согласилась участвовать в утренних кавалькадах. Сидя на горячем караковом скакуне, Ольга чувствовала себя совершенно счастливой.

В классической чёрной суконной амазонке с разгоревшимися щеками и блестящими глазами, она была особенно красива.

Принц Арнульф залюбовался молодой женщиной.

— Да вы такая же прекрасная наездница, как и великолепная актриса, — восторженно воскликнул он, видя, как Ольга легко и свободно “взяла барьер” на пробном скаковом кругу в конце Тиргартена, где офицеры обыкновенно объезжают своих коней.

— Я ведь не даром казачка... У нас, в степи, маленькие девочки скачут на неосёдланных лошадях. А привычки детства не забываются...

— Значит вы южанка? — полюбопытствовал принц. — Вот бы никогда не поверил... С вашими глазами, с вашими золотисто-пепельными волосами, вы тип настоящей северной красавицы, — любезно заметил принц.

Гермина Розен, слыхавшая этот комплимент, громко рассмеялась.

— Ого, — насмешливо проговорила она, трогая свою лошадь хлыстом и выравнивая её по другую сторону принца. — Предупреждаю, принц, напрасно потеряете время... Моя Ольга холодна, как настоящая царица льдов, хотя и родилась где-то в степи, где яйца пекутся на солнце. В венской консерватории мы её прозвали “царевна-недотрога”. Не правда ли это прозвище к ней подходит?.. Не хмурься, Ольга. Все присутствующие знают, и даже по личному опыту, что ты имеешь полное право играть добродетельных девиц твоего репертуара, несмотря на твое пристрастие к всемирной истории...

Ольга вспыхнула при этом намеке. Мужчины же в один голос закидали Гермину вопросами:

— Это ещё что за история?.. И какая история? древняя, новая или новейшая?.. Военная или штатская история?.. Всякая история, касающаяся нашей прекрасной “Иоанны д'Арк”, должна быть особенно интересной историей... — наперебой сыпались возгласы молодых офицеров.

Ольга нахмурилась, но её легкомысленная подруга звонко засмеялась и, неожиданно обхватив свободной рукой талию приятельницы, притянула её к себе.

— Не сердись, Оленька... Никто не подумает ничего дурного о твоём романе с учёным историком.

— А... Речь идёт о профессоре Гроссе, — с оттенком разочарования произнёс принц Арнульф. — Ну, это старая история. Я, по крайней мере, знаю больше двух недель, что сей учёный муж по уши влюблён в мою прекрасную соседку.

Ольга невольно улыбнулась.

— Удивляюсь вам, господа. Неужели в Германии мужчины не могут поговорить с женщиной два-три раза без того, чтобы всякий имел право считать их влюблёнными и сочинять более или менее остроумные вариации на избитую тему?

Принц усмехнулся.

— Прелестная Ольга, для того, чтобы влюбиться, достаточно двух-трёх взглядов, если они так красноречивы, как те, которыми пожирал вас учёный молодой историк на ужине у Гиллера. Я ведь сидел как раз напротив и потому могу играть роль весьма осведомлённого судьи.

Общество доехало до начала узкой аллеи, где волей-неволей, пришлось разделиться на группы за невозможностью ехать более двум всадникам рядом.

Принц Арнульф остался впереди, удерживая возле себя Ольгу.

— Надеюсь, вы не рассердитесь за нашу, быть может, неуместную шутку, — любезно начал он, — если я осмелился упомянуть имя человека, так очевидно обожающего вас, то только потому, что хотел просить сделать мне честь, позволив быть шафером в день вашей свадьбы с профессором Гроссе.

Ольга протянула руку принцу, в благодарность за любезное слово, но в голосе её всё же слышалась легкая досада.

— Ваше высочество слишком дальновидны. Могу вас уверить, что я пока не думаю о браке с кем бы то ни было, хотя бы потому, что уже была замужем.

Громкие возгласы недоумения послышались в ответ на сообщение Ольги. Никто, кроме Гермины, не знал, что она была замужем.

Принц Арнульф обратился к Ольге с расспросами.

— Рассказывать историю брака 16-летней девочки с сорокапятилетним миллионером, — ответила она, — за которого её уговорили выйти дальние родственники, воспитавшие бедную сироту “Христа ради”, право не стоит. Каждый из вас сам может представить, какова жизнь супружеской четы, из которых один вечно подозревает другого. В конце концов, мне не оставалось ничего иного, как попросить развода.

— И она дал его вам? — спросил принц.

— Конечно, нет... Но... кто же может удержать женщину против её воли?.. Впрочем, до развода дело не дошло, так как мой муж умер во время процесса. Он был так жалок в продолжение полугодовой агонии!..

— Во время которой моя Ольга была ему самой заботливой и преданной сиделкой, — с наивной гордостью вставила Гермина.

— Какое великодушие... — начал принц Арнульф, — и какая жертва.

Но Ольга быстро перебила его:

— Простите, ваше высочество, но право никакого великодушия, а тем паче жертвы, тут не было. Я была рада успокоить последние дни его жизни и тем загладить вину.

— Вот то было глупо, Оленька, — вмешалась Гермина, — что он оставил другим миллионы, которые были твои по праву. Ольга беззаботно рассмеялась.

— Бедный муж, под конец своей жизни, верил мне настолько, что исполнил мою первую и последнюю просьбу, оставляя мне по завещанию ровно столько, сколько нужно для того, чтобы оставаться свободным человеку, привыкшему жить скромно и по средствам.

Принц Арнульф выразил общее чувство, воскликнув бесцеремонно:

— Черт побери, мамзель... пардон — мадам Ольга... Этот учёный профессор будет ещё счастливей, чем мы думали, если сумеет заслужить ваше расположение.

Прелестное лицо молодой женщины зарделось.

— Ваше высочество опять возвращаетесь к старому. Уверяю вас, что между сыном моего старого друга и учителя, директора Гроссе, и мною не было никаких разговоров о браке или... любви.

— Не смею сомневаться в ваших словах, прекрасная “Маргарита”. Но всё же позвольте мне верить собственным глазам, которые сразу увидели любовь молодого учёного. Не могу сказать того же относительно вас, конечно, но был бы рад, если бы брак с профессором сделал бы вас нашей соотечественницей.

— Ваше высочество коснулись сразу чуть ли не самой серьёзной стороны вопроса... Перемена национальности — дело нешуточное, хотя бы и для нас, женщин, и, по правде сказать, я не знаю, решилась бы я выйти замуж за иностранца... Ведь я русская.

— Разве вы такая отчаянная патриотка?

Ольга засмеялась.

— Право не знаю, ваше высочество. По правде сказать, я об этом даже и не думала. У нас в России о патриотизме говорить как-то не принято, так что в сущности никто из нас не знает, окажется ли он патриотом в случае чего... Да и я не о патриотизме думала, говоря о своем страхе перед переменой подданства.

— А о чём же, Оленька? — с недоумением спросила Гермина.

— Как бы это выразить... понятней? Видите ли, мне кажется, что кровь у разных народов разная. Я вовсе не хочу сказать, что она у одних лучше, т. е. благородней, чем у других. Сохрани Боже... просто разная... Поэтому и народы бывают различны характером, привычками, мыслями, даже чувствами и инстинктами.

— Да, это вопрос весьма сложный! — заметил принц Арнульф. — Но я понимаю, что выйти замуж, например, за жида христианке трудно. Но европейские народы родственны между собою настолько...

— Ого, ваше высочество, с каких это пор вы делаетесь антисемитом? — бесцеремонно вмешался поручик фон Белен, громко смеясь и подмигивая Гермине. — Мы и не знали за вами такого “смертного греха”, как выражаются наши либеральные газеты!

— И наверно думает прекрасная Розен, — добавил граф Котцкий. Хорошенькая актриса только плечами пожала.

— Пожалуйста, без шпилек, господа. Я прекрасно понимаю, что вы намекаете на моё будто бы еврейское происхождение. Но уверяю вас, что не только я, но, пожалуй, даже и моя мамаша не знает, к какому племени я принадлежу в действительности...

Гермина остановилась, только теперь заметив сказанную ею чудовищную... наивность. Мужчины буквально покатывались со смеха.

Но Ольге стало стыдно за бедную дурочку. Чтобы отвлечь от неё внимание, она поспешно заговорила о евреях, признавая в них не только иную кровь, но и, пожалуй, даже “номером похуже”, чем у остальных народов земного шара.

— Ого, да вы антисемитка, — заметил принц. — Смотрите, не выскажите как-нибудь нечаянно чего-либо подобного перед нашими берлинскими журнальными львами. Все критики, до единого, — жиды и уж конечно съедят вас живьём за непочтительное отношение к потомкам Авраама, Исаака и Иакова.

Свежеиспечённый масон говорил с нескрываемым презрением о евреях, не подозревая того, что две недели назад добровольно отдал себя в рабство всемирному кагалу.

Ольга пожала плечами.

— Антисемиткой я никогда не была, скорей напротив. Мне было жаль “угнетённое и гонимое” племя. Ведь мы все, образованные люди XIX века, воспитывались в подобных понятиях о еврействе. Только теперь, когда мне пришлось прочесть несколько серьёзных книг о всемирном кагале и о международном союзе евреев, я начинаю думать, что антисемитизм не “сумасшествие” и не “подлость”, как называют его либеральные газеты всего мира, а, пожалуй, вполне естественное чувство самосохранения.

— А, по-моему, — смеясь, перебила Гермина, которой начинал надоедать серьёзный разговор, — жиды, особенно старые банкиры, опасны только тем, что в их обществе молодая женщина может умереть от скуки...

— А молодой дворянин может разориться, благодаря их векселям, — добродушно прибавил один из поручиков.

— Ну, и это, пожалуй, уже достаточно опасно, — подтвердила Гермина. — Но не довольно ли о жидах, господа? И, вообще, моя Ольга стала такой учёной с тех пор как читает книжки профессора Гроссе, что я чувствую себя перед ней совсем дурочкой.

— А теперь вскачь, господа, — весело добавила молодая артистка, и, подняв свою лошадь в галоп, умчалась вперёд лёгкая, изящная и грациозная, как мечта этого дивного весеннего дня, полная света, благоухания и красоты.

ГЛАВА I. Сенсационный дебют 6 страница - student2.ru ГЛАВА XI. Что такое масоны

Вернувшись в гостиницу Бристоль, Ольга наскоро сменила амазонку на простое домашнее платье и, позвонив лакею, приказала принести “первый завтрак” к себе в номер.

— Для двоих, — прибавила она. — Я жду профессора Гроссе одного или с отцом. Во всяком случае, прошу не принимать никого другого.

В ожидании своего гостя, артистка бросилась в кресло у окошка, выходившего на знаменитую улицу “Под липами”, и глубоко задумалась.

Разговор в Тиргартене раскрыл ей глаза. Итак, все заметили то, чего она сама не замечала дольше всех и узнала только три дня тому назад из письма молодого учёного.

Письмо это отчасти удивило, отчасти даже испугало молодую женщину, но всё же и порадовало её. Сын её старого друга и учителя ей нравился уже потому, что не походил на обычных ухаживателей за хорошенькими актрисами. Он был умён и прекрасно воспитан: в 37 лет — уже известный учёный. И при всём этом Рудольф Гроссе был красив и изящен, что никогда ничего не портит в глазах самой умной женщины.

Ольга любила разговаривать с молодым профессором и ему одному, из всех знакомых мужчин, она разрешила посещать себя запросто, в полной уверенности, что это разрешение не будет им дурно истолковано.

Слишком часто приходилось актрисе наталкиваться на подобное понимание её русской простоты и откровенности со стороны “культурных” европейцев и вместе с этим обучать “вежливости и порядочности” мужчин высшего общества.

“Как все это гнусно и обидно, — думала Ольга. — Как красивы и поэтичны театральные подмостки издали, и как неприглядны вблизи”.

Заграницей, особенно в Берлине, было легче... отчасти, но всё же сколько обидного, горького и... грязного прилипает к чуткой женской душе... Сколько раз отвращение до тошноты подступало к сердцу Ольги, нашептывая ей: “беги, беги из этого болота”...

Но хладнокровный рассудок спрашивал: куда бежать?.. Всюду одно и то же. Молодая и красивая женщина может быть спокойна только замужем. Но выходить без любви?!

Почему же она не возмущалась теперь, при мысли о предложении профессора Гроссе... Почему?..

Ольга машинально взяла с письменного стола письмо молодого человека, полученное ею три дня тому назад.

Оно было не длинно и не красноречиво, но именно поэтому оно понравилось актрисе, получившей отвращение от велеречивых объяснений в любви.

“Простите, что посылаю вам обещанные книги вместо того, чтобы самому занести их, как вы позволили. Я хотел бы, чтобы вы ознакомились с ними, как и с прилагаемой при этом рукописью, прежде чем спросить вас, не позволите ли вы мне постараться заслужить вашу привязанность... когда-нибудь. Из моей рукописи вы сами узнаете, что единственное преступление моей жизни сделано было по неведению, что, узнав страшную правду, я не побоялся ничего, стараясь загладить ошибку молодости, делаемую, увы, слишком многими, но, быть может, Бог простит меня и позволит стать для вас не только мужем, но и другом... Если же я ошибаюсь и не смею надеяться на подобное счастье, если, прочтя мои записки, вы не простите меня, то всё же я надеюсь, что хотя бы ради моего доброго чудного старика-отца вы позволите мне просить вас позабыть, о чем я мечтал, и видеть во мне только друга, верного и преданного, каким останется до самой смерти ваш — Рудольф Гроссе”.

P.S. “Зная, что у вас не будет репетиций эти три дня, я позволю себе зайти за ответом, в понедельник”.

Письмо было получено в пятницу. Двое суток, почти не отрываясь, читала Ольга присланные профессором исторические книги (исполняя его просьбу ознакомиться с ними прежде, чем прочесть его рукопись) и затем жадно пробежала небольшую тетрадку, исписанную красивым чётким почерком молодого учёного. Перевернув последнюю страницу рукописи, она быстро написала на клочке бумаги:

“Приходите”.

Через пять-десять минут профессор Гроссе войдет в комнату, а она и до сих пор не знала, что и как ответить человеку, приславшему ей такую искреннюю исповедь.

Взгляд молодой женщины остановился на чёрной клеёнчатой тетрадке, такой обыкновенной и неказистой, но содержащей такие странные и страшные признания.

Рудольф Гроссе описывал просто, откровенно и бесхитростно, как он попал в масоны во времена своего студенчества.

Если бы Ольга не ознакомилась раньше с историей масонства, с его связью со всемирным еврейством с одной стороны, и со средневековыми сатанистами с другой, она, вероятно, сочла бы исповедь Рудольфа Гроссе бредом сумасшедшего, или просто сказкой. Но учёный историк заранее указал женщине, с первого взгляда завоевавшей его сердце, на опасность, окружающую её, благодаря “лестному вниманию” всемирного масонства.

Наши рекомендации