Quot;Гнездо"/Салем/Масс./2 авг. 3 страница

И, сощурившись, предложил:

— Вы на книги-то полюбуйтесь. Только ничего не трогайте. Они, хм, поглощают, если вы понимаете, о чем я.

Десмонд прошелся вдоль полок, разглядывая корешки. И, дойдя до конца, промолвил:

— Впечатляет. Я думал, кое-какие из этих книг только в университетской библиотеке и найдешь. В специальных хранилищах.

— А широкая публика именно так и думает. Послушайте, если вы вступите в братство, у вас будет доступ ко всем этим сокровищам. Только другим студентам не говорите. А то обзавидуются.

Трепан снова сощурился — точно обдумывал про себя некую запретную мысль. И наконец произнес:

— Можно вас попросить повернуться спиной и заткнуть уши?

— Что? — удивился Десмонд.

Трепан ухмыльнулся.

— О, если вы к нам присоединитесь, вам выдадут один маленький рецептик, необходимый для работы в этом книгохранилище. Но пока вам лучше ничего не видеть.

Десмонд, сконфуженно улыбаясь и сам не понимая своего смущения, повернулся спиной к Трепану и зажал уши. И застыл в тишине — интересно, а эта комната звуконепроницаема благодаря хорошей изоляции или чему-то не столь материальному? — взволнованно отсчитывая секунды. Тысяча одна, тысяча две…

Спустя минуту или около того рука Трепана легла на его плечо. Он обернулся, опустил руки. Толстяк протягивал ему нестандартно высокий, но довольно тонкий том, переплетенный в кожу, испещренную маленькими темными бугорками. Десмонд удивился: на полке он этой книги не видел.

— Я ее дезактивировал, — объяснил Трепан. — Вот. Держите. — Он глянул на часы. — На десять минут должно хватить.

На обложке не значилось ни названия, ни имени автора. А приглядевшись к переплету повнимательнее и пощупав его рукой, Десмонд понял: это не кожа животного.

— Это кожа самого старины Атехироннона, — возвестил Трепан.

— А! — откликнулся Десмонд и содрогнулся. Но тут же взял себя в руки. — Похоже, он весь в бородавках был.

— Точно. Ну добро, любуйтесь. Жаль только, что прочесть не сможете.

Первая страница слегка пожелтела — что и неудивительно для бумаги четырехсотлетней давности. Огромные буквы были не напечатаны, но выведены от руки:

«Меньшый Ритуалл тааммсикуэггского мага Атехиронууна, — прочел Десмонд. — Воспраизведен с пиктаграфитческаго письма на фрогменте Кожи, по щастью не спаленном христьянами.

Писано рукой Саймона Конанта, год 1641.

Пусть тот, кто произнесет Слова Пиктаграмм, сперва да внемлитт».

— Орфография — не его сильная сторона, не так ли? — хихикнул Трепан.

— Саймон, единокровный брат Роджера Конанта, — проговорил Десмонд. — Он был первым из белых, кто пообщался с тамсикуэгами — и ему не запихнули в задницу отрубленный большой палец. А еще он был в числе поселенцев, напавших на тамсикуэгов; вот только колонисты ведать не ведали, на чьей стороне его симпатии. Он бежал в глушь вместе с тяжело раненным Атехиронноном. А двадцать лет спустя объявился в Виргинии вместе с этой книгой.

Десмонд медленно пролистал пять страниц, запечатлевая каждую из пиктограмм в своей фотографической памяти. Одна из фигур ему очень не пришлась по душе.

— Только Лайамон это и может прочесть, — сообщил Трепан.

Десмонд не стал признаваться, что проштудировал грамматику и небольшой словарь языка тамсикуэгов, составленные Уильямом Кором Даннзом в 1624 году и опубликованные в 1654-м. В приложении к книге приводился перевод пиктограмм. Двадцать лет поисков и тысяча долларов были затрачены всего-то-навсего на ксерокопию. Мать целый скандал устроила по поводу выброшенных на ветер денег, но в кои-то веки Десмонд настоял на своем. Даже университет не мог похвастаться собственной копией.

Трепанг глянул на часы.

— У вас еще одна минута в запасе. Эгей!

Он выхватил книгу у Десмонда и резко приказал:

— Повернитесь спиной и заткните уши!

Толстяк явно впал в панику. Десмонд послушно отвернулся, и минуту спустя Трепан отвел от уха его руку — своей.

— Извините за внезапность, но блокировка отчего-то ослабла. Взять в толк не могу почему. Обычно-то держится десять минут как минимум.

Десмонд ровным счетом ничего не почувствовал — может быть, потому, что Трепан, уже испытавший воздействие на себе, улавливал его куда более чутко.

— Давайте-ка уберемся отсюда подобру-поздорову, — промолвил Трепан. — Пусть себе остывает.

По пути вниз он на всякий случай переспросил:

— Вы точно не умеете это читать?

— Да где бы я мог научиться? — парировал Десмонд.

Они вновь окунулись в океан шума и запахов общей гостиной. Но долго там не задержались: Трепан захотел показать гостю оставшуюся часть дома, за исключением разве что подвала.

— А подвал посмотрите как-нибудь на неделе. Прямо сейчас туда лучше не спускаться.

Десмонд не стал уточнять почему.

Вводя гостя в тесную комнатушку на втором этаже, Трепан объявил:

— Обычно мы не выделяем первокурсникам отдельной комнаты. Но для вас… словом, если захотите, она — ваша.

Десмонду это польстило. Не придется мириться с присутствием чужого, чьи привычки станут его раздражать, а неумолчная болтовня выведет из себя.

Они вновь спустились на первый этаж. Толпа в гостиной слегка поредела. Старик Лайамон, приподнявшись в кресле, поманил Десмонда к себе. Десмонд медленно направился в его сторону. В силу какой-то причины он знал: то, что он сейчас услышит, ему не понравится. А может, сам не был уверен, понравится или нет.

— Трепан показал вам самые драгоценные книги нашего землячества, — проговорил председатель. Это был не вопрос, но утверждение. — В частности, книгу Конанта.

— Но откуда вам… — начал было Трепан. И тут же широко усмехнулся. — Вы просто почувствовали.

— Разумеется, — раздраженно буркнул тот. — Ну что, Десмонд, вам не кажется, что на телефонный звонок пора бы и ответить?

Трепан озадаченно свел брови. А Десмонд вдруг похолодел. Его подташнивало.

Лайамон придвинулся к собеседнику почти вплотную, нос к носу. Бессчетные морщины на одутловатой коже походили на иероглифы.

— Вы ведь на самом деле уже решились — вот только себе никак не признаетесь, — промолвил он. — Послушайте. Ведь именно так советовал Конант, верно? Послушайте. С того самого момента, как вы сели в самолет, вылетающий в Бостон, вы все равно что подписались на все дальнейшее. И назад пути нет. Вы могли бы пойти на попятную там, в аэропорту, но не сделали этого, хотя, как я понимаю, ваша матушка закатила вам там очередной скандал. Но вы не отступились. Так что нет смысла откладывать.

Лайамон хихикнул.

— То, что я взял на себя труд вам что-то советовать — это знак моего к вам уважения. Мне кажется, вы пойдете далеко — причем семимильными шагами. Если только сумеете преодолеть некоторые недостатки характера. Для того чтобы получить здесь хотя бы степень бакалавра, нужны сила, и ум, и железная самодисциплина, и огромная самоотдача — так-то, Десмонд!

Слишком многие поступают сюда, потому что думают, что предметы здесь — раз плюнуть. Они полагают, обретать великую силу да фамильярничать с созданиями, которые, мягко говоря, к общительности не склонны, — это так же просто, как с бревна скатиться. Но очень скоро обнаруживают, что требования на факультете выше, чем, скажем, уровень технических дисциплин в Массачусетском технологическом институте. А опасности — куда серьезнее.

А взять вот морально-этический аспект. Уже поступая сюда, абитуриент тем самым расставляет все точки над «i». Но у многих ли достанет силы воли двигаться дальше? Многие ли решат, что они — не на той стороне? Они-то и уходят, не зная, что уже слишком поздно и вернуться на другую сторону сумеют лишь считаные единицы. Они уже заявили о себе, показали свое истинное лицо, выступили вперед — и их сочли, отныне и навеки.

Лайамон помолчал, раскурил тонкую коричневую сигару. Дым окутал Десмонда — и, вопреки ожиданиям, он вовсе не ощутил характерного запаха дохлой летучей мыши, которую как-то раз использовал для опытов.

— Каждый мужчина, каждая женщина сами определяют свою судьбу. Но на вашем месте я бы решал побыстрее. Я за вами приглядываю, а ваша карьера здесь во многом зависит от моей оценки вашего характера и возможностей. Всего хорошего, Десмонд.

И старик покинул гостиную.

— О чем это вы? — недоуменно осведомился Трепан.

Десмонд не ответил. Просто постоял с минуту, пока Трепан нервно топтался на месте. Затем распрощался с толстяком и неспешно вышел за дверь.

Вместо того чтобы вернуться в общежитие, Десмонд отправился прогуляться по кампусу. Впереди замерцали красные огни; он подошел поближе — посмотреть, что происходит. Перед двухэтажным зданием стояли две машины, одна — с отличительными знаками полиции кампуса, вторая — «скорая помощь» из университетской больницы. На первом этаже некогда размещалась бакалея, как явствовало из надписи на грязном витринном стекле. Краска облупилась и внутри, и снаружи; в самом помещении со стен осыпалась штукатурка, и взгляду открылось основание из дранок. На голом деревянном полу лежали три трупа. В одном Десмонд узнал того самого юнца, что стоял прямо перед ним в очереди к регистрационному столику. Парень лежал на спине, широко раззявив рот в обрамлении чахлых усиков.

К витринам уже приникли зеваки. Десмонд полюбопытствовал, что произошло. Седобородый мужчина, предположительно профессор, пояснил:

— Да такое каждый год повторяется в эту пору. Сопляков заносит — и они пробуют такое, на что не всякий магистр осмелится. Такие вещи строго запрещены, но юных идиотов разве остановишь?

На лбу у трупа с усиками красовалось огромное круглое черное пятно — возможно, ожог. Десмонду захотелось рассмотреть клеймо поближе, но санитары, прежде чем выносить тело, набросили на лицо одеяло.

— Теперь ими займутся университетская полиция да здешние врачи, — объяснил седобородый старик. И коротко хохотнул. — Городская полиция в кампус и носа не сует. Родственникам сообщат, что ребята погибли от передоза героина.

— И что, никаких проблем не возникает?

— Разве что иногда. Случается, приезжают частные детективы, но надолго не задерживаются.

Десмонд быстро зашагал прочь. Итак, решение принято. Вид этих трех трупов потряс его до глубины души. Он вернется домой, помирится с матерью, распродаст все книги, на собирание и изучение которых затратил столько времени и денег, начнет писать детективы. Он уже поглядел в лицо смерти, а если он сделает то, о чем помышлял (чисто теоретически, разумеется, в качестве своего рода психотерапии), то увидит и ее лицо. Мертвое. Нет, ни за что.

Когда он вернулся в свою комнату в общежитии, телефон все еще звонил. Десмонд подошел к нему, протянул руку, подержал над трубкой какое-то время — и снова отдернул. По пути к кровати он заметил, что бутылку из-под кока-колы из дыры в плинтусе опять вытолкнули или выдернули. Десмонд опустился на колени и с силой загнал ее обратно. Из-за стены донеслось тихое хихиканье.

Десмонд плюхнулся на продавленную постель, достал из кармана пиджака блокнот и принялся прорисовывать карандашом запечатленные в памяти пиктограммы. На это у него ушло полчаса: от точности воспроизведения зависело очень многое. Телефон звонил не умолкая.

Кто-то забарабанил в дверь:

— Ты вернулся, я своими глазами видел! Сними трубку или выруби его на фиг! Или я тебе ведро на голову надену!

Десмонд не ответил — даже с кровати не приподнялся.

Одну из пиктограмм он намеренно исключил из последовательности. Теперь карандаш замер в дюйме от пустого пространства. На другом конце провода сидит женщина — очень толстая, очень старая. Это сейчас она стара и безобразна, но она родила на свет его, Десмонда, и еще много лет после того сохраняла былую красоту. Когда умер отец, она нашла работу — чтобы содержать дом и сына на том уровне, к которому они с матерью привыкли. Она трудилась не покладая рук, чтобы оплачивать обучение сына в колледже и прочие его потребности. Она продолжала работать до тех пор, пока Десмонд не продал свои первые два романа. А потом расхворалась, как раз когда он стал приводить в дом потенциальных кандидаток в жены.

Она любила его, но упрямо не желала отпускать — а подлинная любовь не такова.

Ему никак не удавалось вырваться из-под материнской опеки — а значит, несмотря на все возмущение, какая-то его часть все-таки дорожила золотой клеткой. Но вот в один прекрасный день он решил шагнуть навстречу свободе. Все пришлось проделать тайно и быстро. Десмонд сам себя презирал за страх перед матерью, но он таков, каков есть. Если он задержится в университете, она непременно сюда приедет. А этого он не вынесет. Придется возвращаться домой.

Десмонд посмотрел на телефон, приподнялся было с кровати — и рухнул обратно.

Что делать? Можно, конечно, покончить с собой. Он обретет свободу, а она поймет, как он на нее злился. Телефон вдруг умолк — Десмонд аж вздрогнул. Значит, отстала до поры до времени. Очень скоро она опять за свое возьмется.

Десмонд посмотрел вниз, на пол. Бутылка выдвигалась из дыры — понемногу, рывками. За стеной кто-то (или что-то?) твердо решился настоять на своем. Сколько раз он подступался к дыре — и обнаруживал, что путь заклинило? Слишком часто, пожаловался бы этот кто-то, если бы обладал разумом. Но — не сдавался. И в один прекрасный день ему может прийти в голову решить проблему, убив того, кто всему виной.

Однако ж если этот кто-то устрашится превосходящих размеров своего врага, если ему недостанет храбрости, то оно так и будет выталкивать бутылку из дыры. И…

Десмонд глянул на блокнот — и содрогнулся. Пустое место было заполнено. Там красовалось изображение Котоиаида — если приглядеться, так даже некоторое сходство с матерью угадывалось.

Или он, погрузившись в мысли, бессознательно дорисовал недостающий знак?

Или фигура образовалась сама собою?

Неважно. В любом случае, он знает, что делать.

Скользя взглядом от одной пиктограммы к другой, Десмонд произносил нараспев слова давно мертвого языка, чувствуя, как что-то исторглось из груди и теперь перетекает в живот, в ноги, в горло и в мозг. Вот Десмонд произнес имя великана — и символ Котоиаида словно бы запылал огнем под его неотрывным взглядом.

Едва отзвучали последние слова, в комнате сгустилась тьма. Десмонд встал, включил настольную лампу, вошел в тесную, грязную ванную комнату. Но в зеркале отразилось лицо не убийцы, а шестидесятилетнего старика, который прошел через тяжкое испытание и пока еще не вполне уверен, что все закончилось.

Выходя из комнаты, Десмонд увидел, как бутылка из-под кока-колы выскользнула из дыры в плинтусе. Но то, что ее вытолкнуло, так до поры и не показалось.

Спустя несколько часов, вернувшись из местной таверны, Десмонд, пошатываясь, ввалился в комнату. Снова задребезжал телефон. Звонили из Десмондова родного города в штате Иллинойс, но на сей раз, вопреки его ожиданиям, не мать.

— Мистер Десмонд, это сержант Рорк из бузирисского полицейского управления. Боюсь, у меня для вас дурные вести. Ох… э-э-э… ваша матушка несколько часов назад скончалась от сердечного приступа.

Десмонду даже не пришлось изображать потрясенное изумление. Он так и окаменел. Даже рука, сжимающая телефонную трубку, словно превратилась в гранит. Однако ж ему смутно померещилось, что голос Рорка звучит как-то странно.

— От сердечного приступа? От… сердечного?.. Вы уверены?

Десмонд застонал. Мать умерла естественным образом. Не надо было произносить древнего заклинания. А теперь он связал себя нерушимыми узами — ни за что ни про что, навеки загнал себя в ловушку. Как только он произнес роковые слова и прочел взглядом пиктограммы, он раз и навсегда отрезал себе дорогу назад.

Но… если эти слова были только словами, если они угасли, как любой звук, и, переданные через этот субконтинуум, никакого воздействия на физический мир не оказали — разве его что-то связывает?

Разве он не свободен, не избавлен от всех долгов? Разве не может переступить порога этой комнаты, не страшась возмездия?

— Ужасно, мистер Десмонд, просто ужасно. Невероятный, нелепый случай. Ваша матушка разговаривала с соседкой, миссис Самминз, что зашла ее навестить, и тут у бедняжки приключился сердечный приступ. Миссис Самминз вызвала полицию и «скорую помощь». В дом вошли и другие соседи, и тут… и тут…

В горле у Рорка застрял комок.

— Я как раз подоспел к месту событий и уже поднимался на крыльцо, когда… когда…

Рорк откашлялся.

— Мой брат тоже находился в доме.

В силу необъяснимой причины здание рухнуло. Трое соседей, двое санитаров «скорой помощи» и двое полицейских погибли под развалинами.

— Все равно как если бы на дом наступила исполинская нога. Еще секунд шесть — и меня бы тоже расплющило вместе со всеми.

Десмонд поблагодарил полицейского за звонок и заверил, что первым же самолетом вылетает в Бузирис.

Спотыкаясь, он добрел до окна, открыл его, жадно вдохнул свежий воздух. Внизу, в свете уличного фонаря, опираясь на трость, стоял Лайамон. Серовато-бледное лицо запрокинулось. Блеснули белые зубы.

Десмонд зарыдал — но плакал он лишь о себе самом.

Стивен Кинг[149]

Иерусалемов Удел

2 октября 1850 г.

Дорогой мой Доходяга!

До чего же славно было вступить под промозглые, насквозь продуваемые своды Чейпелуэйта — когда после тряски в треклятой карете ноет каждая косточка, а раздувшийся мочевой пузырь требует немедленного облегчения, — и обнаружить у двери на фривольном столике из вишневого дерева письмо, надписанное твоими неподражаемыми каракулями! Даже не сомневайся, что я принялся их разбирать, едва позаботился о нуждах тела (в вычурно изукрашенной холодной уборной на первом этаже, где дыхание мое облачком повисало в воздухе).

Счастлив слышать, что легкие твои очистились от застарелых миазмов, и уверяю, что сочувствую твоей моральной дилемме — как следствию излечения. Недужный аболиционист, исцеленный под солнцем Флориды, этого оплота рабства! Тем не менее, Доходяга, прошу тебя как друг, тоже побывавший в долине теней, — позаботься о себе хорошенько и не смей возвращаться в Массачусетс, пока организм тебе не позволит. Что нам толку в твоем тонком уме и ядовитом пере, коли тело твое обратится во прах; и если южные области для тебя благотворны — есть в этом некая идеальная справедливость.

Да, особняк и впрямь роскошен — в точности таков, как убеждали меня душеприказчики моего кузена, — хотя и гораздо более зловещ. Стоит он на громадном мысе милях в трех к северу от Фалмута и в девяти милях к северу от Портленда. Позади него — около четырех акров земли, где царит живописнейшее запустение: тут тебе и можжевельники, и дикий виноград, и кустарники, и всевозможные вьюны захлестывают каменные изгороди, отделяющие усадьбу от городских владений. Кошмарные копии греческих статуй слепо пялятся сквозь обломки и мусор с вершины каждого холмика — того и гляди набросятся на одинокого путника, судя по их виду. Вкусы моего кузена Стивена, похоже, варьировались в самом широком диапазоне — от неприемлемого до откровенно кошмарного. Есть тут одна странноватая беседка, почти утонувшая в зарослях алого сумаха, и гротескные солнечные часы посреди того, что в прошлом, верно, было садом. Этакий завершающий сумасшедший штрих.

Но вид из гостиной с лихвой искупает все: глазам моим открывается головокружительное зрелище — скалы у подножия мыса Чейпелуэйт и самой Атлантики! На всю эту красоту выходит гигантское пузатое окно с выступом, а под ним притулился огромный, похожий на жабу секретер. А ведь отличное начало для романа, о котором я так долго (и наверняка занудно) рассказывал.

Сегодня день выдался пасмурным; случается, что и дождик брызнет. Гляжу в окно — мир словно карандашный эскиз: и скалы, древние и истертые, как само Время, и небо, и, конечно же, море, что обрушивается на гранитные клыки внизу со звуком, который не столько шум, сколько вибрация — даже сейчас, водя пером по бумаге, я ощущаю под ногами колыхание волн. И чувство это не то чтобы неприятно.

Знаю, дорогой Доходяга, ты моего пристрастия к уединению не одобряешь, но уверяю тебя — я доволен и счастлив. Со мной Кэлвин, такой же практичный, молчаливый и надежный, как и всегда; уверен, что уже к середине недели мы с ним на пару приведем в порядок наши дела, договоримся о доставке всего необходимого из города — и залучим к себе отряд уборщиц для борьбы с пылью!

На сем заканчиваю — еще столько всего предстоит посмотреть, столько комнат исследовать — и не сомневаюсь, что для моих слабых глаз судьба заготовила с тысячу образчиков самой отвратительной мебели. Еще раз благодарю за письмо, от которого тотчас же повеяло чем-то родным и близким, — и за твои неизменные внимание и заботу.

Передавай привет жене; нежно люблю вас обоих,

Чарльз.

6 октября 1850 г.

Дорогой мой Доходяга!

Ну здесь и местечко! Не перестаю на него удивляться — равно как и на реакцию обитателей ближайшей деревеньки по поводу моего приезда. Это своеобразное селение носит впечатляющее название Угол Проповедников. Именно здесь Кэлвин договорился о еженедельной доставке съестных припасов. Позаботился он и о второй нашей насущной потребности, а именно: о подвозе достаточного запаса дров на зиму. Однако ж вернулся Кэл с видом весьма удрученным, а когда я полюбопытствовал, что его гнетет, мрачно ответил:

— Они считают вас сумасшедшим, мистер Бун!

Я рассмеялся и предположил, что здешние жители, должно быть, прослышали, как я переболел воспалением мозга после смерти моей Сары — вне всякого сомнения, в ту пору я вел себя как безумный, чему ты безусловный свидетель.

Но Кэл уверял, что никто обо мне ничего не знает, кроме как через моего кузена Стивена, который договаривался о тех же самых услугах, насчет которых теперь распорядился я.

— Эти люди говорят, сэр, что всяк и каждый, кто поселится в Чейпелуэйте, либо сошел с ума, либо на верном пути к тому.

Можешь себе представить мое глубочайшее недоумение. Я осведомился, от кого именно исходит это потрясающее сообщение. Кэл ответил, что его направили к угрюмому и вечно пьяному лесорубу именем Томпсон: он владеет четырьмястами акрами соснового, березового и елового леса и с помощью своих пяти сыновей заготавливает и продает древесину на фабрики в Портленд и домовладельцам округи.

Когда же Кэл, ведать не ведая о его странных предрассудках, дал Томпсону адрес, по которому следует доставить дрова, означенный Томпсон вытаращился на него, открыв рот, и наконец сказал, что пошлет с грузом сыновей, белым днем и по прибрежной дороге.

Кэлвин, по всей видимости, неправильно истолковал мою озадаченность и, решив, что я огорчен, поспешил добавить, что от лесоруба за версту несло дешевым виски и что он принялся молоть какую-то чушь про заброшенную деревню и родню кузена Стивена — и про червей! Кэлвин закончил деловые переговоры с одним из Томпсоновых сыновей — как я понял, этот угрюмый мужлан был тоже не слишком трезв и благоухал отнюдь не розами и лилиями. Я так понимаю, с похожей реакцией Кэл столкнулся и в Углу Проповедников, в сельском магазине, побеседовав с хозяином, хотя этот был скорее из породы сплетников.

Меня все это не слишком-то обеспокоило: все мы знаем, поселян хлебом не корми, дай разнообразить жизнь ароматами скандала да мифа, а бедолага Стивен и его ветвь семейства, надо думать, к тому весьма располагали. Как я объяснял Кэлу, человек, который разбился насмерть, свалившись едва ли не с собственного крыльца, неизбежно вызовет пересуды.

Сам дом не перестает меня изумлять. Двадцать три комнаты, Доходяга! От панелей на верхних этажах и от портретной галереи веет затхлостью, но разрушение их не коснулось. Войдя в спальню моего покойного кузена на верхнем этаже, я слышал, как за стеной возятся крысы — здоровущие, судя по звукам; прямо подумаешь, что это люди ходят. Не хотелось бы мне столкнуться с одной из таких тварей в темноте — да и при свете дня не хотелось бы, чего уж там. Однако ж я не заметил ни нор, ни помета. Странно.

В верхней галерее рядами висят скверные портреты в рамах, что, должно быть, целое состояние стоят. В некоторых прослеживается сходство со Стивеном — таким, как я его запомнил. Надеюсь, я правильно опознал дядю Генри Буна и его жену Джудит; прочие мне незнакомы. Надо думать, один из них — мой печально известный дед Роберт. Но Стивенова семейная ветвь мне совсем неизвестна, о чем я искренне жалею. В этих портретах, пусть и не самого лучшего качества, сияет та же добродушная ирония, которой искрились письма Стивена к нам с Сарой, тот же светлый ум. До чего же глупы эти семейные ссоры! Обшаренный ящик письменного стола, несколько резких слов между братьями, которые вот уже три поколения как в могиле, — и ни в чем не повинные потомки без всякой нужды разлучены друг с другом. Не могу не задуматься о том, как же мне повезло, что вы с Джоном Питти сумели связаться со Стивеном, когда уже казалось, что я отправлюсь вслед за Сарой под своды Врат, и как же досадно, что несчастный случай лишил нас возможности встретиться лицом к лицу. Многое бы отдал, чтобы послушать, как он станет защищать наследное достояние — эти жуткие скульптуры и мебель!

Но полно мне чернить усадьбу. Вкусы Стивена моим не созвучны, что правда то правда, но под внешним лоском всех этих Стивеновых нововведений и дополнений встречаются подлинные шедевры (изрядное их количество зачехлено в верхних покоях). Это и столы, и кровати, и тяжелые темные витые орнаменты из тикового и красного дерева; многие спальни и парадные комнаты, верхний кабинет и малая гостиная заключают в себе своеобразное мрачное очарование. Богатый сосновый паркет словно лучится внутренним тайным светом. Ощущается во всем этом спокойное достоинство; достоинство — и бремя лет. Пока еще не могу сказать, что внутреннее убранство мне нравится, но почтение вызывает. Любопытно посмотреть, как все станет преображаться вместе со сменой времен года в этом северном климате.

Надо же, как я разошелся-то! Жду ответа, Доходяга, — и поскорее! Пиши, как ты поправляешься, что нового у Питти и остальных. И умоляю, не совершай ошибки и не пытайся навязывать свои взгляды новым южным знакомым чересчур настойчиво — я так понимаю, кое-кто из них может одними словами не ограничиться, не то что наш велеречивый друг мистер Колхаун.

Твой любящий друг,

Чарльз.

16 октября 1850 г.

Дорогой Ричард!

Здравствуй-здравствуй, как живешь-поживаешь? С тех пор как я поселился здесь, в Чейпелуэйте, я частенько о тебе думаю и уже надеялся и письмецо от тебя получить — и тут вдруг пишет мне Доходяга и сообщает, что я позабыл оставить свой адрес в клубе! Но будь уверен, я бы в любом случае написал рано или поздно: порою мне кажется, что мои верные и преданные друзья — вот и все, что осталось в мире надежного и здравого. И господь милосердный, как же нас раскидало по свету! Ты — в Бостоне, исправно строчишь статьи для «Либерейтора» (кстати, им я тоже свой адрес послал), Хэнсон в очередной раз укатил развлекаться в Англию, будь он неладен, а бедный старина Доходяга лечит легкие в самом что ни на есть логове льва .

У меня тут все относительно неплохо, и будь уверен, Дик, я вышлю тебе подробнейший отчет, как только разберусь с кое-какими докучными событиями, — думается, некоторые происшествия здесь, в Чейпелуэйте и в окрестностях, тебя изрядно заинтригуют — с твоим-то цепким умом юриста.

А между тем хочу попросить тебя о небольшом одолжении, если ты не против. Помнишь на благотворительном обеде у мистера Клэри в поддержку общего дела ты мне представил некоего историка? Кажется, его Бигелоу звали. Как бы то ни было, он упомянул, что собирает разрозненные исторические сведения о той самой области, где я ныне живу: дескать, хобби у него такое. Так вот, моя нижайшая просьба: не свяжешься ли ты с ним и не спросишь ли, не известны ли ему хоть какие-нибудь факты, обрывки фольклора или просто слухи касательно крохотной покинутой деревушки под названием ИЕРУСАЛЕМОВ УДЕЛ близ городишки Угол Проповедников, на реке Ройял? Сама эта речушка является притоком Андроскоггина и воссоединяется с ним примерно одиннадцатью милями выше места впадения реки в море близ Чейпелуэйта. Я буду безмерно тебе благодарен; более того, вопрос этот, по всей видимости, очень важен.

Перечитал письмо; кажется, получилось и впрямь слишком коротко, о чем я искренне жалею. Но будь уверен, вскорости я все объясню, а до тех пор шлю самый теплый привет твоей супруге, обоим замечательным сыновьям и, конечно же, тебе самому.

Твой любящий друг,

Чарльз.

16 октября 1850 г.

Дорогой мой Доходяга!

Расскажу тебе одну историю — нам с Кэлом она показалась несколько странной (и даже тревожной); посмотрим, что ты скажешь. По крайней мере, она тебя поразвлечет, пока ты там с москитами сражаешься!

Два дня спустя после того, как я отправил тебе свое предыдущее письмо, из Угла прибыла группка из четырех молодых барышень под надзором почтенной матроны устрашающе компетентного вида именем миссис Клорис — дабы привести дом в порядок и побороться с пылью, от которой я чихал едва ли не на каждом шагу. Они взялись за работу: причем все явно слегка нервничали. Одна трепетная мисс, прибиравшаяся в верхней гостиной, даже взвизгнула, когда я неожиданно вошел в дверь.

Я спросил миссис Клорис, отчего все так (она обметала пыль в прихожей на нижнем этаже: волосы забраны под старый выгоревший платок, весь облик дышит непреклонной решимостью — ты бы ее видел!). Она развернулась ко мне и решительно объявила: