И. А. Гончаров «Мильон терзаний». Доклад.

В своей статье «Мильон терзаний», получившей название по фразе самого Чацкого в комедии Грибоедова «Горе от ума», И. А. Гончаров особенно подчеркивает в первую очередь бессмертие самой комедии и актуальность ее образов в современности.

Сначала он доказывает это на примере образов Онегина и Печорина и бессмертной комедии «Недоросль», которые, несмотря на гений того же Пушкина, «застыли как монументы» и поблекли со временем, оставшись напоминаниями о героях того времени. Чацкие же появляются каждый раз при смене одной эпохи другой, пусть и несколько видоизмененными, - также, как и Фамусовы, Молчалины, скалозубы и прочие. Помимо этого комедия была растаскана «на клочья, на стихи, полустишия, развела всю соль и мудрость пьесы в разговорной речи, точно обратила мильон в гривенники, и до того испестрила грибоедовскими поговорками разговор, что буквально истаскала комедию до пресыщения», но при этом не опошлилась, а стала только ближе зрителю.

Гончаров в своей статье также отмечает художественную законченность и определенность пьесы. которая удавалась, разве что, Пушкину и Гоголю: «Горе от ума» — это и картина нравов, и галерея живых типов, и «вечно острая, жгучая сатира». «В группе двадцати лиц отразилась... вся прежняя Москва». «В ней местный колорит слишком ярок, и обозначение самых характеров так строго очерчено и обставлено такою реальностью деталей, что общечеловеческие черты едва выделяются из-под общественных положений, рангов, костюмов и т. п.»

В пьесе, отмечает Гончаров, есть непрерывное действие – с самого первого появления Чацкого у Фамусовых, до его ставшего крылатым выражения: «Карету мне, карету!».

Почему же Грибоедов приписывает Чацкому горе от ума, а Пушкин вовсе отказывает ему в наличие оного? Если говорить о его умственном и ментальном развитии, Чацкий действительно умен: его речь жива и остра, рассуждения не лишены логики и правоты («Фамусовский лагерь» внутренне соглашается с его рассуждениями, но никогда открыто этого не признает»). Он «чувствителен, весел и остер». И Гончаров заявляет, что как личность Чацкий был умнее и выше тех же Онегина и Печорина. Он настоящий деятель, искренний и горячий, в то время как те – «паразиты», осознающие перемены, но не желающие им содействовать или попросту уйти от них. Они будут пребывать в «интересной скуке», «ими заканчивается время», в то время как Чацкий со всей горячностью будет стараться способствовать наступлению перемен, он искренний, активный деятель. Отчего же Пушкин отказал Чацкому в уме? «Только личное его горе произошло не от одного ума, а более от других причин, где ум его играл страдательную роль, и это подало Пушкину повод отказать ему в уме.»

Онегин и Печорин были озлоблены, что не мешало им франтить (Онегину), развеивать свою скуку интригами с разными девушками, а впоследствии выражать по отношению к ним искреннее презрение (Печорин). Все, что знали они, это «науку страсти нежной», а учились «чему-нибудь и как-нибудь». Чацкий был готов к активной деятельности, писал, занимался переводами, путешествовал, явно был личностью разносторонней и по-настоящему образованной. И любил он серьезно и искренне, а не развлечения ради, воспринимал Софью, как будущую супругу. Он был искренне озадачен ее холодностью, пытался выяснить причины, соперников. Очевидно, что в Москву он приехал только ради нее, ведь так сильно он бранит московское общество с его архаическими ценностями и нравственностью, жестоко казня «век минувший». На балу, когда он уже пытается уговорить Софью на признание, его слова похожи на мольбу, в которой под конец даже слышатся слезы:

Но есть ли в нем та страсть, то чувство, пылкость та...

Чтоб, кроме вас, ему мир целый

Казался прах и суета?

Чтоб сердца каждое биенье

Любовью ускорялось к вам... --

Чтоб равнодушнее мне понести утрату,

Как человеку -- вы, который с вами взрос,

Как другу вашему, как брату,

Мне дайте убедиться в том...

«Это уже слезы. Он трогает серьезные струны чувства»

От сумасшествия могу я остеречься,

Пущусь подалее простыть, охолодеть... –

А что же Софья? «А между тем Софья Павловна индивидуально не безнравственна: она грешит грехом неведения, слепоты, в которой жили все...» Как говорит Пушкин:

Свет не карает заблуждений,

Но тайны требует для них!

Софья нарисовала себе опошленный портрет Молчалина, который же оказался не просто жалок, но и вовсе недостойным какого-либо сочувствия и внимания. Самостоятельно прозреть она не могла по той простой причине, что другого мировоззрения и других нравов она не видела. Кое-что в этом отношении роднит ее с Пушкинской Татьяной: обе влюбились «случайно», ввиду небольшого выбора, и слепо верили своему идеалу (хотя Софья – московская барышня, более «развитая»). И только благодаря Чацкому смогла она прозреть, что прекрасно осознает.

В отношениях Софьи и Молчалина, без всякого на то права, Чацкий повел себя как настоящий Отелло. Хотя, конечно, его можно понять – наилучшие чувства его были отвергнуты, не поняты, а сам он осмеян. Без всякого основания он обвиняет Софью в том, что она тешила его надеждой; хотя та постоянно избегала его общества. Отсюда – обида на весь белый свет и поливание желчью всех присутствовавших на балу. «Если б у него явилась одна здоровая минута, если б не жег его "мильон терзаний", он бы, конечно, сам сделал себе вопрос: "Зачем и за что наделал я всю эту кутерьму?"» «За него отвечает Грибоедов, который неспроста кончил пьесу этой катастрофой. В ней, не только для Софьи, но и для Фамусова и всех его гостей, "ум" Чацкого, сверкавший, как луч света в целой пьесе, разразился в конце в тот гром»

В пьесе мы также видим противостояние лагеря Фамусовых и одного единственного воина, который все-таки воин, и прекрасно это доказывает. Он одерживал верх над каждым соперником по-отдельности, но не выдержал общего напора со стороны противника. Однако он не побежден – он сеет, а другие уже пожинают – одного его выступления в одном доме хватило бы, чтобы впоследствии взбудоражить других «чацких»: «Скалозуб жалуется, что брат его оставил службу, не дождавшись чина, и стал книги читать. Одна из старух ропщет, что племянник ее, князь Федор, занимается химией и ботаникой.» «Чацкий породил раскол, и если обманулся в своих личных целях, не нашел "прелести встреч, живого участья", то брызнул сам на заглохшую почву живой водой -- увезя с собой "мильон терзаний", этот терновый венец Чацких -- терзаний от всего: от "ума", а еще более от "оскорбленного чувства".»

Идеалом жизни Чацкого становится идеал свободы – свобода учения, занятия искусством и наукой, путешествия, развития, «служения делу, а не лицам». Не он гонит отжившее со сцены по какой-то собственной программе – он делает то, что начало до него само время. «Чацкий сломлен количеством старой силы, нанеся ей в свою очередь смертельный удар качеством силы свежей.»

Гончаров также опровергает обвинения относительно абстрактности образа Чацкого, что в нем мало жизни, мало художественности, в отличие от образа того самого Онегина. Однако в реальной жизни можно было наблюдать Чацких: Белинского, Герцена. «Ставить рядом с Онегиным Чацкого нельзя: строгая объективность драматической формы не допускает той широты и полноты кисти, как эпическая. Если другие лица комедии являются строже и резче очерченными, то этим они обязаны пошлости и мелочи своих натур, легко исчерпываемых художником в легких очерках. Тогда как в личности Чацкого, богатой и разносторонней, могла быть в комедии рельефно взята одна господствующая сторона -- а Грибоедов успел намекнуть и на многие другие.»

Поэтому, по мнению Гончарова. Чацкий является самым живым и художественным персонажем комедии.

Наконец, Гончаров делает несколько замечаний относительно исполнения комедии. Историческое исполнение лиц практически невозможно, так как живых оригиналов уже нет. Дело здесь не в исторически точном исполнении пьесы, а в художественном прочтении – именно ему у Гончарова отводится главенствующая роль, оно является критерием действительно хорошего прочтения и постановки пьесы. К сожалению, с утратой старой школы, исполнение становится все более блеклым и неслышным. Артисты переигрывают и фальшивят. И здесь же Гончаров сетует на небрежное отношение к искусству: «Что же затем осталось делать артистам? Что они разумеют под исполнением ролей? Гримировку? Мимику?» «Вот на утрату этого литературного, так сказать, исполнения художественных произведений, кажется, справедливо жалуются в последнее время в публике».