Русский витязь на третьей мировой 5 страница
Разные авторы от Александра Твардовского до Вадима Кожинова считали, что талант критика более редкий и уникальный, чем талант писателя. По свидетельству В.Кожинова, в библиографическом указателе «История русской литературы XIX века» из почти 300 авторов лишь немногим более 30 критиков. Не знаю, сколько критиков войдёт в аналогичный справочник ХХ века. Уверен в другом: Владимир Бондаренко, сегодняшний лидер среди критиков, займёт место в ряду лучших зоилов своего времени: Вадима Кожинова и Михаила Лобанова, Игоря Золотусского и Ирины Роднянской, Юрия Селезнёва и Капитолины Кокшенёвой…
АЛЕКСАНДР КАЗИНЦЕВ:
КРИТИКА – ЭТО ИСКУССТВО
ПОНИМАНИЯ
Виктор Юхт в статье «Кто он, современный критик?» («Вопросы литературы», 1986, № 5) свои размышления о работе Сергея Чупринина «Критика – это критики» («Вопросы литературы», 1985, № 12) закончил пожеланием: «Хотел бы ещё увидеть статьи о критиках разных годов, направлений, пристрастий – о В. Лакшине и В. Огневе, А. Урбане и А. Марченко, о покойном Ю. Селезнёве и о лучших из поколения «сорокалетних», например о Вл. Новикове, И. Шайтанове, А. Казинцеве». Пожелание харьковского критика естественное, закономерное, только Казинцева он относит к «сорокалетним» ошибочно: Александру Ивановичу на момент публикации статьи Юхта было тридцать два года. Данная неточность, думаю, порождена тем, что за пять лет, прошедших после выхода первых статей Казинцева, он стал не по возрасту популярен, стал критиком, которого читают, на чьи работы активно реагируют коллеги по цеху.
И вполне закономерно, что уже через два года в книге Чупринина появилась глава «Дух боевитости, или Александр Казинцев» (Чупринин С. Критика – это критики. – М., 1988). Выбор Казинцева и Мальгина, чьими портретами завершается книга, Андрей Немзер назвал «выбором одновременно логичным и неудачным» («Новый мир», 1991, № 5). Логичность автору статьи «Конец прекрасной эпохи» видится в том, что эти критики среди «тридцатилетних» выделяются фактурностью, они «слепили свой образ» сами. В то же время Александр Казинцев не обладает, по мысли Немзера, качествами, присущими Александру Агееву, Марку Липовецкому, Владимиру Потапову, Виктору Юхту, Михаилу Золотоносову, – «тридцатилетним», не попавшим в книгу С. Чупринина. И в этом, считает Немзер, неудачность выбора автора «Критика – это критики».
В оценке Казинцева между Сергеем Чуприниным и Андреем Немзером нет никаких разногласий. Они оба ставят под сомнение талант критика, что лишний раз подчеркнул Чупринин в интервью, своеобразном комментарии к вышедшей книге («Литературное обозрение», 1988, № 10). Такое отношение к Александру Казинцеву со стороны «левых» вполне естественно, предсказуемо и другим быть не может. Это реакция на идеи, ценности, которые критик последовательно утверждал в своих статьях и о которых пойдёт речь.
В 1984 году на страницах «Литературной газеты» состоялась дискуссия о критике, в ней принял участие и Александр Казинцев. Современной критике, утверждал тридцатилетний автор в статье «Не драка, а диалог», не хватает «глубины осмысления разбираемых произведений, конкретности наблюдений, аргументированности выводов» («Литературная газета», 1984, № 20). И эти довольно традиционные требования к критике Сергей Чупринин приводит в своей книге как иллюстрацию слога Казинцева, «по-профессорски солидного и по-профессорски вяловатого», напоминающего «то ли публичную лекцию, то ли установочный доклад на писательском совещании».
Предвзятость Чупринина очевидна, поэтому от комментариев воздержусь, но вскользь замечу. Несомненно, Сергей Иванович знает толк в установочных статьях, в которых преуспел, когда трудился в «Литературной газете», но в данном случае он явно перепутал Александра Ивановича с самим собой… Вообще Чупринин принципиально неадекватен в своих оценках Казинцева (подобной тотальной критике в его книге подвергается лишь Вадим Кожинов). Создаётся впечатление, что он даже не читал статью «Не драка, а диалог», откуда приводит примеры. Уже в следующем после процитированного Чуприниным предложении говорится о том главном, чего, на взгляд Казинцева, не хватает многим публикациям – «воли к пониманию другого, его судьбы, его мыслей и чувств, воплотившихся в произведении». Эта и иные принципиальные мысли Казинцева Чуприниным игнорируются.
Автор статьи «Не драка, а диалог» обращает внимание на слабые места в работах Льва Аннинского, Алексея Кондратовича, Владимира Гусева, Ирины Роднянской, Владимира Котельникова. Среди типичных для текущей критики недостатков Казинцев называет следующие: подмена вдумчивого анализа «хлёсткими негативными характеристиками» или безудержным восхвалением; игнорирование работ предшественников, отсутствие ссылок на статьи коллег-современников; гипертрофированная самореализация критика в ущерб объекту исследования; отсутствие личностно-творческого начала, когда «зоил» – лишь ретранслятор набивших оскомину общеизвестных мыслей о литературе и жизни.
Идея о том, что есть критика, естественно вытекает из всей статьи Александра Казинцева, логически завершает её. На традиционный вопрос: «Критик – это писатель?» – он отвечает так: «Да, подлинные мастера жанра – художники. Но в отличие от поэта или прозаика они не творят новую эстетическую реальность. Как бы критик ни стремился к независимости, его искусство изначально связано с чужим текстом. Это – искусство понимания». Уже из размышлений Александра Ивановича о назначении критики видно, что в трактовке данного вопроса Казинцев идёт собственным путём, его видение критики отличается от взглядов Льва Аннинского, Владимира Гусева, Вадима Кожинова, Юрия Селезнёва, Владимира Бондаренко…
Разговор о критике Александр Иванович продолжил в статье «От избытка сердца…» («Октябрь», 1986, № 6), приуроченной к 175-летию со дня рождения Виссариона Белинского. В ней вопрос о художественности называется одним из самых насущных. В рецензиях и статьях о современной литературе, по мнению критика, преобладает пересказ содержания произведения. Отталкиваясь от рецензии Евгения Кузьмина, Казинцев затрагивает общетеоретические вопросы: «А ведь Астафьев, несмотря на свою злободневность <…>, художник по преимуществу, один из самых выдающихся современных художников слова. Если и в его произведениях мы, критики, будем видеть только содержание, сводя их в конечном счёте к судебному очерку с приправой из морали и благородного пафоса, то мы начисто исключим само слово «художественность» из лексики литературной критики, отдав его в распоряжение историков и теоретиков литературы».
Не одно десятилетие художественность подменялась социальностью и различными её модификациями. Примером могут служить ответы Петра Николаева и Анатолия Бочарова на анкету «Строка Белинского» («Новый мир», 1986, №6). Так, Бочаров, заведующий кафедрой критики на журфаке МГУ, где Александр Казинцев в 70-е годы был аспирантом, свои размышления завершает следующим образом: «Итак, время и место, обусловленные духовным состоянием общества, – вот что такое поэтическая действительность, которая вкупе с плодотворной идеей и сотворяет великие таланты».
Понятно, что такая вульгарно-социологическая чушь утверждалась с подачи Белинского, у которого подобных высказываний предостаточно. Казинцев же в своей статье отталкивается от суждений критика иной направленности, в частности, из статьи «Взгляд на русскую литературу 1847 года»: «Без всякого сомнения, искусство прежде всего должно быть искусством, а потом уже оно может быть выражением духа и направления общества в известную эпоху. Какими бы прекрасными мыслями ни было наполнено стихотворение, как бы ни сильно отзывалось оно современными вопросами, но если в нём нет поэзии, – в нём не может быть ни прекрасных мыслей и никаких вопросов, и всё, что можно заметить в нём, – это разве прекрасное намерение, дурно выполненное».
Правда, и данное высказывание, как это часто бывает у Белинского, можно толковать по-разному (что и продемонстрировал Леонид Новиченко в своём ответе на анкету «Нового мира»). Думаю, поэтому Александр Казинцев вынужден был домысливать за якобы лучшего якобы русского критика, приписывая ему то, что у «неистового Виссариона» встречается предельно редко: «Произведение для Белинского – живая целостность, всегда индивидуальный сплав идеи и приёмов, с помощью которых она раскрыта, содержания и формы, социальности и художественности. И критик всегда стремился донести до читателя ощущение этой целостности».
Уточню: целостный подход – явление редкое в критике как в 80-90-е годы ХХ века, так и сегодня. Явление, уверен, далеко не всегда обязательное. Зацикленность же на художественности, по-формалистски понимаемой, приводит к убийству живого духа литературы. Об этом с понятным возмущением писала Марина Цветаева в статье «Поэт о критике»: «Часто, читая какую-нибудь рецензию о себе и узнавая из неё, что «формальная задача разрешена прекрасно», я задумывалась: а была ли у меня «формальная задача». <…> Как я, поэт, т.е. человек сути вещей, могу обольститься формой? Обольщусь сутью, форма сама придёт» ( Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. – Т5. – М., 1995).
Не вызывает сомнений, что Александр Казинцев эту опасность обольщения формой, перекоса в сторону формальной художественности прекрасно осознаёт. Характерен эпизод из его статьи «Я наблюдал, боготворя…» («Вопросы литературы», 1983, № 9). Критик говорит о неплодотворности рассмотрения эволюции Б. Пастернака, А. Ахматовой, Н. Заболоцкого на формальном уровне «как движение от «усложнённости», «заумности» ранних стихов к «ясности», «общедоступности» поздних». Казинцев предлагает вести речь о содержательной художественности или содержательной форме.
Интересна в данном отношении работа о Мандельштаме «Я – русский поэт!» («Москва», 1990, № 12). Неповторимое «я» автора «Камня», первого сборника Осипа Эмильевича, Казинцев определяет не через культуру стиха, а через особую доверчивость и задушевность. Творческая же судьба Мандельштама – это поиск слова, преобразующего «внутренний крик» поэта в художественное явление, связанное с современностью, историей, культурой народа. Иногда поиск такого слова затягивался на долгое время, что Александр Казинцев показывает на примере стихотворения «Не мучнистою бабочкой белой…».
Для критика непонятна и неприемлема ирония Сергея Рудакова, вызванная тем, что Мандельштам целый год искал завершающую строчку произведения. Казинцев справедливо утверждает, что поэт искал не строчку, а выход из плена стереотипов времени. «Мандельштаму удалось найти нужную интонацию – не победно-утвердительную, в духе передовиц, – встревоженную, вопрошающую интонацию, пронизанную предчувствием катастрофы. Эти нестройно, наперекор воинскому уставу идущие «люди, люди, люди» как бы проваливаются за гранью стиха в небытие».
Целостный подход к анализу произведения Казинцев демонстрирует и в экспрессивно-изящной статье «Игра на понижение» («Литературное обозрение», 1983, №10) о повести В. Маканина «Предтеча». Размышления критика о природе таланта писателя – одно из ключевых мест работы. Александр Казинцев полемизирует с Натальей Ивановой, которая трактует анекдот – художественную основу произведения – как вариант притчи, несущей философскую нагрузку. Автор «Игры на понижение» убедительно возражает критикессе: «Анекдот и притча лишь формально близки. Различие же между ними куда существеннее – они выражают прямо противоположное отношение к миру: рассказывая о «вечных» свойствах человеческой натуры, притча возвышает их, просвечивает светом духовности, анекдот снижает, окарикатуривает».
Не менее убедительно Казинцев опровергает версию Ивановой о В. Маканине и Н. Гоголе как о писателях стилистически родственных, он доказательно говорит о сделанности, сконструированности образа главного героя «Предтечи», о психологической немотивированности его поведения, мастерски разбирает художественные просчёты повести и т. д. И в данном контексте тема «анекдот – притча» получает такое продолжение: «К анекдоту автор подмешивает житие. Но не для статичного их соединения, анекдот сразу же начинает житие профанировать и постепенно поглощать. Это игра на понижение. С высот духа до самых низменных проявлений человеческой природы».
Сей точный диагноз критика применим и к творчеству Владимира Маканина двух последних десятилетий, к периоду, который начался публикациями повестей «Отставший», «Лаз». «Игра на понижение» для Маканина закончилась в конце концов катастрофически. Он, один из самых талантливых «сорокалетних», стал творческим импотентом, полностью порвавшим с традициями отечественной литературы. «Игра на понижение» сделала Владимира Маканина популярнейшим русскоязычным беллетристом...
Историзм мышления – один из заветов Белинского – особенно значим для современной критики, по мнению А. Казинцева, автора статьи «От избытка сердца…». В этой связи он отмечает, что во многих публикациях конкретное произведение рассматривается как «вещь в себе», вне традиций и контекста русской литературы. Обрезанный кругозор мышления приводит к размыванию критериев и оценочному произволу.
Особо подчеркну: в разговоре об историзме Казинцев не вспоминает о необходимости классового подхода, актуальности работ В. Ленина и т.д., то есть он зримо избегает тех общих – обязательных – мест, без которых статьи большинства критиков-современников – от идеологически правоверного Феликса Кузнецова до «эстета» Андрея Немзера – не мыслились. Последний в обзоре работ о Белинском «Диалог продолжается» посчитал необходимым расставить такие идеологические акценты: «Очень существенна мысль о том, что «Письмо к Гоголю», названное В.И. Лениным «лучшим произведением бесцензурной демократической печати», «проникнуто от начала и до конца... «утопиеборчеством»; «одним из самых бесстрашных борцов со всеми формами лжи <…> вошёл Белинский в русскую литературу, в традицию революционной мысли» («Литературное обозрение», 1986, № 6).
Историзм мышления по-разному проявляется в работах Александра Казинцева, наглядно – в статьях, где объект исследования – далёкая и близкая история, запечатлённая в художественном слове. В подобных случаях у Казинцева, как правило, существует дистанция между его позицией и позицией автора анализируемого произведения. А это возможно только при наличии серьёзных знаний и общих представлений об истории.
Эти знания, явленные в работах критика в виде фактов, экскурсов и тому подобное, выполняют разные функции. В статьях «Несвоевременный Катенин» («Литературная учёба», 1982, №5), «Автор двух поэм» (См.: Н.В. Гоголь: история и современность. – М., 1985) история – фон, иллюстрация к судьбам и произведениям П. Катенина и Н. Гоголя. В статьях «Я наблюдал, боготворя...» («Вопросы литературы», 1983, №9), «Путь на пользу» («Литературное обозрение», 1986, №7), «Очищение или злословие» («Наш современник», 1988, №2), «История – объединяющая или разобщающая» («Наш современник», 1988, №11), «Новая мифология» («Наш современник», 1989, №5), «Четыре процента и наш народ» («Наш современник», 1989, №10), «Жертва вечерняя» («Литературная Россия», 1990, №47), «Я – русский поэт!» («Москва», 1990, №12) история, точнее, историософия, – ключ к пониманию литературы и жизни.
Поэтому закономерно, что размышления Казинцева о близком и далёком прошлом, современности, о творчестве А. Блока, А. Ахматовой, Б. Пастернака, О. Мандельштама, Н. Заболоцкого, В. Гроссмана, Ю. Трифонова, В. Шаламова, Б. Ямпольского, В. Пикуля, Ф. Искандера и многих других писателей сопровождаются обязательными операциями: художественная реальность соотносится с жизненной реальностью, авторский взгляд на мир и человека поверяется системой ценностей, традиционных для отечественной литературы, культуры, истории, философии. И дело не в том, что Казинцев каких-то писателей решил отлучить от русской словесности, как утверждает А. Немзер («Литературная газета», 1989, №1), суть в другом: немало произведений, не выдерживая испытания русской матрицей, выпадают в осадок. Их, о чём не говорит критик, нужно относить к русскоязычной литературе.
Например, в статье «История – объединяющая или разобщающая» Александр Казинцев, подробно анализируя «Жизнь и судьбу» В. Гроссмана (названную «левыми» фантазёрами «Войной и миром» ХХ века), показывает её инородность отечественной словесности. Я пунктирно воспроизведу размышления критика о проблеме личности – одной из ключевых в романе и русской литературе.
Казинцев утверждает, что Василий Гроссман сводит эту проблему к «формуле «отдельного человека», что означает разрыв с традицией эпического мироощущения, выраженной в «формуле «человек – народ». К безусловно верным суждениям критика, думаю, требуется уточнение. Гроссмановская формула противостоит не просто эпической традиции, а традиции русской литературы, культуры, мысли, согласно которой неусечённая «формула личности» выглядит так: «человек – народ – Бог».
Критик акцентирует внимание на непоследовательности, противоречивости писательской формулы «отдельного человека», утверждаемой через авторские характеристики и речи персонажей: Мадьярова, Каримова, Штрума, Соколова, Павлюкова... С одной стороны, «отдельный человек» – это человек без национальности, «не русский, не татарин», но прежде всего, важнее всего: «не русский, не русский». С другой стороны, данная формула не распространяется на всех героев, на все народы. В избранном положении оказываются евреи, поэтому, и не только поэтому, критик справедливо говорит о национальном эгоцентризме мышления В. Гроссмана. В этой связи Казинцев, в частности, утверждает: «Мне трудно принять жёсткую, нет – жестокую избирательность писателя, видящего в переполненной трагедиями народов историю первой половины ХХ века только трагедию евреев: «...Первая половина двадцатого века войдёт в историю человечества как эпоха поголовного истребления огромных слоёв еврейского населения, основанного на социальных и расовых теориях». Войдёт, не спорю. Но рядом, с убитым евреем войдут в историю человечества и умершие от голода русский хлебопашец и украинский крестьянин <…>. Войдут замученные в фашистских лагерях белорусы, войдут вырезанные в Османской империи миллионы армян, войдут греки, погибшие в сражениях с фашистами, бойцы испанских отрядов, эфиопы, индийцы, палестинские арабы <…>, – десятки и десятки миллионов людей страшным потоком вольются в книгу судеб и скажут: нас убили в ХХ столетии, в первой его половине».
В суждениях Александра Казинцева о литературе и истории довольно много неожиданных – по оригинальности и глубине мысли, по «партийной» направленности – оценок. Они опровергают расхожее мнение «левых»: дескать, Казинцев не выдвигает новых идей, повторяет сказанное В. Кожиновым, Т. Глушковой и другими «правыми» старшего поколения (смотрите, например, статью К. Степаняна «Выпавшие из времени, или Чуть-чуть не считается»// «Дружба народов», 1988, №11).
В одних случаях критик ведёт косвенный спор со «своими», высказывая мнение, отличное от взглядов большинства «правых». Например, в статье «Путь на пользу» («Литературное обозрение», 1986, №7) Александр Иванович говорит о серьёзных недостатках романа Валентина Пикуля «Фаворит», а в «Простых истинах» («Наш современник», 1986, №10) критик называет неудачным сборник Юрия Кузнецова «Ни рано, ни поздно» и довольно резко отзывается о заметке поэта, посвящённой стихам Виктора Лапшина.
В других работах Казинцев ведёт «контактную» полемику с «правыми» собратьями по цеху, а в тех случаях, когда имена не называются, они легко угадываются. Так, в статье «Лицом к истории: продолжатели или потребители» («Наш современник», 1987, №11) ставится под сомнение подход к русской и европейской истории, заявленный в одной из самых известных статей Вадима Кожинова «И назовёт меня всяк сущий в ней язык...» («Наш современник», 1981, №11). Размышляя о пушкинском понимании истории, Александр Казинцев мимоходом замечает: «Некоторые публицисты примерно так и пытаются представить дело – подсчитывают, сколько гугенотов было вырезано во Франции за одну только Варфоломеевскую ночь, сравнивают с числом русских людей, истреблённых Иваном Грозным, и на основании результата э л е м е н- т а р н о й а р и ф м е т и ч е с к о й о п е р а ц и и провозглашают: мы более человеколюбивы!»
Отдельная страница в творчестве А. Казинцева – большая статья «Надзирающая» («Наш современник», 1995, №2, 3), посвящённая полемике с Татьяной Глушковой. В этой работе проявились интеллектуальная мощь, обширнейшие знания, редкий полемический дар, аналитический ум, логическое мышление критика. Его полемика с Глушковой – тема большого и серьёзного отдельного разговора, поэтому переверну эту страницу творчества Казинцева молча, без комментариев.
Итак, во многих случаях позиция Александра Казинцева отличается от позиции большинства «правых». Поэтому упрёки в партийности мышления, периодически звучащие в адрес критика, воспринимаются как голословные. Так, в рубрике «По мнению редакции» («Вопросы литературы», 1987, № 4) был опубликован материал «Об этике литературного спора», часть которого посвящалась Александру Казинцеву. В частности, приводилась цитата из его статьи «Взыскательная критика и её противники» («Наш современник», 1986, № 11), где высказывалось предположение: Андрей Мальгин – лишь «инструмент» «Юности», выразитель позиции журнала.
Это предположение «Вопросы литературы» переадресовали автору его: «…А как бы сам Александр Казинцев отнёсся к суждению в том роде, что он является лишь проводником некоей надличной воли? Вопрос тем более уместный, что выступление критика выдержано в стиле редакционной статьи, а автор является штатным сотрудником журнала «Наш современник». Позже подобные мысли – и не в форме риторического вопроса, а вполне утвердительно – высказывались Кареном Степаняном, Александром Архангельским, Вячеславом Огрызко.
Думаю, когда речь идёт о редакционной политике «Нашего современника», Александр Казинцев – выразитель позиции журнала, что признаётся им самим как единственно правильная модель поведения. Но когда речь идёт об оценке конкретных произведений, Казинцев, конечно, выступает как «частное» лицо, как критик, чья точка зрения нередко не совпадает с мнением авторов и работников журнала.
Например, никто из «правых» не написал об «Исчезновении» Ю.Трифонова так тонко и глубоко, как Александр Казинцев. Из его статьи «Лицом к истории: продолжатели или потребители» («Наш современник», 1987, № 11) я приведу фрагмент, вызвавший наибольшие возражения, нападки со стороны «левых».
Критик акцентирует внимание на том, что герои «Исчезновения» в восприятии Ю. Трифонова делятся на две группы. К первой, наибольшей, заслуживающей оправдания, сострадания, относятся почти все обитатели Дома на набережной – советская элита, повинная в гибели и лишениях миллионов ни в чём не повинных людей. Вторая группа героев – преступников, не вызывающих авторского сочувствия, – представлена Флоринским и безымянным персонажем, НКВДэшником, который проводил обыск на даче любовницы Сергея.
Именно этот безымянный персонаж, первоначально не замеченный критиками разных направлений, вызывает особый интерес у Александра Казинцева. Он подчёркивает простонародное, вероятнее всего, – крестьянское происхождение НКВДэшника. Признавая его вину, критик не скрывает, что ему жаль этого мужика, ибо он – сам жертва. Жертва той ситуации, в которую поставлен волей обитателей Дома на набережной, чьи приказы выполняет.
Естественно, что такие взгляды Казинцева были встречены в штыки нашей либеральной жандармерией. В его адрес посыпались обвинения, цель которых очевидна: дискредитировать критика как человека и профессионала. Вот как, например, характеризуется позиция Александра Ивановича в эпизоде с НКВДэшником в уже называвшейся статье Сергея Чупринина. Казинцев якобы «рассуждает о недемократичности и, может быть, даже антинародности позиции Ю. Трифонова, так как юный герой романа «Исчезновение» (Горик. – Ю.П.) без всякой приязни смотрит на людей в форме НКВД, которые ночью пришли арестовывать и навсегда увести с собой его отца».
Во-первых, об эпизоде ареста отца Горика Казинцев не говорит ни слова. Непонятно, как Сергей Чупринин смог перепутать данный эпизод с обыском на даче, о котором пишет Александр Иванович. Во-вторых, о чувствах «юного героя» в данной статье речь не идёт: Казинцев обращает внимание на позицию Юрия Трифонова… В-третьих, оценки Чупринина, строящиеся на откровенных подтасовках, фантазиях, комментировать нет смысла.
И такая метода сознательного искажения, оглупления взглядов Александра Казинцева характерна для всех «левых». Например, «мягкий» Карен Степанян в произволе оценок недалеко ушёл от «резкого» Сергея Чупринина. Он в статье «Выпавшие из времени, или Чуть-чуть не считается» («Дружба народов», 1988, № 11) суждения критика, порождённые эпизодом на даче, называет неаргументированными и интерпретирует их, в частности, так: «...В противовес эгоистичному писателю Трифонову самому Казинцеву «жаль безымянного мужика», а вот всех остальных обитателей Дома на набережной не жаль вовсе».
Статья К. Степаняна, как и С. Чупринина, оставляет впечатление, будто мы читали разные работы Александра Казинцева с одинаковым названием. Оценка «эгоистичный писатель Трифонов» не встречается у Казинцева ни под каким соусом, но довольно подробно и доказательно (как всегда, доказательно) говорится об эгоцентризме сознания и поведения Горика и жителей Дома правительства, об их «равнодушной отчуждённости» от судеб миллионов соотечественников. Нет в статье критика и слов, что ему не жаль обитателей Дома на набережной, зато есть другое, обойдённое, не замеченное К. Степаняном, С. Чуприниным, А. Турковым…
Александр Казинцев на примере безымянного мужика точно предсказал, что именно он станет главным виновником и ответчиком за преступления ХХ века, за, добавлю от себя, неудавшийся социальный эксперимент. В 1987-1988 годах «левые» дружно завопят, запрокурорствуют: во всём виноват русский народ, русский крестьянин, сознание которого было доличностным, интересы которого дальше околицы не простирались, и он, порождая стукачей и палачей, стал опорой и проводником политики сталинизма, другой бы народ сказал своим правителям – уходите... Весь этот бред – общее место в статьях Игоря Клямкина и Татьяны Ивановой, Владимира Лакшина и Натальи Ивановой и многих, многих других.
В отличие от «левых» и некоторых «правых», Александр Казинцев оценивает любые явления литературы и жизни с позиций православной народности, то есть, с позиций той малой части русского народа (собственно народа), которая является выразителем традиционных христианских ценностей. Критик (вслед за Михаилом Лобановым и Юрием Селезнёвым) последовательно продолжает отстаивать традицию народности в литературе. Поэтому закономерно, что личность для него – это индивидуальное проявление православной народности («История – объединяющая или разобщающая»), а в явлении «омассовления народа» критик видит гибельный путь. И вполне символично, что именно А. Казинцев сразу после публикации в СССР работы Хосе Ортеги-и-Гассета «Восстание масс» одним из первых дал ей разгромно-блестящую характеристику в статье «Четыре процента и наш народ». Странно только, что Александр Архангельский в своей работе «Между свободой и равенством» («Новый мир», 1991, №2) ни слова не говорит об этом, зато нашёл у Казинцева – не устаёшь удивляться наглости и фантазии «левых» – подведение «логического большевистского итога».
Со второй половины 80-х годов А. Казинцев становится одним из самых активных борцов против «новой мифологии», которая тотально внедряется через СМИ. А. Вознесенский, Е. Евтушенко, А. Рыбаков, В. Войнович, В. Аксёнов, И. Бродский, М. Шатров, Ю. Мориц, М. Жванецкий, А. Лаврин, А. Парщиков, В. Коркия, И. Виноградов, С. Чупринин, А. Янов, А. Синявский, Г. Померанц, В. Кантор, Б. Сарнов, Е. Сидоров, А. Дементьев, Г. Боровик, А. Мальгин, В. Белоцерковецкий, Е. Лосото, Г. Петров, О. Кучкина, Н. Ильина, П. Гутионов – вот только некоторые имена адептов и кумиров этой «новой мифологии», которые становятся объектом сокрушительной критики Александра Казинцева.
Им противопоставляется творчество писателей и критиков, которые последовательно и не всегда последовательно выражали русский взгляд на мир и человека. Перечень имён традиционен: В. Белов, В. Распутин, В. Лихоносов, Д. Балашов, К. Воробьёв, В. Астафьев, О. Куваев, Н. Рубцов, М. Лобанов, В. Кожинов, Ю. Селезнёв... Думаю, не случайно среди критиков Александр Казинцев неоднократно выделяет Михаила Лобанова и Юрия Селезнёва, авторов наиболее близких ему творчески и человечески.
Возвращение русской философии конца ХIХ – начала ХХ веков было воспринято большинством критиков разных направлений с одобрением, воодушевлением, как давно назревшая необходимость. В статьях, интервью звучали признания, что Владимир Соловьёв, Василий Розанов, Николай Бердяев, Сергий Булгаков и т.д. были прочитаны ещё в 50-60-е годы. Однако уровень восприятия литературы и жизни от этого не повысился, остался, мягко выражаясь, поверхностно-атеистическим, о чём свидетельствуют работы 60-70-х годов. Лишь в статьях и книгах Михаила Лобанова, Юрия Лощица, Игоря Золотусского, Юрия Селезнёва, Ирины Роднянской и некоторых других пульсировала религиозно-духовная мысль…
Возвращение русской философии в конце 80-х годов ХХ века сопровождалось культовой эйфорией, сущностной путаницей, стремлением сделать отечественных мыслителей своими союзниками в жарких схватках «гражданской войны» периода перестройки. Одним из первых на некоторые странности возвращения философского наследия указал Александр Казинцев в статье «Новая мифология» («Наш современник», 1989, № 5).
Оценивая публикации Льва Шестова и Владимира Соловьёва в «Вопросах философии» и «Новом мире», критик демонстрирует такое знание-понимание вопросов, которое с ходу, в угоду моде, не приобретёшь. Как позже признается Казинцев, во время обучения в аспирантуре он три года просидел в библиотеке МГУ. «Это колоссальное книжное собрание, ненамного менее обширное, чем «Ленинка». Причём, в отличие от неё, фонды университетской библиотеки не были столь ревностно прорежены тогдашними блюстителями идеологической чистоты. Там я познакомился со 150-томным изданием Святых Отцов, книгами философов и поэтов Серебряного века» («День литературы», 2008, № 10). Этот религиозно-философский «базис» явно чувствуется в большинстве работ критика, в «Новой мифологии» в частности.