Значение творчества И.А.Крылова, А С. Грибоедова в развитии русского литератур­ного языка

Сдвиги в русском литературном языке последней трети XVIII в. отразились в стилистической системе, созданной главой русского консервативного сентиментализма Н. М. Карамзиным и получившей тогда название “нового слога”. Перед Карамзиным стояли выдвинутые эпохой задачи—добиться того, 1) чтобы начали писать, как говорят, и 2) чтобы в дворянском обществе стали говорить, как пишут. Иначе, необходимо было распространять в дворянской среде литературный русский язык, так как в светском обществе либо говорили по-французски, либо пользовались просторечием. Названными двумя задачами определяется сущность стилистической реформы Карамзина.

Господствовавшая до Карамзина система “трех штилей” к концу XVIII в. устарела и тормозила развитие литературного языка и литературы, ведущим направлением которой становится сентиментализм, стремившийся, в противоположность рассудочному классицизму, уделять главное внимание изображению внутреннего мира человека. А это требовало от литературного языка естественности и непринужденности разговорной речи, освобожденной от сковывающих язык схоластических правил и ограничений.

“Новый слог” и призван был удовлетворить потребности общества. Он освобождается от церковнославянизмов и архаизмов, как отяжеляющих литературный язык компонентов. Устраняются из “нового слога” также усложняющие речь громоздкие канцеляризмы. Все напоминающее приказный слог или церковную речь изгоняется из салонного языка дворянства. “Учинить, вместо сделать, нельзя сказать в разговоре, а особенно молодой девице”. “Кажется, чувствую как бы новую сладость жизни, — говорит Изведа, но говорят ли так молодые девицы? Как бы здесь очень противно”. “Колико для тебя чувствительно и пр.—Девушка, имеющая вкус, не может ни сказать, ни написать в письме колико”. Такие и подобные высказывания печатались в то время в журналах карамзинского направления, “Вестник Европы” даже в стихах заявлял: Понеже, в силу, поелику творят довольно в свете зла.

“Вследствие чего, дабы и пр.,—писал "Московский журнал" в разборе перевода "Неистового Роланда" (поэмы Ариосто), — это слишком по-приказному”. В предложении “Человек при самом уже рождении плачет и производит вопли” Карамзин осуждал сочетание производить вопли как церковнославянское.

Однако все же в принципе употребление церковнославянской по происхождению лексики не запрещалось Карамзиным. Он оставлял в “новом слоге” те лексические элементы, которые прочно закрепились в языке. Как показали исследования последних лет, для сторонников Карамзина церковнославянизмы не представляли структурного единства, и потому те из. них, которые воспринимались как “необветшалые”, продолжали свое существование в составе нового литературного языка.

Своеобразно отношение Карамзина к народной речи. Он решительно выступал против внесения в литературный язык просторечия и народной идиоматики, хотя вовсе и не отказывался от черт народности в языке, особенно от народно-поэтических его элементов. Вводимая в литературный язык народная речь должна была соответствовать идиллическим представлениям дворян о “добрых поселянах”. Нормы стилистической оценки определялись для “нового слога” бытовым и идейным назначением предмета, его положением в системе других предметов, “высотою” или “низостью” внушаемой этим предметом идеи. “То, что не сообщает нам дурной идеи, не есть низко”,— заявлял Карамзин. Широко известно письмо Карамзина к Дмитриеву: “Один мужик говорит пичужечка и парень: первое приятно, второе отвратительно. При первом слове воображаю себе летний день, зеленое дерево на цветущем лугу,. птичье гнездо, порхающую малиновку или пеночку и спокойного селянина, который с тихим удовольствием смотрит на природу и говорит: "Вот гнездо, вот пичужечка!" При втором слове является моим мыслям дебелый мужик, который чешется неблагопристойным образом или утирает рукавом мокрые усы свои, говоря: "Ай, парень, что за квас!" Надобно признаться, что тут нет ничего интересного для души нашей... Имя пичужечка для меня отменно приятно потому, что я слыхал его в чистом поле от добрых поселян. Оно возбуждает в душе нашей две любезных идеи: о свободе и сельской простоте”.

При разработке “нового слога” Карамзин ориентируется на нормы французского языка и стремится уподобить русский литературный язык французскому, получившему широкое распространение как салонный разговорный язык высшего дворянства России. Карамзин ввел моду вносить в русский текст литературных произведений отдельные слова или целые фразы на иностранном языке в нетранслитерированной форме. Так, в его “Письмах русского путешественника” читаем: “Маленькие деревеньки вдали составили... приятный вид. Qu ll c est beau Ie pays ci! твердили мы с итальянцем” , “Толстый часовой ... закричал мне: Wer sind Sie?—"Кто вы?" (Корчма в миле за Тильзитом, 17 июня 1789, 11 часов ночи)” ; “Мне казалось, что я нашел глазами и ту равнину (esplanade), которая была столь привлекательна для несчастного Сен-Пре (Лозанна)” ; “Так, добродушный Трам! Nothing can be-so sweet as liberty,—думал я, возвращаясь скорыми шагами в город” .

Однако чаще Карамзин калькирует французские слова и выражения, в результате чего под его пером появляются слова: промышленность (фр. Industrie), человечность (фр. humanite), усовершенствовать (фр. parfaire), тонкость, развитие и пр. Этим Карамзин, несомненно, обогатил лексику русского литературного языка своего времени.

Типичной чертой “нового слога” становятся перифразы. Подобное стилистическое явление возникло во французском литературном языке конца XVII в., так называемый жарго” Des Precieuses ridicules, язык “смешных жеманниц”, который остроумно пародировал в одноименной комедии Мольер. Следы таких перифразов живут во французском литературном языке (да и в русском) до наших дней.

Манерная перифрастическая фразеология была неотъемлемым признаком литературного языка конца XVIII в. Тогда вместо солнце было принято говорить и писать светило дня, дневное светило; вместо глаза—зеркало души и рай души; вместо. нос—врата мозга (отметим, что до сих пор название болезни носа, насморка, по-французски rhume de cerveau, буквально переводится как лихорадка мозга); рубашка обозначалась как верная подруга мертвых и живых; сапожник именовался смиренный ремесленник; саблю заменяло губительная сталь; весну — утро года; юность — утро лет и т. п.

В стилистической системе “нового слога” перифразам принадлежит заметное место. Так, у Карамзина встречаем: магазин человеческой памяти , картинная галерея моего воображения , наслаждайтесь вечером своей жизни и др.

Одной из существенных сторон карамзинских преобразований в русском литературном языке является разработка четкого синтаксиса, особенно в отношении порядка слов в предложении. В сравнении с синтаксисом “нового слога” кажется тяжелым и неуклюжим не только синтаксис Тредиаковского и Ломоносова со свойственными этим авторам громоздкими периодами на немецкий или латинский образец, но и синтаксис стихотворений Державина, нередко допускавшего необоснованные инверсии. См, например, в “Оде к Фелице”: “подобно в карты не играешь, как я, от утра до утра” или “не ходим света мы путями, бежим разврата за мечтами”. В его же стихотворении “На смерть графини Румянцевой” находим следующую фразу: “Сия гробница скрыла || Затмившего мать лунный свет”. Только кардинально изменив нарочито нарушенный порядок слов, мы можем догадаться, что в приведенных стихах идет речь о могиле, где погребена мать полководца Румянцева, одержавшего победу над Турцией, в гербе которой был изображен месяц.

В результате карамзинской языковой реформы в русском языке получает признание и распространение логически прозрачный и естественный порядок слов. В стилистиках начала XIX в. мы находим следующие правила расстановки слов в предложении: