Утопия как образная форма нового политического сознания

Если неправомерно сводить политическую культуру к одному лишь политическому

сознанию, о чем уже говорилось, то так же неверно сводить ее к практическим социально-

организационным (и соответственно,

социально-дезорганизационным) действиям, пренебрегая анализом политической

идеологии. А она выступает в интересующую нас пору в двух основных формах —

теоретической и художественно-образной. Первой мне уже приходилось касаться в ходе этой

лекции, поскольку политические декларации, манифесты, партийные программы, социально-

философские рассуждения непосредственно связаны с практическими действиями политиков,

которые и должны эти концептуальные схемы претворять в жизнь. Такая практическая

(конкретнее — прагматическая!) ориентация политических теорий позволяет проверять их

анализом их реализации, а практические действия политиков — их теоретическими

предпосылками, и значит делает необходимым совместное и взаимосоотнесенное

рассмотрение обоих уровней политической культуры.

Иначе обстоит дело с образным воплощением политического сознания, осуществляемым в

искусстве, поскольку создаваемая в нем «художественная реальность» вообще не подлежит

прямому превращению в реальность социальную и, тем более, поскольку цель посвященного

политике жанра утопии принципиально недостижима — об этом говорит само его название,

приобретшее стойкое значение: «утопическое», значит «не могущее стать реальностью».

Другими словами — утопия есть форма небытия, противопоставленная бытию как

откровенно провозглашаемый вымысел (хотя по законам искусства якобы где-то

существующий). Вымысел этот предстает перед читателем в качестве некоего идеала,

помогающего понять несовершенство наличного социального бытия и потому имеющего не

праксеологический, а аксиологический смысл. Вполне естественно, что исследователь

произведений ренессансных утопистов А. Э. Штекли увидел в них «неотъемлемую часть

ренессансной культуры» — это было прямым следствием развития критического самопознания

личности.

Т. В. Артемьева разработала интересную теорию утопического сознания, выявив 13

характеризующих его «архетипических установок» и конкретизировав их применительно к

российской ментальности, к русскому XVIII веку и к пост-советскому обществу; не вдаваясь в

детальное обсуждение всех этих пунктов, в контексте нашего культурологического взгляда

необходимо лишь рассматривать утопию как феномен культуры, претерпевающий взлеты и

падения в ее истории, обусловленные и необходимостью, и возможностью конструирования

идеального общественного бытия (и антиидеального, когда популярной стала «антиутопия»).

Утопия, как известно, родилась в древних Афинах, в описании Платоном «идеального

государства»; тогда впервые в истории человек осознал себя «мерой всех вещей, тех, которые

существуют, и тех, которые не существуют»,

а значит, и государства, того, «которое существует», и того, «которое не существует», —

ведь законы организации жизни общества создаются, как первыми поняли греки, самими

людьми, а не богами, и значит, разум человеческий способен законы эти изменять по своему

усмотрению. Средневековая философия, ставшая служанкой богословия, соответственно,

вернулась, так сказать, «через головы греков», к древневосточному взгляду на мир, в

частности, на сотворенное Божьим промыслом общество, совершенное, как все Его создания, и

потому не допускающее ни критики, ни измышления какой-либо иной социальной системы,

которая была бы совершеннее творения Бога. А такие образы виртуального мира, как ад и рай,

нельзя считать утопическими — хотя их «топос» вынесен за пределы реального мира, они

считаются религией реально существующими.

Идея «Золотого века» как исходного состояния истории человечества или посмертного для

индивида бытия порождена мифологическим сознанием и наличествует в том или ином виде у

всех народов, находившихся на низших ступенях развития. Когда же вера в миф была

поколеблена — начиная с эпохи Возрождения, а потребность в грядущей компенсации

трагизма реальной жизни сохранялась, культура оказалась перед альтернативой: либо

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 215

сохранить мистическую веру в Рай, Эдем, «жизнь у Бога», либо, при атеистическом

миропонимании, перенести «Золотой век» в реальное будущее; эту задачу и выполнила утопия.

Разумеется, образы «Золотого века» создавало и искусство — от «Весны» С. Ботичелли до

«Танца» А. Матисса, от пасторалей XVII в. до научно-фантастических романов и фильмов XX

столетия, но искусство утверждает виртуальность создаваемых им миров и потому не

способно полноценно компенсировать утрату религиозной веры в счастливую загробную

жизнь.

И действительно, стоило Возрождению восстановить античное отношение к человеку и

полису, и стало возможным взглянуть на общественный строй в антитезе реального и

идеального. Оказалось, что за этими абстрактными философскими категориями стоят

совершенно конкретные политические структуры — монархический и республиканский

способы организации жизни общества: первый, признаваемый уже не божественным, а

человеческим творением, начинает оцениваться критически, второй же, более совершенный,

чем наследственная монархия, если где-то и существует, то как неправомерное исключение.

Тщательное исследование содержания произведений Т. Мора и Т. Кампанеллы по подлинным

текстам позволило А. Э. Штекли установить, что в «Утопии» власть толкуется как результат

выборов множества «принцепсов», то есть строится «на федералистских принципах и

широчайшем самоуправлении», а в «Городе

Солнца» она принадлежит «трем соправителям», которые должны обладать редчайшими

качествами — «быть и философами, и историками, и политиками, и физиками». И поскольку

все ренессансное сознание основывается на доверии к зрительному восприятию мира (это его

свойство будет предметом специального анализа в следующей лекции), а совершенная форма

социального бытия представляется достижимой не на небе, а на Земле, и, следовательно,

доступна чувственному восприятию, она становится предметом образного представления, а не

абстрактного теоретического описания; подобная картина была включена, например, в великий

роман Ф. Рабле. С. П. Батракова могла посвятить специальное исследование «Искусство и

утопия» воплощению утопических идей в европейской живописи и архитектуре от древности и

до XX века. И все же художественные качества утопий имели второстепенное значение, утопии

чаще всего писались политическими мыслителями, а не художниками по призванию —

например, Н. Г. Чернышевским в «Что делать» или А. А. Богдановым в «Красной звезде».

Во всяком случае, когда в России в XVIII веке начали складываться принципы новой

культуры, порывавшей с традиционалистскими устоями феодализма, и в ней возникли первые

образцы утопий; по состоявшимся в Петербурге в 2000 году двум конференциям на эту тему

изданы два сборника статей, показывающих, что эпоха Просвещения, как сформулировала это

Т. В. Артемьева, стала «временем формирования архетипов» российского социального

утопизма — речь идет о сочинениях M. M. Хераскова, А. И. Клушина, А. С. Сумарокова. И это

неудивительно — ведь по свидетельству современников,Французская резолюция «имела в

России много приверженцев», о ней рассказывали русские газеты, а в 1789 году вышел даже

перевод «Декларации прав человека и гражданина».

При всех различиях между персональными вариантами утопической модели общественного

устройства общим для них был поиск оптимального соотношения монархического и

республиканского принципов его организации, который чаще всего выражался в обосновании

«просвещенной монархии», то есть в синтезе обеих, выработанных практикой политической

культуры, социальных структур. Такой синтез предвосхищал обретенное уже в XX веке на

научной, кибернетической, основе понимание наиболее эффективного способа самоуправления

сложных динамических систем, диалектически связывающего противоположные силы —

центростремительную и центробежную, то есть упорядочивающую и разрушающую

сложившийся порядок носительницу хаоса, если воспользоваться понятиями синергетики.

Сочинения утопистов, создаваемые в

монархическом обществе, где — по определению! — господствуют силы «порядка»,

противопоставляют им образ совершенного общественного устройства, в котором

определяющей, организующей является энергия демократии, способная доходить до

социалистического, коммунистического или даже анархического предела. Ссылаясь на

прочитанный в 1965 году доклад на эту тему Э. Блоха, историк жанра утопического романа X.

Гнюг говорит о единстве двух воплощаемых в нем социальных принципов — социализма и

демократии: «Принцип социализма — это равенство, принцип демократии — свобода».

Мы увидим, что в XIX-XX веках, начиная, видимо, с романов Ж. Верна, утопии, а затем и

антиутопии приобрели форму «научно-фантастических», по установившемуся определению,

романов, а потом и фильмов, поскольку парадоксальным образом соединяли, казалось бы,

несоединимое — науку и фантазию, запечатлевая уровень развития научно-технической

цивилизации и претендуя на то, чтобы прогнозировать будущее человечества, превращая

представления фантазии в более или менее достоверное предвидение. Но именно поэтому

подобные утопии, а в еще большей степени антиутопии, следовало бы называть

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 216

произведениями «политико-научно-фантастического» жанра. Пока же, имея в виду

утопические повести XVI-XVIII веков, важно подчеркнуть органическое произрастание

данного жанра у самых истоков личностно-креативного типа культуры как одного из его

закономерных и необходимых проявлений, потому что присвоенное личностью и признанное

обществом ее право сочинять принципы его организации и функционирования означали

обретение ею небывалой свободы — свободы фантазирования, свободы мышления. Поэтому

ренессансно-просветительские утопии в такой же степени органичны для этого переходного

времени и в такой же степени его характеризуют, как философско-этические рассуждения

гуманистов, как художественные творения живописцев, скульпторов, архитекторов, писателей

и как проповеди реформаторов христианского вероучения.

Так подтверждается выдвинутая здесь идея о третьем — политическом, республиканском

— пути перехода от традиционной культуры феодального общества к персоналистской

культуре общества буржуазного.

Наши рекомендации