О русском романе и повести 11 страница
Описания основаны на повторах и обращениях к читателю: «Вы ослеплены, объяты сладкими творческими снами... вперяете неподвижный взгляд в небо: там наливается то золотом, то кровью, то изумрудной влагой Конопус, яркое светило корабля Арго, две огромные звезды Центавра» (2,129).
Все это обрушивается на вас после описания меню обеда и матросского купания.
В «Живом трупе» художник, разговаривающий с Федей, объясняет ему, как взаимодействуют в картине красный и зеленый цвета: краски существуют не сами по себе, а в своей контрастности. Так контрастируют и сцены путешествия во «Фрегате «Паллада», и умышленно сдержанный Гончаров со своим вниманием к мелочам увеличивает яркость картины.
Все картины даются или через постоянный образ, проходящий сквозь все произведение, или через подсобный образ.
В противоположность прихотливой ассоциативности путешествий стерновского типа Гончаров тщательно мотивирует все свои ассоциации. Например, картину Ликейских островов Гончаров сперва дал в письме Языковым, но, для того чтобы мотивировать ряд живописных ассоциаций, он в книге переадресовал письмо какому-то художнику (мы можем предполагать друга Гончарова — Майкова). Тут Гончаров как будто бы для самого себя усиливает мотивировку реальности образа.
Очерк начинается с описания эскиза художника, к которому написано письмо; сами острова, виденные издали в «бледных очертаниях», сравнены с эскизом. После этого говорится о картине художника, о резкости красок, и, наконец, писатель анализирует гравюру, приложенную к книге, описывающей путешествие Базиля Галля (1816): «Вы посмеетесь над этим сказочным ландшафтом, над огромными деревьями, спрятавшимися в лесу хижинами, красивым ручейком. Все это покажется похожим на пейзажи — с деревьями из моху, с стеклянной водой и с бумажными людьми. Но когда увидите оригинал, тогда посмеетесь только бессилию картинки сделать что-нибудь похожее на действительность» (3, 191).
Гравюры, прилагаемые к путешествиям в конце XVIII и в начале XIX века, жанрово хорошо определились: их рисовали крупным штрихом, тщательно разделяли планы и переполняли смысловыми деталями.
Так Гончаров переходит от одного зрительного сравнения к другому, приближаясь к яви, уже непохожей на произведение искусства; он показывает уцелевший клочок идиллии, упоминает Феокрита, Гомера, Библию, Дезульер и Геснера и сразу нарушает идиллию.
Мы видим теперь, как использовал Гончаров старые книги.
У Карамзина мы вместо реальной жизни подмосковной деревни видим «Бедную Лизу». Он переносит пастораль в условия крепостной деревни. Между тем в пасторали были и элементы воспоминания о «золотом веке» родового строя, сохраненного в предании греческой мифологии. Об этой эпохе Ф. Энгельс писал: «И что за чудесная организация этот родовой строй во всей его наивности и простоте! Без солдат, жандармов и полицейских, без дворян, королей, наместников, префектов или судей, без тюрем, без судебных процессов — все идет своим установленным порядком»1.
Гончаров описывает идиллию Ликейских островов, на которых родовой строй еще недавно был реальностью, и тут же показывает, как разрушается эта идиллия.
Создав идиллическую картину, писатель уничтожает ее, показывая вторжение американцев. Он задает вопрос: «Ужели новая цивилизация тронет и этот забытый, древний уголок?
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21, с. 97.
Тронет, и уж тронула. Американцы, или люди Соединенных Штатов, как их называют японцы, за два дня до нас ушли отсюда, оставив здесь больных матросов да двух офицеров, а с ними бумагу, в которой уведомляют суда других наций, что они взяли эти острова под свое покровительство против ига японцев, на которых имеют какую-то претензию, и потому просят других не распоряжаться» (3,194).
В письме к И. И. Ляховскому от 2/14 апреля 1859 года писатель, узнав о новом путешествии своего друга, дает советы, как писать. Он говорит, что надо «свести все виденное Вами в один образ и одно понятие, такой образ и понятие, которое приближалось бы более или менее к общему воззрению, так чтоб каждый, иной много, другой мало, узнавал в Вашем наблюдении нечто знакомое» 1.
Центральный образ в путешествии Гончарова — образ немолодого, любящего комфорт, боящегося неудобств чиновника, который вместе с целым русским мирком в составе более чем четырехсот матросов и офицеров совершает кругосветное путешествие, везя с собою свой быт.
Про себя Гончаров говорит как будто мало. Мало он говорит и про матросов. Невозмутимость матросов, отсутствие способности чему бы то ни было удивляться, крепость их быта персонифицированы в фигуре вестового Фадеева и в некоторой мере в фигуре самого Гончарова, который является «героем» путешествия. Свойство этого героя — самому не удивляться, предоставляя все эмоции читателю. Авторское «я» здесь является той обыденностью, которая противопоставляет себя новым явлениям мира. Автор везет с собой свои петербургские впечатления, пейзажи севера и даже воспоминания о докладах в департаменте — все это служит поводами для сравнений.
Второй образ, проходящий через все путешествие, — это образ английского купца, который в черном костюме, с зонтиком в руках присутствует во всем мире, считая себя его владельцем. Эта фигура сперва описана с уважением, а впоследствии с некоторой враждебностью.
Сперва этот образ обобщен и обезличен: «Вот он, поэтический образ, в черном фраке, в белом галстуке, обритый, остриженный, с удобством, то есть с зонтиком под мышкой, выглядывает из вагона, из кеба, мелькает на пароходах...»
1 И. А. Гончаров, т. 8, с. 264.
Это образ человека-машины, самодовольного мещанина, который доволен тем, «что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос...» (2,64).
Гончаров не идеализирует капиталистическую Англию — он говорит о могуществе купца мистера Домби. Англия представляется ему более благоустроенной, чем счастливой.
«Животным так внушают правила поведения, что бык как будто бы понимает, зачем он жиреет, а человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый божий день и год, и всю жизнь, только и делает, что подкладывает в печь уголь или открывает и закрывает какой-то клапан» (2,53).
Гончаров видит, как при всем богатстве Англии гибнут «отдельные лица, семейства... целые страны» (2, 55).
Чем больше он вглядывается, тем больше может сказать: «Не знаю... кто из них мог бы цивилизовать — не китайцы ли англичан...»
Гончаров видит, что приносит «цивилизация» колонизаторов, и они для него не только удачливые соперники.
Его пребывание на Дальнем Востоке изменяет его отношение к Китаю, и после того, как писатель научился уважать китайцев, он иначе пишет и о миссионере — человеке «не с бледным, а с выцветшим лицом, с руками, похожими немного на птичьи когти...» (3,204).
«Когтистый» миссионер скромно рассказывает о том, что его поколотили ликейцы. Гончаров прибавляет в скобках: «...но под этой скромностью таилось, кажется, не смирение».
Возникает коллизия. Для Гончарова в начале его путешествия английская цивилизация имеет право сбивать порохом крышки с сундуков отсталого человечества, но тут же мы встречаем противоречия, и цивилизация оказывается олицетворенной в лицемерном хищнике.
Все политические вопросы и злоба дня даны в путешествии в скрытом виде. Писатель обо всем говорит как бы невзначай.
Гончаров в предисловии сказал, что мир не удивителен и чудес нет. Описывает он в книге именно чудеса, беря для этого самые яркие краски. Направляет он свои письма такому мастеру преувеличений, как поэту Бенедиктову.
Признаваясь, что Бенедиктов сильнее всего в описании, Белинский говорит: «...описание — вот основной эле-
мент стихотворений Бенедиктова; вот где старается он особенно выказать свой талант, и, в отношении ко внешней отделке, к прелести стиха, ему это часто удается»1.
Глава «Плавание в Атлантических тропиках» дается в книге как «письмо к В. Г. Бенедиктову».
В письме два раза цитируется послание Бенедиктова к Гончарову. Репутация поэта Бенедиктова была уничтожена статьей Белинского. Гончаров спорил в годы своего знакомства с Белинским, отстаивая имя поэта. В книге Бенедиктов существует не только как адресат. Гончаров дает пышную картину, как бы утверждая право искусства на романтику и преувеличение. Но в споре, несмотря на усилия Гончарова, победителем оказывается Белинский, а не Бенедиктов. Бенедиктов пытался удивлять, говоря об обыденном, не вскрывая новое в обычном, а только украшая обычное.
Гончаров же, описывая необычное, приближает его к нам, стараясь сделать его обыденным.
В частностях своего описания Гончаров постоянно старается доводить детали до осязательной близости.
В письме к петербургским знакомым, отправленном с бурного Атлантического океана, он говорит: «Когда услышите вой ветра с запада, помните, что это только слабое эхо того зефира, который треплет нас, а задует с востока, от вас, пошлите мне поклон — дойдет» (2,71-72).
Здесь в скрытом виде дается намек на то, о чем умел молчать Гончаров. Покинув Англию, «Паллада» попала в бурю. Мы читаем в дневнике одного из моряков о том, что испытывал фрегат в начале января 1853 года в океане: «Я и раньше видел бурное море в этих же широтах, но такого страшного, огромного волнения, какое теперь было, не видывал никогда» 2.
Буря у Гончарова обратилась в полуиронический «зефир». Ветер с востока, о котором писал Гончаров, приносил не приветы, а вести о готовящемся всеевропейском столкновении не только из-за проливов, но и за овладение океаном.
Известно, что та картина путешествия, которую дал Гончаров, реальна, но не полна: путь фрегата был труден.
1 В. Г. Белинский, т. I, с. 368.
2 «Литературное наследство», т. 22-24, с. 312.
Гончаров плыл на устаревшем корабле с гнилым днищем, и многие горькие страницы истинного путешествия существуют в скрытом виде в благополучном предисловии, как пересказ цитат из двухтомного описания бедствия старых мореплавателей, или не вошли в книгу, будучи оставленными писателем в тех очерках, которые впоследствии печатались в журналах.
Посмотрим, как Гончаров цитирует книгу о кораблекрушении: «Только и говорится о том, как корабль стукнулся о камень, повалился на бок, как рухнули мачты, палубы... Взглянешь около себя и увидишь мачты, палубы, пушки, слышишь рев ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы...» (2, 31).
Здесь рассказ идет как будто про другое, про давние и напрасные страхи. На самом деле это написано человеком, который испытал уже все бедствия и смотрел на такие «красивые скалы». Сам Гончаров писал: «Перед нами... менее нежели в полуверсте играли буруны, неистово переливаясь через рифы. Океан как будто толкал нас туда, в клокочущую бездну, и мы упирались у порога ее, как упирается человек или конь над пропастью»1.
Все это было пережито Гончаровым, но не попало во «Фрегат «Паллада», и приведенный отрывок напечатан был под названием «Два случая из морской жизни» в журнале «Подснежник» в 1856 году. В книгу все это вошло в чрезвычайно ослабленном виде.
Сам Гончаров в письме-введении старается уверить нас, что неожиданность больше не встречается на пути морехода. Он пишет: «Не величавый образ Колумба и Васко де Гама гадательно смотрит с палубы в даль, в неизвестное будущее: английский лоцман, в синей куртке, в кожаных панталонах, с красным лицом, да русский штурман, с знаком отличия беспорочной службы, указывают пальцем путь кораблю и безошибочно назначают день и час его прибытия» (2,15).
Упоминание о знаке «беспорочной службы» в то время безошибочно вызывало представление о мелком чиновнике, и это поддерживало утверждение о том, что все предусмотрено и все обыденно в путешествии.
1 «Литературное наследство», т. 22-24, с. 320.
На самом деле даже в самом тексте «Фрегата «Паллада» старший штурман А. Халезов все время отказывается давать точные сроки прибытия.
Читая «Фрегат «Паллада», не стоит забывать, что конец путешествия совершается в то время, когда Л. Толстой пишет «Севастопольские рассказы».
Истинное противоречие, лежащее в основе «Фрегата «Паллада», состоит в том, что перед Россией стояли крупные по тому времени задачи, но они выполнялись технически негодными средствами, то есть путем максимального напряжения сил и максимальной опасности. Кризис, обозначившийся Крымской кампанией, скрыт, но глубоко существует в этой книге путешествия и определяет все течение повествования так, как подводные горы и отмели изменяют направление морских течений.
Форма невозмутимо спокойного описания служит для выполнения определенных идеологических задач.
Шла борьба на Востоке, сперва назревал конфликт, потом разразилась война — она шла не только в Крыму, но и у берегов Камчатки; кончилась она, после многих усилий союзников, не разгромом России, но ее тяжелым поражением.
Б. Энгельгардт в статье «Путевые письма И. А. Гончарова с кругосветного плавания»1 и в материалах, им напечатанных в том же номере, показывает по-новому многие черты процесса создания «Фрегата «Паллада».
Именно в это время русский флот безнадежно отстал. Еще недавно под парусом из русского льна ходили все корабли мира, и вот теперь над морем поднялись дымы пароходов, а Россия все еще имела парусный флот.
Гончаров знал великую историю русского флота и знал, как он отстал. Это передано во вступительном очерке, в длинном рассуждении, из которого я приведу только несколько строк: «Парусное судно похоже на старую кокетку, которая нарумянится, набелится, подденет десять юбок и затянется в корсет, и на минуту иногда успеет; но только явится молодость и свежесть сил — все ее хлопоты разлетятся в прах» (2,29).
Фрегат «Паллада» был не просто парусником — это было очень старое парусное судно, которое адмирал Путятин выбрал потому, что был богомолен, а на «Палладе» была церковь. «Палладе» уже в годы путешествия было
1 «Литературное наследство», т. 22-24.
двадцать лет, и десять лет прошло после капитального ремонта. Команда была набрана плохо. В Балтийском море «Палладу» встретили бури; входя в Зунд, «Паллада» «приткнулась к мели».
Вдобавок на корабле началась холера. В Портсмуте «Палладу» пришлось чинить в доке. Ремонт был капитальный, в Англии простояли больше, чем собирались, и потому попали в бурное время. До мыса Доброй Надежды шли хорошо. Здесь пришлось опять ремонтироваться.
Скоро оказалось, что «Паллада» может плыть только от порта к порту, чинясь в каждом.
В Сингапуре и в Гонконге узнали об обострении русско-турецкого конфликта, скоро узнали, что война разразилась; кругом были французские и английские суда; корабль пришлось чинить вне портов, в случайной обстановке, на острове Камигуин. Рубили деревья в тропическом лесу, работали в условиях, напоминавших те, о которых писал Головнин в своей книге о кораблекрушениях.
У Гончарова все это рассказано, но рассказано так, как будто Гончаров был неженкой и только поэтому для него путешествие показалось трудным.
Еще много было трудов фрегату «Паллада»: он производил съемку берегов около Кореи, проходил через мели только что открытого Татарского пролива.
«Фрегат «Паллада» — это рассказ об одном из самых трудных путешествий в истории не только нашего флота.
Тема книги Гончарова — мир, русский корабль на мировых дорогах, богатство мира. В этом Гончаров был только человеком своего времени, но он сумел пройти на корабле и описать этот путь почти с улыбкой, скрыв труд и страх.
Художественное произведение экономно, оно дает в немногом многое. Очерк не может быть простой описью предмета — в нем выделяется главное и неглавное; к этому главному писатель становится в определенные отношения, дает оценку предмета.
Очерк как будто привязан к фактам действительности; часто считают, что он просто обводит ее чертой — контуром, но и здесь существуют свои законы показа главного и неглавного, законы, диктуемые временем, когда написано произведение, и задачами произведения.
Цель путешествия, необходимость путешествия, привлекательность мира, описание того, что уже сделано русскими в Сибири, описание владычества Англии над ми-
ром — все это главное в книге, а трудности путешествия хотя и даны, но в скрытом виде, не выделены.
Гончаров даже смеется над собой в письмах и говорит о себе как о путешествующем Обломове.
Но Обломов потерял невесту потому, что не решился переправиться через Неву: шел лед, и мосты были разведены.
Гончаров объехал на старом корабле вокруг света, имея возможность слезть с корабля хотя бы в Англии, и, для того чтобы это противопоставление было совершенно ясно, он ввел в описание путешествия шутку: «...мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого». Он избрал самый трудный способ переправы через реку, и это не дает нам никакого основания сравнивать писателя с Обломовым.
Перед нами рассказ о героическом путешествии, о терпении и подвигах во имя достижения цели.
Уже второе столетие очерковая книга Гончароиа не сходит со стола читателя.
Книга была создана в эпоху крымского поражения. Изменялась судьба России, но книга не старела. Многое в ней становилось яснее и договоренное. Отстроился Севастополь, международное положение дало возможность России снова завести флот на Черном море. Все яснее становилось значение Тихоокеанского побережья.
Через двадцать лет после путешествия, в 1874 году, собрались морские офицеры, плававшие на фрегате «Паллада». Среди них присутствовал и Гончаров. По этому поводу писатель дорассказал конец плавания — историю, полную катастроф и стихийных бедствий.
Гончаров обращается к читателю и передает ему свои желания и надежды. Он призывает его к путешествиям, к подвигам, он предупреждает всякие сомнения. Он говорит о том, «сколько вообще расходуется бедного человечества по мелочам, в одиночку...».
Он говорит о том, что «человеку врожденна и мужественность: надо будить ее в себе и вызывать на помощь, чтобы побеждать робкие движения души и закалять нервы привычкою» (3, 144).
Гончаров свою спокойную книгу кончает призывом к подвигу, обещая за подвиг награду: богатые впечатления, знания и истинное товарищество.
Труднейшее путешествие оценено как счастье и как школа мужества.
Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ
«Самоубийца Вертер, кончая с жизнью, в последних строках, им оставленных, жалеет, что не увидит более «прекрасного созвездия Большой Медведицы», и прощается с ним. О, как сказался в этой черточке только что начинавшийся тогда Гёте!»1
Так писал Достоевский в «Дневнике писателя». Само название первой главы «Дневника» звучит так: «Вместо предисловия о Большой и Малой Медведицах, о Молитве великого Гёте...»
Это высокий голос, но голос принадлежит Достоевскому.
Вертер перед концом вспоминал и говорил о звездах.
Первый раз Лотта показала ему отрывок из Оссиана: «Звезда сумрачной ночи, как прекрасно мерцаешь ты на западе...» Это начало песен о смерти.
Второй раз о звездах говорит сам Вертер в последнем письме к своей возлюбленной: «Я подхожу к окошку и вижу, моя милая, и вижу еще сквозь вьющиеся и мчащиеся тучи одинокие звезды вечного неба! Нет, вы не упадете! Предвечный хранит вас и меня в своем сердце. Я вижу звезды Возничего, самого приветливого из всех созвездий».
Вот настоящие слова Вертера. Дальше он писал о розовом банте Лотты, сохраненном в кармане фрака.
Широта картины неба, прямое сопоставление мира и человека принадлежит в начале «Дневника писателя» самому Достоевскому.
Достоевский так давно и столько раз прочел Вертера, что отдельные строки романа переставились и слились в его сознании.
Большая Медведица заменила «приветливое созвездие Возничего».
Глубоки были могилы, голоса обывателей, которых слушал и понимал Достоевский.
Но звезды, которые его вели, светят для всего человечества.
1 Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. 22, с. 6.
О «БЕДНЫХ ЛЮДЯХ»
Над ночной замерзшей полярной Невой опрокинулся ковш созвездия Большой Медведицы. Желтые птицы огней дремали в тусклых фонарях набережной. Черные липы Летнего сада шумели сухим деревянным слитным стуком.
На крутом шпиле Адмиралтейства золотой кораблик плыл под всеми парусами над огромной ледяной поляной прямо на запад.
Отделенный Летним садом от Невы, на углу Фонтанки и Мойки стоял замок: его и теперь зовут Инженерным. Замок выкрашен в розовую краску; колонны и украшения фасада из серовато-розового камня. Перед входом в замок Павел поставил охрану: Петра на спокойно идущей лошади, и написал: «Прадеду — правнук».
Павел доказывал законность своего пребывания на престоле, думая в этом найти защиту.
Замок окружен садом. Тогда еще не было Малой садовой улицы. Сад шел до Екатерининского канала.
Из угловой комнаты видно Марсово поле — зимой белое, летом покрытое золотистой пылью и почти всегда испещренное солдатскими строями.
Там, в разрыве за Марсовым полем, — круглый памятник Суворову и Нева, которую тогда еще не заслонял горб Троицкого моста.
За Невой прямо из воды вырастают гранитные стены Петропавловской крепости; на них черный ряд пушен. На Неву выходят комендантские ворота. На углу крепости прилепилась маленькая гранитная круглая будка, а за стенами подымается шпиль Петропавловского собора; у костра над шпилем косо стоит ангел.
В 1838 и 1839 годах в Инженерном училище, размещенном в брошенном дворце, в амбразуре окна писал юноша — плотный, светлокудрый, круглолицый, бледный, сероглазый; слегка веснушчатый, немного курносый — сын лекаря Федор Достоевский.
Воспитанники Инженерного училища назывались не кадетами и не юнкерами, а кондукторами. Одна треть учащихся были прибалтийские немцы, треть — поляки.
Вероятно, здесь недавно учился герой пушкинского рассказа «Пиковая дама» — военный инженер Германн. Про него Достоевский в «Подростке» потом говорил:
«Колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип...»
Училище средней руки; окончившие его занимали положение между офицерами и чиновниками. Не вполне было выяснено, имеют ли они право носить усы или только бакенбарды.
Помещение после убийства Павла небрежно изменено, но не отремонтировано.
Оно сырело в туманах над неширокой Фонтанкой, над Мойкой.
Все знали, где был тронный зал императора, где спальня Павла, в которой его задушили. Показывали место на стене: здесь шел ход, теперь заложенный; он вел к каналу, где должна была стоять лодка на случай бегства императора. Не уплыл от смерти обитатель дворца. Теперь большие комнаты заставлены зелеными плоскими кроватями со скупыми суконными, тщательно заправленными одеялами.
Федор Достоевский жил в круглой камере, в спальне роты, выходящей на Фонтанку. Здесь он писал, поставив свечу в жестяном шандале; здесь сидел и читал.
Внизу грязно-белый лед в гранитных набережных Фонтанки; цепной, в один пролет, стушеванный туманом, мост висит над ним.
Нева спрятана за деревьями и туманом. Медный всадник вспоминался постоянно: казалось, что только тот бронзовый человек на жарко дышащем загнанном коне тверд и постоянен в тумане, там, за окном.
То, что для нас история, было тогда вчерашним днем. С восстания декабристов прошло только четырнадцать лет. На Сенатской площади говорили, понижая голос.
Юноша из Инженерного замка воспитывался сперва на Карамзине и Анне Радклиф, но он хорошо знал Пушкина и переписывался с братом Михаилом — инженером и переводчиком — о Шиллере, Гёте, Корнеле, Расине.
Тех людей, которые не понимали значения французской трагедии, юноша Федор Достоевский считал жалкими существами.
Сам он мечтал о славе, о богатстве, потому что был самолюбив и беден.
Он писал отцу, вымаливая деньги: «Лагерная жизнь каждого воспитанника военно-учебных заведений требует
по крайней мере 40 р. денег... В эту сумму я не включаю таких потребностей, как, например: иметь чай, сахар и проч. Эта и без того необходимо, и необходимо не из одного приличия, а из нужды... Но все-таки я, уважая Вашу нужду, не буду пить чаю»1.
Окончание письма сдержанно, иронично и озлобленно. Была бедность, вызывающая к себе презрение, угнетающая.
Надо отвоевать у нищеты и деспотизма место в жизни.
Пока приходилось служить. Казенная дисциплина была скучна, брала очень много времени и усилий, но не казалась страшной: домашняя была страшнее; когда отец преподавал латынь, надо было стоять навытяжку.
В начале августа 1839 года Федор Михайлович узнал страшную весть: отца его убили мужики в деревне.
Младший брат Федора Михайловича, Андрей, рассказывает, что их отец был человеком очень тяжелым и помещиком своенравным и взыскательным. Кроме того, он был буен во хмелю.
«Выведенный из себя каким-то неуспешным действием крестьян, а может быть, только казавшимся ему таковым, отец вспылил и начал очень кричать на крестьян.
Один из них, более дерзкий, ответил на этот крик сильною грубостью и вслед за тем, убоявшись последствия этой грубости, крикнул: «Ребята, карачун ему!» — и с этим возгласом все крестьяне, в числе до пятнадцати человек, кинулись на отца и в одно мгновение, конечно, покончили с ним» 2.
Наехали чиновники из Каширы. Дело было, с одной стороны, для начальства неприятное, но, с другой стороны, оно оказывалось для чиновника так называемого «временного отделения» не безвыгодным.
Начался торг. «...знаю только, что временное отделение было удовлетворено, труп отца был анатомирован, причем найдено, что смерть произошла от апоплексического удара, и тело было предано земле в церковном погосте села Моногарова.
Прошло, я думаю, не менее недели после смерти и похорон отца, когда в деревню Даровую приезжала
1 Ф. М. Достоевский. Письма, т. I. М. — Л., Госиздат, 1928, с. 52-53.
2 «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников», т. I. М. — Л., «Художественная литература», 1964, с. 89.
бабушка Ольга Яковлевна... Бабушка, конечно, была на могиле отца в селе Моногарове и из церкви заезжала к Хотяинцевым. Оба Хотяинцевы, То есть муж и жена, не скрывали от бабушки истинной причины смерти папеньки, но не советовали возбуждать об этом дело как ей, так и кому-либо другому из ближайших родственников. Причины к этому выставляли следующие: что ежели бы наконец и допустить, что дело об убиении отца и раскрылось бы со всей подробностью, то следствием этого было бы окончательное разорение оставшихся наследников, так как все почти мужское население деревни Черемошни было бы сослано на каторгу.
Вот соображения, ежели только можно было допускать соображения по этому предмету, по которому убиение отца осталось нераскрытым и виновные в нем не потерпели заслуженной кары. Вероятно, старшие братья узнали истинную причину смерти отца еще ранее, но и они молчали»1.
Считалось, что в год погибает от крестьян и дворовых приблизительно до 20 помещиков. Цифры колебались, но не так сильно: 20, 16, 18.
На самом деле гораздо большее количество помещиков умирало так, будто бы от апоплексии, от мороза, от угара.
Об этих смертях молчали.
Молчал о смерти своего отца и ученик Инженерного училища Федор Достоевский, живущий в брошенном дворце, о смерти хозяина которого тоже молчали.
Молчал он не потому, что был робок и жаден или не захотел отомстить убийцам. Наследство тяготило его, и свою долю наследства он уступил за тысячу рублей. Опекун П. А. Карепин, судя по словам его, выделенным в письме к Федору Михайловичу, противился решению наследника, относя его «к неосновательности и к юношеской фантазии» 2.
Но Достоевский отвечает: «...если вы еще оставите меня хоть сколько-нибудь времени без ответа и без помощи, то я погиб» 3.
1 «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников», т. I, с. 89 — 90.
2 Ф. М. Достоевский. Письма, т. IV. М. — Л., Гослитиздат, 1959, с. 252.
3 Там же, с. 256.
Деньги были получены: за день Достоевский прожил 900 рублей, а последнюю сотню тогда же проиграл на бильярде.
Деньги не держались у Федора Михайловича, он их мучительно добывал и легко разбрасывал.
В данном случае он, может быть, хотел и развязаться, стереть память о страшном деле.
Весть о смерти отца, насколько мы можем видеть по письмам, не вытеснили мысли его о литературе.
Пока он пытался состязаться с великанами, считая себя их достойным соперником.
Он писал Марию Стюарт — трагедию, уже написанную Шиллером, писал Бориса Годунова, написанного Пушкиным, — тоже заново.
Писал, сопоставляя себя с гигантами, чувствуя себя одновременно героем Гюго и героем од Державина.
Но скоро он почувствовал себя героем своего времени — бедняком.
Литература переселялась. Она уходила в бедные квартиры, на чердаки, в подвалы, в меблированные комнаты.
Достоевский читал и собирался писать новые вещи на новую тему. Случилось так, что его первая вещь «Бедные люди» оказалась написанной в старом, но совершенно обновленном жанре: он написал роман в письмах.