Роль книгопе­чатания в развитии литератур­ного языка

XVII в. справедливо признается началом нового периода русской истории. К этому времени складываются те экономические связи между ранее разрозненными русскими областями, которые становятся главной предпосылкой образования русской нации и превращения русского литературного языка из языка, обслуживавшего потребности древнерусской (а затем великорусской) народности, в русский национальный литературный язык. Согласно учению марксизма-ленинизма, нация рассматривается как историческая категория определенной эпохи, а именно эпохи разложения феодализма и становления капиталистического строя. Таким образом, сложение русского национального литературного языка может рассматриваться как длительный процесс, охватывающий приблизительно полтора—два века, е-середины XVII по начало XIX в., когда в эпоху Пушкина происходит подлинное закрепление русского народно-разговорного языка в литературе.

Формы и пути перехода от языка народности к языку нации могут быть различны. В процессе формирования русского национального языка главную роль сыграли как “историческое развитие языка из готового материала”, причем таким готовым материалом послужил в данном случае древнерусский литературно-письменный язык, так и прежде всего “концентрация диалектов в единый национальный язык”.

В связи с этим может быть поставлен вопрос о диалектной базе русского национального языка. Традиционно такой базой признавался средневеликорусский, переходный говор Москвы. В начале 1950-х годов стало принятым говорить об орловско-курском диалекте как об основе русского национального языка. Однако и это положение, не подтверждающееся данными диалектологии и истории русского языка, было отброшено. В последние годы сама проблема диалектной базы формирующегося национального языка на основе какого-либо одного конкретного диалекта кажется неправомерной, и преобладающим становится представление о сложении национального языка на основе не одного какого-либо диалекта, а на взаимном их слиянии, т. е. сама “концентрация диалектов” рассматривается в качестве подлинной основы формирования единого национального языка. Для русского языка это положение может быть подтверждено исследованиями Б. А. Ларина, Ф. П. Филина, С. И. Коткова и др. Однако, как нам кажется, выдвижение на первый план представления о концентрации диалектов как о единственной подлинной диалектной базе складывающегося языка нации не противоречит признанию основой русского национального языка именно московского говора. Ведь этот последний и сам выступает прежде всего как результат концентрации диалектов, поскольку он по своей природе является смешанным, переходным, средневеликорусским, объединившим в себе основные черты северно- и, южновеликорусских диалектов. Признание говора Москвы основой русского национального языка вытекает как из внеязыковых факторов, так и из собственно лингвистических доводов. Это говор, которым пользуется население города, являющегося в течение почти восьми веков экономическим, политическим и культурным центром русского народа. И вместе с тем это говор, лишенный резких диалектных отклонений от общеязыковой нормы, понятный в одинаковой степени как жителю севера, так и обитателю юга. Все это и дает возможность московскому говору постепенно расширять границы своего территориального распространения по мере вовлечения в общенациональное единство представителей различных диалектных групп.

Переход к национальному периоду развития в общенародном языке ознаменовывается прекращением дальнейшего диалектного членения языка. Действительно, с XVII столетия мы не наблюдаем выделения новых диалектных групп в составе основных великорусских наречий. Наоборот, процесс концентрации диалектов все более и более дает себя знать в развитии и территориальном распространении смешанных, переходных говоров, которые в потенции охватывают собою все новые территории, осваиваемые русским народом в эту эпоху: Сибирь, Дальний Восток.

Переход к национальному периоду в развитии литературного языка проявляется в господствующей с XVII в. тенденции к сближению между письменным языком и разговорной речью, которая постепенно захватывает все новые и новые позиции. Признаком национального периода в развитии литературного языка справедливо считается и образование устно-разговорной формы нормированного литературного языка, которая, по-видимому, отсутствовала в донациональный период. Однако все это дает себя знать в полной мере лишь к концу переходного подпериода, ко времени Пушкина. Полтора же столетия, между серединой XVII и началом XIX в., образуют подпериод становления и выработки норм единого общенационального литературного русского языка.

Развитие и обогащение словарного состава русского литературного языка в XVII в. происходит особенно интенсивно, отражая те социальные сдвиги, которым ознаменована эпоха окончательного установления крепостничества, вызывавшего взрывы стихийного протеста закабаляемых народных масс.

Возникновение и обнаружение принципиально новых явлений и тенденций в истории развития словарного состава русского литературного языка данной эпохи дает нам право говорить о XVII в. как о качественно новом этапе в развитии литературного языка. Во-первых, наблюдается бурный количественный рост лексики, вовлекаемой в оборот письменного употребления за счет создания новых слов, за счет вхождения во всеобщее употребление слов, до того известных лишь местным говорам, за счет заимствования слов преимущественно из живых европейских языков.

Параллельно с этим лексика, исконно существовавшая в древнерусском литературно-письменном языке для обозначения различного рода общественных и бытовых явлений, свойственных средневековью, постепенно устаревает и выходит из употребления, вытесняется и замещается новыми словами.

В работах П. Я Черных, Е. М. Иссерли и других исследователей приводится немало выразительных примеров обновления лексики. Так, характерные сдвиги происходят в развитии военной лексики. С XVII в. слова рать в значении война н сеча в значении битва употребляются лишь как архаизмы. Им на смену приходят такие слова и выражения: бранное ополчение, бой, сражение, осада. В том же значении, как последнее, продолжает употребляться и ранее распространенное существительное о(б)ступление, которое нередко графически и фонетически смешивается с его паронимом отступление. Слово сражение начинает использоваться как определенный военный термин. Терминологическое значение приобретает и глагол сда(ва)ться. Существительное ружье начинает употребляться в значении вид огнестрельного оружия. С этого же времени отмечается и появление слова винтовка. Как военный термин используется слово урядник.

Наряду со словами и выражениями исконно русскими или древнеславянскими, как, например: полк передовой, полк сторожевой, большой, полк правой и левой руки, служилые люди, стрельцы, пушкари, сотник, полковник и др — в памятники XVII в. проникает немало слов иноязычного происхождения.

В связи с этим следует упомянуть о выходе в свет в 1647 г. перевода книги немецкого автора Вальгаузена под заглавием “Учение и хитрость ратного строения пехотных людей” (это была первая книга светского содержания, изданная на московском Печатном дворе). В переводе отмечаются многие военные термины иноязычного происхождения, преимущественно заимствованные из немецкого языка: мушкетеры, мушкеты, шеренга, амуниты, шанцы, солдат, капитан и т. д.

В XVII же веке появляются такие слова, как лагерь (до этого в том же значении употреблялось слово стан), профос (каптенармус; впоследствии переосмыслилось в результате “народной” этимологии и преобразовалось в прохвост), артиллерия (до этого — наряд), бомба, мортира, баталия (битва), батарея, фортеция (укрепление), виктория (победа), копорал (капрал), генерал, офицер и др.

В составе общеупотребительной лексики в русском литературном языке с XVII в. отмечаются такие слова: щи, солнечник (зонт), калитка, водка, рюмка, брага, карета, кумач, кисея, войлок, чеснок, подкова, рукомойник, утиральник, карты (игральные), квашня и т. д. В картотеке Древнерусского словаря XVII веком датировано появление таких слов, как матушка, батюшка, проснуться, подраться, знатно (сильно), беспамятно, красивый, нахал и т. д. Отмечается появление лексики с абстрактным значением: одолжение, уточнение, охранение, подавление, гуляние, старание, знакомство, ласкательство, непостоянство, приятство (дружба), замужество, скрытность, довольность и мн. др.

Появляется много новых слов в составе общественно-юридической и административной терминологии: допрос, допрашивать, начальник, чиновник (государственный служащий); становятся терминами такие слова и выражения, как начальные люди, думчий, думный, служилый (служивый) и др.

В документально-деловой стиль входит слово государство (в обобщенном значении), впервые зарегистрированное уже в XV в.; к XVII в. относят появление слова подданство. С событиями начала XVII в. связывают слова смута (в социальном значении, начиная с восстания И. Болотникова), вор (смутьян, бунтовщик), мужик (приобретшее после крестьянских войн уничижительный оттенок значения), разруха (из польского) и др.

Заимствования, сделанные русским языком из языков Европы, характеризуются в XVII в. преимущественно польским посредничеством. Так, например, было получено русским языком немецкое слово Kuche в польской передаче кухня. О польском посредничестве свидетельствуют многие иноязычные по происхождению глаголы с суффиксами -овать, -ировать, чему в польском соответствует распространенный глагольный суффикс -owac. С такими суффиксами в русский язык вошли глаголы из латинского, французского, немецкого языков: демонстрировать, иллюминировать, аттестовать и мн. др. Хорошо отражает исторический путь заимствования морфологический состав глагола маршировать, в котором корень французского происхождения, суффикс -up- восходит к немецкому -ieren, компонент -овать может быть возведен к польскому языку.

В свое время акад. Я. К. Грот составил достаточно пространный реестр слов, пришедших в русский язык из польского. В этом списке фигурируют слова бытовой лексики, названия, связанные с выездами и упряжкой, с охотой и другими сферами жизни. Я. К. Грот признавал заимствованными из польского языка слова бекеша, бричка, коляска, козлы, козырь, оглобля, дышло, сбруя, темляк, шлея, шлях, шомпол, шоры, штык и мн. др. Из польского заимствуются и такие интернациональные слова греческого происхождения, как аптека, хирург (цирульник—от польского chirurek); через польский пришло слово рынок (от нем. Ring — кольцо). Однако польское происхождение отдельных слов, отмечаемых некоторыми исследователями как польские заимствования, может быть взято под сомнение. Так, польским по происхождению считается существительное пекарь. Однако, по нашим наблюдениям, это слово встречается в произведениях древнерусской литературы XII—XIII вв. по спискам не моложе XV в. Слово пекарь есть в переводе книги “Иосиппон” по списку “Летописца Еллинского и Римского” второй редакции.

В. М. Тамм в статье, посвященной польскому влиянию на литературный язык Московской Руси, причисляет к полонизмам, отмечаемым еще в письмах и посланиях Ивана Грозного, слово ипат, которое она толкует как игумен. В действительности слово ипат заимствовано из греческого в древнеславянский язык. В переводных хрониках Амартола и Малалы слово ипат (упат) постоянно употребляется для передачи латинского термина консул. Иван Грозный писал в своем первом послании к князю Андрею Курбскому: “земля правится божиим милосердием... и последи нами своими государи, а не судьями и воеводы, ниже ипаты и стратиги” (вельможами и военачальниками). Последние слова приведенной фразы явно свидетельствуют о хорошей начитанности Ивана Грозного в текстах древнеславянских переводных хроник и, разумеется, ничего общего не имеют с польским влиянием на русский литературный язык.

Преимущественно польское влияние на русский литературный язык в XVII в. может быть объяснено как тем обстоятельством, что это язык родственный, славянский, но вместе с тем воспринявший в себя многие элементы языков- западноевропейских (латинского и немецкого), так и тем, что в течение XVII в. Москва пережила польско-литовскую интервенцию и две тяжелые войны с Речью Посполитой, а в 1689 г. был заключен между обоими славянскими государствами “вечный мир”. Польско-литовское государство служило естественным посредником между Западной Европой и Московией.

С конца XVII в. в русском литературном языке появляется лексика, связанная с развитием новых для Московской Руси форм искусства, в частности театрального дела. В 1672 г. создается по приказу царя Алексея Михайловича первый русский придворный театр. Уже в тексте приказа, посвященного открытию этого театра, отражается новая лексика, связанная с нововведением: “Комедийная хоромина”, построенная в селе Преображенском для царской “потехи”, или “игрища”. Характерно сочетание греческого по этимологии слова комедийный с исконно русским существительным хоромина. Заметим, что слову комедия тогда было присуще более широкое значение, чем впоследствии, когда оно стало названием драматического произведения с -веселым и забавным сюжетом. Тогда в Комедийной хоромине ставили “комедии жалостные и прохладительные (т. е. веселые, легкие)”. Театральные представления делились на “сени” (акты), между которыми вставлялись интермедии и интерлюдии. Эпилог, завершавший собою представление, назывался “скончеватель”, т. е. в данном случае прямому заимствованию была предпочтена языковая калька. Декорации, на фоне которых разыгрывались действия комедий, назывались “рамами перспективного письма”, артисты, называвшиеся комедиантами, надевали “потешное платье”. Терминология театрального дела пополнялась также прямыми заимствованиями из западных языков, которыми пестрят описания театральных представлений, встречающиеся на страницах записок русских людей того времени, ездивших за границу, например, стольника Петра Толстого, посетившего Италию в 1697 г.

Ученый церковнославянский язык во второй половине XVII в. занимает господствующее положение в системе стилей складывающегося национального языка. Нормы официального церковнославянского языка, как выше сказано, сложились к началу XVII в. в пределах Речи Посполитой, закрепились в середине того же века в практике Киевской академии и, будучи Приспособленными к некоторым чертам великорусского произношения и грамматического строя, окончательно отобразились в московском издании “Грамматики” Смотрицкого 1648 г. В соответствии с данными нормами производилось исправление богослужебных книг по инициативе патриарха Никона. Ученый церковнославянский язык в практике московских книжников “эллино-славенского” направления стремился распространить сферу своего применения на все жизненные положения, на все жанры литературного изложения.

Наиболее разнообразно представлен ученый церковнославянский язык в произведениях Симеона Полоцкого, уроженца Белоруссии, питомца Киевской академии, с 1660-х годов отдавшего свой талант на служение Московскому государству, его культуре и образованности. Им была создана в Москве целая школа ученых, поэтов и писателей, продолжавших дело своего учителя в последние десятилетия XVII в. и в начале XVIII в.

К школе Симеона Полоцкого принадлежал Сильвестр Медведев (1641—1691), придерживавшийся латинофильских традиций, и Карион Истомин (кон. 40-х годов XVII в.—1717 г.), колебавшийся в своих симпатиях между западничеством и греко-фильством. Оба последователя школы Симеона Полоцкого, подобно своему учителю, соединяли деятельность справщиков Печатного двора и преподавание с литературным творчеством, в частности оба они получили известность как стихотворцы, сочинители виршей.

В произведениях Симеона Полоцкого, написанных им еще до переезда в Москву, дает себя знать западная, польская, языковая выучка. Вот отрывок из его “приветственных вирш”, написанных в 1659 г., в бытность учителем полоцкой Богоявленской школы:

Дай абы врази были побеждены, Перед маестатом его покоренны! Сокрушив ложных людей выя, роги, Гордыя враги наклони под ноги... Покрой покровом град сей православный, Где обретает тебе скраб твой давный.

В этом произведении редкий стих не содержит полонизма, украинизма или латинизма (маестат— величество ). С переездом в Москву Симеон сознательно стремится освободить свой церковнославянский слог от наносных элементов. Он сам пишет об этом в предисловии к своему “Рифмологиону” (1679г.):

Писах в начале по языку тому, Иже свойственный бе моему дому, Таже увидев многу пользу быти Славенскому ся чистому учити. Взях грамматику, прилежах читати, Бог же удобно даде ю ми знати... Тако славенским речем приложихся; Елико дал бог, знати научихся; Сочинения возмогох познати И образная в славенском держати

(научился сочинять образные речения по-церковнославянски). Действительно, в “Рифмологионе”, в “Месяцеслове” или в “Псалтири рифмотворной” отступления от принятой в Москве церковнославянской нормы весьма редки, за исключением ударений, которые стихотворец нередко произвольно переставляет в угоду рифме, например: Во-первых, всякий купец усердно желает, Малоценно да купит, драго да продает...

или: Аз от тебе требую, да ся ты славиши, егда обиду мою судом та отмстиши.

Однако, по свидетельству Г. Лудольфа, с Симеоном Полоцким было связано представление о нем как о преобразователе церковно-книжной речи, стремившемся к ее упрощению. В “Грамматике” Лудольфа мы читаем: “Он по возможности воздерживался от употребления слов и выражений, которые непонятны массам (vulgo)”.

Церковнославянский язык Симеона Полоцкого не удовлетворял его московских учеников. Сильвестр Медведев, подготовляя издание стихов своего учителя, произвел в них существенные языковые замены, устранив полонизмы и украинизмы и заменив их русскими словами и выражениями. Так, формы едно, една исправляются на одно, одна; союз як заменяется союзом как; выражение тминными тмами збогатити — выражением вящше много украсити и т. д. Исключаются такие синтаксические построения, которые, по-видимому, в большей степени были присущи юго-западной разновидности церковнославянского языка, чем московской. Например, второй творительный при глаголах называния заменяется вторым винительным: вместо царем и богом избрал ecu — царя и бога избрал ecu; формы наречий и деепричастий Медведев предпочел формам согласованных прилагательных или причастий: юже (молитву) твориши слезне вместо первоначально бывшего у Симеона Полоцкого выражения юже твориши слезен; аз что принесу, ничтоже убо таково имуще, нищ инок суще вместо ранее бывших форм причастий имущий, сущий и др.

Традиция писать книги самого различного содержания на ученом церковнославянском языке держалась еще и в первые десятилетия XVIII в. Этой традиции придерживались и Леонтий Магницкий, издавший в 1703 г. “Арифметику, сиречь науку числительную”, и составитель “Лексикона треязычного” Федор Поликарпов, и Феофан Прокопович, и др.

Вот какими стихами начинает Л. Магницкий свое напутствие молодому читателю “Арифметики”:

Как мы могли заметить из приведенных примеров, отличия ученого церковнославянского языка от русского языка того же времени заключались не столько в лексике и словоупотреблении, сколько в стремлении авторов строго соблюдать все правила славянской грамматики, что с особенной яркостью проявлялось в последовательном употреблении древних форм склонения и спряжения, в особенности же древней видо-временной системы глагольных форм — аориста, имперфекта, плюсквамперфекта,— в то время как в живом русском языке все эти формы уже давно были вытеснены современной формой прошедшего времени с суффиксом -л. На церковнославянском языке продолжали писать и говорить “азъ уснух и спах, восстах”, в то время как по-русски давно уже говорили “я уснул и спал и восстал”. Таким образом, к началу XVIII в. противопоставление церковнославянского языка русскому осуществлялось преимущественно, в сфере грамматики, а не лексики, хотя, конечно, и словоупотребление не может быть оставлено без внимания.

Литература, развивавшаяся на ученом церковнославянском языке, обслуживала во второй половине XVII в. придворные круги, высшее духовенство, учебные заведения. Что же касается других слоев населения Московского государства — поместных дворян, купцов, посадских людей, сельского духовенства,— то их познавательным и эстетическим потребностям удовлетворяла распространявшаяся в списках демократическая литература на языке, близком к деловым документам того времени, насыщенная в разной степени, в зависимости от сюжета и стиля произведения, народно-разговорными чертами речи.

Язык демократической литературы во второй половине XVII в. развивался иным путем, чем язык литературы официальной. Прежде всего необходимо отметить все усиливающееся воздействие на литературу устного народного творчества. До XVII в. произведения фольклора влияли на письменную литературу лишь косвенно. Так, в древних летописных рассказах отражались устные дружинные сказания, в летописи вносились отдельные пословичные выражения вроде “погибоша, аки обри” или “пчел не погнетше, меду не едать” и др. В целом же книжный язык почти не испытывал воздействий со стороны устно-поэтической речи. В XVII в. начинается непосредственная фиксация произведений устного народного творчества. Старейшей фольклорной записью является запись шести исторических песен, сделанная в Москве в 1619 г. для англичанина Ричарда Джемса, в которой сохранено не только содержание песен, но и поэтическая структура, и язык. Приблизительно к этому же времени относятся и древнейшие фиксации былинного эпоса, правда, не в форме стихов, а в прозаических пересказах. Ко второй половине XVII в. относятся довольно многочисленные сборники пословиц, один из которых был издан П. К. Симони в 1899 г. под заглавием “Повести или пословицы всенароднейшие по алфавиту”. Предисловие, написанное составителем сборника, носит черты обычного для того времени ученого церковнославянского слога. Однако в самих текстах пословиц церковнославянские речения, частично заимствованные из библии, встречаются сравнительно редко и уступают место пословицам народным, представляющим необыкновенное богатство языка и по остроумию и меткости, и по краткости и выразительности, и по звуковой организации речи. Приведем несколько примеров: “Ахъ да рукою махъ, и на том реки не переехать”; “Азь пью квасъ, а кали вижу пиво, и не про(й)ду ево мимо”; “Азъ буки вЬди страшит что медведи” “Артамоны едят лимоны, а мы молодцы едим огурцы”; “Без денег вода пить”; “Без денег в город — сам себе ворог”; “Елье, березье, то все деревье” и др. Здесь народная мудрость и народная речь сохранены без каких-либо изменений.

В форму народного былинного стиха облечен традиционно-книжный сюжет “Повести о Горе и Злосчастии” (“Как горе-злосчастие довело молотца во иноческiй чинъ”). В языке повести книжная церковнославянская лексика явно уступает разговорно-бытовой, например:

Молодец был в то время се мал и глуп, не в полном разуме и несовершен разумом:своему отцу стыдно покоритися и матери поклонитися, а хотел жити, как ему любо. Наживал молодец пятьдесят рублев, Залез он себе пятьдесят другов...

Некоторые произведения бытового содержания по языку не отличаются от традиционных книг, например, ранние редакции “Повести о Савве Грудцыне”. В более поздних ее редакциях язык значительно ближе к разговорным формам речи. Целиком повествовательно-разговорный характер носит “Повесть о Фроле Скобееве”, относимая, правда, большинством исследователей уже не к XVII, а к началу XVIII в.

С наибольшей же силой проявились новые тенденции развития книжного языка в творчестве пламенного борца против казенной церкви и самодержавия “огнепального” протопопа Аввакума. Отстаивая дониконовские старые обряды, он тем самым защищал тот извод церковнославянского письменного языка, который был принят в Московском государстве XVI — начала XVII в., но вместе с тем во всех своих произведениях он смело смешивал этот старинный книжный язык с живым просторечием и северновеликорусской диалектной речью. Язык и стиль произведений протопопа Аввакума столь же противоречивы, как и все его творчество в целом.

Протопоп Аввакум постоянно подчеркивал, что он “небрежет о красноречии”, “о многоречии красных слов”. Он прямо называл язык своих произведений “просторечием”, или “природным” русским языком, противопоставляя его “виршам философским”, т. е. ученому церковнославянскому языку тех книжников, которые усвоили западнорусскую письменную культуру, основанную на латинском схоластическом образовании. Очевидно, в понимании протопопа Аввакума, “просторечие” связывалось с представлением о различных стилях разговорно-бытового русского языка, не имевшего тогда еще устойчивых норм, и церковнославянской, но старинной московской, а не ученой “витийственной” речевой стихией. Видимо, “природный” русский язык в толкований Аввакума объединял в себе русское просторечие и московский извод церковнославянского языка.

“Не позазрите просторечию моему,—пишет Аввакум в предисловии к одной из редакций своего “Жития”,— понеже люблю свой русский природный язык, виршами философскими не обык речи красить, понеже не словес красных бог слушает, но дел наших хощет”.

В. В. Виноградов правильно заметил, комментируя приведенное высказывание Аввакума, что “"просторечие" противополагается "красноречию", а не вообще церковнославянскому языку”.

Еще подробнее раскрывает протопоп Аввакум свои взгляды на русский язык в известном обращении к царю Алексею Михайловичу: “Воздохни-тко по-старому... добренько и рцы по русскому языку: господи, помилуй мя грешнаго... А ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком, не уничижай ево и в церкви, и в дому, и в пословицах. Как нас Христос учил, так и подобает говорить. Любит нас бог не меньше греков, предал нам и грамоту нашим языком Кирилом святым и братом его. Чево же нам еще хощется лутше тово? Разве языка ангельска?”

Таким образом, для Аввакума его “просторечие” противостоит и высоким “еллино-славянским” стилям ученого литературного языка той эпохи, и ухищрениям юго-западной книжйой риторики.

Свой стиль просторечия Аввакум не стесняется уничижительно назвать вяканьем: “Ну, старецъ, моево вяканья много веть ты слышалъ!” — Писал он в своем “Житии”. “Вяканьем” он обозначает, очевидно, разговорно-фамильярную форму уcтной речи, которая не подчиняется официально предписанным нормам “славенского диалекта” и характеризуется свободным проявлением живой, иногда даже областной русской речи.

В произведениях протопопа Аввакума мы обнаруживаем немало черт, присущих говору владимирско-поволжской диалектной группы, к которой принадлежал и говор села Григорова Нижегородского уезда, откуда происходил протопоп. Исследования проф. П. Я. Черных достаточно показательны в данном отношении.

Укажем здесь еще на две, как нам кажется, наиболее заветные синтаксически-фразеологические особенности. Это, во-первых, постоянное употребление так называемого постпозитивного артикля, т. е. форм местоимения от, та, то, те, согласуемых в падеже и числе с предшествующим существительным, например: “бес-от не мужик: батога не боится; боится он креста христова”; “как богородица беса тово в руках-тЬхъ мяла и тебе отдала... и как бес-отъ дрова-те сожег, и как келья-та обгорела, а в ней все цело, и как ты кричал на небо-то”.

Вторая диалектная синтаксически-фразеологическая черта, также присущая владимирско-поволжским говорам, состоит в употреблении повторяющегося глагола не знаю в своеобразной функции, приближающейся к функции разделительного союза, если высказывается сомнение. Приведем отрывок из “Жития”, где Аввакум рассказывает о своем пребывании в тюрьме Андроньева монастыря: “И тут на чепи кинули в темную полатку; ушла в землю, и сиделъ три дни, ни ел, ни пил; во тьме сидя, кланялся на чепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно... по исходЬ третьихъ сутокъ захотЬлось есть мнЬ; — после вечерни ста предо мною, не вЬмъ, ангел, не вЬмъ — человек, и по се время не знаю. Токмо в потемках, сотворя молитву и взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать,— зЬло привкусны, хороши! — и реклъ мнЬ: "Полно, довлЬет ти ко укреплению!". Да и не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало! Угодно только — человЬк, а что ж ангелу? ино тца — вездЬ не загорожено”.

В приведенном контексте названный оборот использован дважды. В первый раз в разговорной русской разновидности, в форме дважды повторенного глагола не знаю — пока речь идет о внешне-бытовом изображении подземной палатки. Когда же Аввакум переходит к повествованию о случившемся с ним чуде, тут и стиль меняется, включается церковнославянская лексика, однако оборот остается прежним, но дважды повторяется глагол не вем, придающий всему рассказу оттенок торжественности.

Таким образом, накануне петровских реформ унаследованный от Древней Руси традиционный литературно-письменный язык даже в произведениях наиболее стойких и убежденных противников никоновских церковных новшеств, приходит в живое и непосредственное соприкосновение с народным просторечием и с непринужденной диалектной речевой манерой, чтобы тем самым почерпнуть новые силы и возможности развития. И если сторонники реформы тщательно ограждали свою речь от проникновения в нее простонародных элементов, то их противники стихийно стремились к сближению с языком народных масс.

Опорные слова и словосочетания:

Вопросы:

Развитие лексикографии.