Что такое гендерная история
Проблематика новой культурной истории как истории представлений проявилась в самых разных сферах современного исторического знания. Так, например, формирование гендерной истории было непосредственно связано с рассмотренными выше общими процессами, а последующие изменения отличались ещё большей интенсивностью.
Гендерная история как часть нового междисциплинарного научного направления – тендерных исследований – сформировалась на Западе в конце 70-х – начале 80-х гг. XX в., хотя поиски истоков неизбежно приведут нас в 1960-е гг., когда рамках бурно развивавшегося женского движения новый импульс получило стремление придать феминистскому сознанию собственную историческую ретроспективу. Именно тогда многие молодые учёные Западной Европы и Америки стали заниматься историей женщин, обоснованно полагая, что изучение прошлого, как и анализ современности, должно опираться на информацию, касающуюся обоих полов.
В последующую четверть века история женщин пережила невероятный бум. Публикации по этой тематике получили свою постоянную рубрику в десятках научных журналов. Ежегодно стало выходить в свет множество исследований по всем периодам и регионам, а в обобщающих работах разного уровня освещались практически все вопросы, имеющие отношение к жизни женщин прошедших эпох.
До середины 1970-х гг. господствовало стремление «восстановить историческое существование женщин», написать особую «женскую историю». Приверженцам этого направления удалось раскрыть многие неизвестные страницы истории женщин самых разных эпох и народов, но такой описательный подход очень скоро обнаружил свою ограниченность. Представители другого направления, выдвинувшегося на первый план в середине 1970-х гг., пытались объяснить наличие конфликтующих интересов и альтернативного жизненного опыта женщин разных социальных категорий, опираясь на феминистские теории неомарксистского толка, которые вводили в традиционный классовый анализ фактор различия полов и определяли статус исторического лица как специфическую комбинацию индивидуальных, половых, семейно-групповых и классовых характеристик.
На рубеже 70-х и 80-х гг. XX в. обновление феминистской теории, расширение методологической базы междисциплинарных исследований, создание новых комплексных объяснительных моделей не замедлило сказаться и на облике «женской истории»: были переопределены сами понятия мужского и женского. В 1980-е гг. ключевой категорией анализа становится гендер (англ. gender – род), призванный исключить биологический и психологический детерминизм, который постулировал неизменность условий оппозиции мужского и женского начал, сводя процесс формирования и воспроизведения половой идентичности к индивидуальному семейному опыту субъекта и абстрагируясь от его структурных ограничителей и исторической специфики.
Различие между женскими и гендерными исследованиями определяется содержанием ключевых понятий «пол» и «гендер». Гендерные статус, иерархия и модели поведения не задаются природой, а предписываются институтами социального контроля и культурными традициями, воспроизводство же гендерного сознания на уровне индивида поддерживает сложившуюся систему отношений господства и подчинения во всех сферах. В этом контексте гендерный статус выступает как один из конституирующих элементов социальной иерархии и системы распределения власти, престижа и собственности.
Интегративный потенциал гендерных исследований не мог не привлечь тех представителей «женской истории», которые стремились не только «вернуть истории оба пола», но и восстановить целостность социальной истории. Гендерный подход быстро приобрёл множество сторонников и сочувствующих в среде социальных историков и историков культуры. В результате пересмотра концептуального аппарата и методологических принципов истории женщин родилась гендерная история, предметом исследования которой становятся гендерные отношения. Гендерные историки исходят из представления о комплексной социокультурной детерминации различий и иерархии полов и анализируют их воспроизводство в историческом контексте. При этом неизбежно изменяется общая концепция исторического развития, поскольку в неё включается и динамика гендерных отношений.
Реализация возможностей, которые открывал гендерный анализ, была бы невозможна без его адаптации с учётом специфики исторических методов исследования, без тонкой «притирки» нового инструментария к неподатливому материалу исторических источников, что потребовало от исследователей самостоятельной теоретической работы. Основные методологические положения гендерной истории в обновленном варианте были сформулированы американским историком ДЖОАН СКОТТ в программной статье «Гендер – полезная категория исторического анализа». В трактовке Дж. Скотт гендерная модель исторического анализа состоит из четырёх взаимосвязанных и несводимых друг к другу комплексов. Это, во-первых, комплекс культурных символов, которые вызывают в членах сообщества, принадлежащих к данной культурной традиции, множественные (зачастую противоречивые) образы. Во-вторых, это нормативные утверждения, которые определяют спектр возможных интерпретаций имеющихся символов и находят выражение в религиозных, педагогических, научных, правовых и политических доктринах.
В-третьих, это социальные институты и организации, в которые входят не только система родства, семья и домохозяйство, но и рынок рабочей силы, система образования и государственное устройство. И, наконец, четвёртый конституирующий элемент – самоидентификация личности. Так выстраивается уникальная синтетическая модель, в фундамент которой закладываются характеристики всех возможных измерений социума: системно-структурное, социокультурное, индивидуально-личностное. Последовательное развертывание этой модели во временной длительности призвано реконструировать историческую динамику в гендерной перспективе.
Введение в научный оборот новой концепции не только оживило дискуссию по методологическим проблемам истории женщин, но и выявило в ней самые «горячие» зоны. Особую остроту приобрёл вопрос о соотношении понятий класса и пола, социальной и гендерной иерархий, мифологии, истории. Решения фундаментальных проблем гендерно-исторического анализа требовали практические потребности далеко продвинувшихся конкретных исследований. Эти исследования показали, с одной стороны, многообразие ролей женщин в экономических, политических, интеллектуальных процессах, с другой – противоречивое воздействие этих процессов на их жизнь, а также выявили существенную дифференцированность индивидуального и коллективного опыта, проистекающую из взаимопересечения классовых и гендерных перегородок, социальных, этнических, конфессиональных и половых размежеваний.
В тематике гендерной истории отчётливо выделяются ключевые для её объяснительной стратегии узлы. Каждый из них соответствует определённой сфере жизнедеятельности людей прошлых эпох, роль индивидов в которой зависит от их гендерной принадлежности: «семья», «труд в домашнем хозяйстве» и «работа в общественном производстве», «право» и «политика», «религия», «образование», «культура» и др. В центре внимания оказываются важнейшие институты социального контроля, которые регулируют неравное распределение материальных и духовных благ, власти и престижа в историческом социуме, обеспечивая воспроизводство социального порядка, основанного на тендерных различиях. Особое место занимает анализ опосредованной роли гендерных представлений в межличностном взаимодействии, выявление их исторического характера и возможной динамики. Специфический ракурс и категориальный аппарат гендерных исследований определяется соответствующим пониманием природы того объекта, с которым приходится иметь дело историку, и возможной глубины познания исторической реальности.
Критический момент, которому предстоит определить будущее гендерной истории, состоит в решении проблемы её сближения и воссоединения с другими историческими дисциплинами. Признаки продвижения к позитивному решению этого вопроса проявляются, в частности, в том, что главные узлы проблематики гендерной истории возникают именно в точках пересечения возможных путей интеграции «истории женщин» в пространство всеобщей истории. Такие перспективы отчетливо просматриваются в историях материальной культуры и повседневности, а в последнее десятилетие – в историях частной жизни и индивида. Внимание исследователей привлекают гендерно-дифференцированные пространственные характеристики и ритмы жизнедеятельности, вещный мир и социальная среда, специфика мужских и женских коммуникативных сетей, магические черты «женской субкультуры», «мужская идеология» и др.
Центральное место в гендерной истории занимает проблема соотношения приватного и публичного. Антропологи и социологи фиксируют частичное или полное совмещение оппозиции мужского-женского и дихотомии публичного-приватного в разных культурах и обществах. Гендерные историки опираются на антропологические исследования, связывающие неравенство полов непосредственно с функциональным разделением человеческой деятельности на частную и публичную сферы и с вытеснением женщин из последней. Рассматриваются различные исторические модели соотношения приватного и публичного, отражающие распределение власти, престижа и собственности. Власть трактуется в широком смысле – как способность воздействовать на людей для достижения своих целей – и рассматривается с точки зрения возможности оказывать влияние на принятие решений и действия других людей или групп.
Понятие «women's power» (власть женщин) используется в работах, анализирующих роль женщин в экономике, их воздействие на принятие политических решений, а также особенности так называемых женских сетей влияния, под которыми понимаются межиндивидные связи между женщинами. Эта же концепция применяется при изучении способов активного влияния женщин на изменение и передачу новых культурных стереотипов.
Очень редко обладая формальным авторитетом, женщины действительно располагали эффективными каналами неформального влияния. Они устанавливали новые семейные связи; обмениваясь информацией и распространяя слухи, формировали общественное мнение; оказывая покровительство, помогали или препятствовали мужчинам делать политическую карьеру; принимая участие в волнениях и восстаниях, проверяли на прочность официальные структуры власти и т. д.
Инструменты и формы этого влияния рассматриваются в рамках различных моделей соотношения приватного и публичного, отражающих распределение власти, престижа и собственности через систему политических, культурных, экономических институтов, которая в каждом обществе определяла конкретно-историческое смысловое наполнение понятий мужского и женского.
Во многих работах исследуются нормативные предписания, гендерная идеология и расхожие представления о женщинах, которые обычно фиксируют сугубо мужской взгляд на этот предмет и, несмотря на наличие внутренних противоречий, рисуют в целом негативные стереотипы мужского восприятия и навязываемые социумом модели женского поведения, жёстко ограничивающие свободу выражения. Мыслители всех эпох старались определить, что отличает женщин от мужчин, и создать идеалы женского поведения и репрезентации. Их идеи были зафиксированы в религиозной литературе, научных и философских трактатах, поэтических и других произведениях, которые сохранялись и передавались последующим поколениям, что не только делает их доступными для исторического анализа, но означает, что эти идеи оказывали свое влияние на сознание людей во все последующие эпохи и периоды истории.
Идеи тех авторов, которые считались высшими и непререкаемыми авторитетами, не только отпечатывались в умах большинства мужчин и женщин, не способных сформулировать и увековечить свои собственные мысли, но и служили основой для юридических норм, регламентировавших поведение. Эти авторские мнения уже не считались таковыми, а рассматривались в качестве религиозной истины или научного факта, в особенности, когда извлекаемые из них правила поведения вводили действия женщин в те границы, которые соответствовали расхожим понятиям мужчин. Многие из этих представлений были унаследованы от античных и средневековых писателей и религиозных мыслителей. И хотя по другим вопросам суждения этих авторов существенно разнились, в том, что касалось женщин, царило редкостное единодушие: они рассматривали женщин как определённо низших по сравнению с мужчинами существ и обеспечили последующие поколения бесчисленными примерами отрицательных свойств женского характера. Вся гендерная идеология строилась на взаимосоотнесённых концепциях, одним своим полюсом обращенных к женщинам, а другим – к мужчинам, но видимая её сторона имела «женский» образ, поскольку её творцы предпочитали рассуждать о противоположном поле.
В основе всех их идей относительно женщин и опиравшихся на эти идеи законов лежали понятия, в которых мужчины осознавали собственные гендерные характеристики.
Одно из наиболее активно разрабатываемых направлений гендерной истории сосредоточено на изучении «мира воображаемого» – массовых, обыденных, стереотипных представлений о тендерных ролях и различиях. Это направление тесно связано с крутым поворотом в современном гуманитарном знании и новым сближением истории и литературы. Некоторые исследователи, признавая условность всех литературных жанров, считают одинаково непродуктивным как отрицать всякую связь между художественными образами и действительностью, так и видеть в литературных произведениях прямое отражение реальных отношений или массовых представлений. Механизм взаимодействия литературы и жизни понимается так: условные литературные персонажи не были прямым отражением общественных взглядов, но могли играть активную роль в их формировании, оказывать влияние на поведение современников и даже представителей последующих поколений. С одной стороны, в литературных произведениях отражаются меняющиеся представления о мужском и женском, а с другой – сама литература активно содействует изменению тендерных представлений.
Концепции других гендерных исследований гораздо ярче обнаруживают свои постмодернистские истоки: представление о непрозрачности любого текста (как и самого языка) и его нереференциальности относительно объективной действительности, подчеркивание роли знаковых систем в конструировании реальности – вплоть до сведения всей гендерной истории к истории гендерных представлений. В этой связи особый интерес представляют попытки соединить литературоведческий анализ с подходами и достижениями социальной истории. Инициатива в этом направлении принадлежит тем исследователям, которые стремятся уйти от дуализма представлений и реальности, литературы и социального фона, индивида и общества, культуры элиты и народной культуры, творчества и восприятия (или производства и потребления) культурных текстов, и убедительно демонстрируют глубокое знание социально-исторического контекста, в котором были созданы литературные произведения. В их работах социальные отношения и представления, структурирующие этот контекст, рассматриваются отнюдь не в качестве необязательного общего фона, без которого можно было бы обойтись при прочтении литературного текста, если понимать последний как «вещь в себе». Напротив, именно им отводится определяющая роль в отношении всех видов коллективной деятельности (в том числе и языковой) и – опосредованно – в формировании гендерного сознания.
При этом наиболее многообещающими, с точки зрения истории гендерных представлений и гендерной идентичности, являются исследования, максимально использующие не только выдающиеся памятники литературы, но и произведения второго и третьего рядов.
Важным средством поддержания гендерной асимметрии, помимо прямого насилия, являлся контроль над женской сексуальностью в самом широком смысле, во всех её действительных и мнимых проявлениях. Общество контролировало сексуальное поведение своих членов с помощью богатого набора инструментов: от светских и церковных судов до народных обрядов, каравших нарушителей моральных норм публичным унижением. И если суды действовали на основе законов или канонов, то добровольные блюстители общественной нравственности исходили из собственных групповых представлений и местных обычаев. Стандарты того, что считалось приемлемым сексуальным поведением, варьировались по странам и социальным группам, но каковы бы они ни были, преступившая их женщина рисковала, прежде всего, своей репутацией. Конечно, позитивные и негативные образцы женского поведения устанавливались мужчинами, но они внедрялись и в сознание женщин и усваивались ими наравне с другими культурными ценностями в процессе социализации. Наряду с моральными стимулами конформизма важную роль, бесспорно, играло и то обстоятельство, что материальное и социальное благополучие женщины во многом зависело от её соответствия эталону добропорядочной жены и матери и от противодействия тем, кто уклонялся от этого стандарта.
Старая народная мудрость, которая присутствовала (с незначительными нюансами) в фольклоре всех европейских этносов и утверждала, что «внешний мир» принадлежит мужчине, а место женщины дома, задавала индивиду целостную культурную модель, всеобъемлющий образ, который, как и все ему подобные, помогал упорядочивать жизнь, придавая смысл хаотичной и запутанной действительности, воспринимать и толковать переживаемые события, выстраивать линию поведения. Женщины, как правило, хорошо знали свое место в «мужском мире», поскольку эта фраза лишь резюмировала некую совокупность предписываемых им моделей поведения, которые неизбежно подразумевали соответствующие обязательства, ограничения и запреты.
Гендерная история мужчин, призванная дополнить женскую, во многом проходит тот же путь, но гораздо быстрее. Именно с позиции «истории мужчин» можно убедительно показать, как гендерные представления пронизывают все аспекты социальной жизни, вне зависимости от присутствия или отсутствия в ней женщин. Сегодняшняя проблема состоит в разработке концепций и методов, которые позволили бы совместить гендерный и социальный подходы в конкретно-историческом анализе.
Сохраняя в целом периодизацию, фиксирующую структурные трансформации в обществе, гендерная история делает акцент на различных последствиях этих перемен для мужчин и для женщин. Оказывается, что в более отдалённое время асимметрия гендерной системы была гораздо слабее; в эпохи, которые традиционно считаются периодами упадка, статус женщин относительно мужчин отнюдь не снижался, а в так называемые эры прогресса плоды последнего распределялись между ними далеко не равномерно. Однако при такой постановке проблемы, несмотря на несовпадение фаз исторического опыта мужчин и женщин, задача периодизации исторического развития отходит на второй план, и речь идёт главным образом о его оценке и реинтерпретации.
Траектория движения историографии второй половины XX в. фиксирует следующие вехи: от якобы бесполой, универсальной по форме, но по существу игнорирующей женщин истории – к её зеркальному отражению в образе «однополой», «женской» истории, от последней – к действительно общей гендерной истории, и далее – к обновленной и обогащенной социальной истории, которая стремится расширить своё предметное поле, включив в него все сферы межличностных отношений. По существу, речь идёт о новой исторической дисциплине с исключительно амбициозной задачей – переписать всю историю как историю гендерных отношений, покончив разом и с вековым «мужским шовинизмом» всеобщей истории, и с затянувшимся сектантством истории «женской».
Развитие гендерной истории дало мощный импульс полемике о возможных путях интеграции новой дисциплины в историю всеобщую. Гендерно-исторический анализ вносит неоценимый вклад в то преобразование целостной картины прошлого, которое составляет сегодня сверхзадачу обновленной социокультурной истории.
Историческая биография и «новая биографическая история»
Историческая биография, известная со времен Плутарха, веками являлась неотъемлемой составляющей европейской историографии, хотя её положение со временем менялось.
После длительного «прозябания» в своей средневековой инкарнации – житиях святых – биография возродилась в эпоху Ренессанса и достигла большого разнообразия форм в новое время, став самым популярным жанром исторических сочинений. В XIX – первой половине XX в. она получила широкое распространение в традиционной политической истории, значительная часть которой состояла из жизнеописаний государственных деятелей. Впрочем, постепенно в них все больше внимания стало уделяться частной и внутренней жизни героев, а не только их общественной деятельности.
Несмотря на критику, которая нередко звучала в адрес историко-биографического жанра с разных сторон (особенно в только что завершившемся XX в.), он неизменно пользовался успехом как среди историков-профессионалов, которым предоставлял максимальную возможность для самовыражения (хотя бы в выборе героя), так и у широкой читающей публики, движимой не только обывательским любопытством, но и неистребимым стремлением к самопознанию. Биографии известных людей прошлых эпох – идеализирующие или «раздевающие», в форме морального наставления или каталога подвигов, адвокатской речи или обвинительного приговора, наградного листа или заключения психиатра, – помимо прочего, всегда служат своеобразным зеркалом (вопрос о степени его «кривизны» без устали дебатируется), глядя в которое читатель может многое узнать и о себе.
Конечно, профессиональный историк, придерживаясь корпоративных норм, рассматривает и пытается понять своего героя в контексте той эпохи, в которой тот жил. Но не случайно главной среди обсуждаемых методологических проблем биографии как жанра исторического исследования была и остаётся проблема взаимодействия этих двух субъектов: с одной стороны, «герой биографии, вписанный в свое время и неразрывно связанный с ним, с другой – автор, биограф, испытывающий столь же глубокую и разностороннюю зависимость от своей эпохи, своего времени. Это диалектическое противоречие и определяет особенности жанра биографии. В биографии, как ни в каком ином жанре, автор выражает самого себя через того героя, которому посвящено его исследование, а через себя – и особенности, и требования, и сущность своего времени» [35].
Специалисты исходят из того, что историческая биография является не просто биографией исторического персонажа, но представляет собой жанр исторического исследования: это сама история, показанная через историческую личность. Но исторической биографией в полном смысле слова можно считать лишь такое жизнеописание, где в центре внимания находится развитие неповторимой человеческой личности, раскрытие её внутреннего мира.
В связи с этим ставится под вопрос жанровая определённость так называемых социальных биографий, авторов которых историческая личность интересует не сама по себе, а в зависимости от её роли в исторических событиях.
Ясно, что под биографией в полном смысле слова понимается исследование и описание жизни выдающейся личности (включая её психологическое измерение), что вполне соответствует сложившемуся историко-биографическому канону. Классическим определением объекта исторической биографии можно считать следующее: «В истории человечества встречаются такие личности, которые, некогда появившись, проходят затем через века, через тысячелетия, через всю доступную нашему умственному взору смену эпох и поколений. Такие люди поистине «вечные спутники» человечества... Речь может идти о политических и государственных деятелях, о представителях науки, культуры, искусства. В этом смысле нет никаких ограничений, никаких условий. Вернее, условие лишь одно: ощутимый вклад, внесённый в развитие человеческого общества, его материального и духовного бытия» [36].
Однако в последней четверти XX в. пространство применения биографического метода существенно расширяется и меняет свою конфигурацию: наряду с размахом коллективных биографий растет число индивидуальных жизнеописаний людей, которых никак не назовешь выдающимися историческими деятелями. В большой мере это объясняется общим изменением отношения к человеческой индивидуальности и тенденцией к персонализации предмета истории. Но при этом также обнаруживается, что биографии, казалось бы, ничем не примечательных людей могут, при наличии достаточно богатой документальной базы, пролить свет на неизученные аспекты прошлого.
В последние десятилетия XX в. методологические поиски мировой историографии всё более сосредоточивались в направлении микроистории. Именно в истории индивида и «новой биографической истории» наиболее остро и наглядно была поставлена ключевая методологическая проблема соотношения и совместимости микро- и макроанализа. Если до последнего времени историческая антропология оставляла за кадром проблему самоидентификации личности, личного интереса, целеполагания, индивидуального рационального выбора и инициативы, то, в конечном счете, ответ на вопрос, каким образом унаследованные культурные традиции, обычаи, представления определяли поведение людей в специфических исторических обстоятельствах (а тем самым, и весь ход событий, и их последствия), потребовал анализа индивидуальных сознания, опыта и деятельности.
Закономерный поворот интереса историков к конкретному индивиду повлёк за собой серьёзные последствия методологического плана: в контексте современных микроисторических подходов внешняя форма историко-биографических исследований наполнилась новым содержанием. В настоящее время вполне отчётливо проявившиеся в этой области тенденции свидетельствуют о рождении нового направления со специфическими исследовательскими задачами и процедурами. Речь идёт о так называемой персональной истории, основным исследовательским объектом которой являются персональные тексты, а предметом исследования – история одной жизни во всей уникальности и полноте. Несмотря на определенный методологический эклектизм, ориентированность на разные исследовательские стратегии (от моделей рационального выбора до теорий культурной и гендерной идентичности или до психоистории), общая установка этого направления состоит в том, что реконструкция личной жизни и неповторимых судеб отдельных исторических индивидов, изучение формирования и развития их внутреннего мира, всех сохранившихся «следов» их деятельности рассматриваются одновременно и как главная цель исследования, и как адекватное средство познания того исторического социума, в котором они жили и творили, радовались и страдали, мыслили и действовали.
Размышляя над проблематикой и формулируя задачи и принципы такого рода исследований, известный российский историк Ю.Л. Бессмертный писал: «...на первом плане нашего поиска – конкретный человек, его индивидуальное поведение, его собственный выбор. Мы исследуем эти сюжеты отнюдь не только потому, что хотим знать, насколько типичны (или нетипичны) поступки этого человека, но ради понимания его как такового, ибо он интересует нас сам по себе. Пусть этот человек окажется из ряда вон выходящим. И в этом случае мы признаем его заслуживающим внимания. Ведь самая его уникальность раскроет нечто от уникальности его времени» [37].
Речь идёт о концентрации внимания на частном, индивидуальном, уникальном в конкретных человеческих судьбах и одновременно – об изначально заданной принципиальной установке на выявление специфики и вариативности разноуровневого социального пространства, полного спектра и пределов тех возможностей, которыми располагает индивид в данном культурно-историческом контексте.
В исследованиях подобного рода привлекает исключительно взвешенное сочетание двух познавательных стратегий. С одной стороны, они сосредоточивают внимание на так называемом культурном принуждении, а также на тех понятиях, с помощью которых люди представляют и постигают свой мир. С другой стороны, в них последовательно выявляется активная роль действующих лиц истории и тот – специфичный для каждого социума – способ, которым исторический индивид в заданных и не полностью контролируемых им обстоятельствах «творит историю», даже если результаты этой деятельности не всегда и не во всем соответствуют его намерениям.
Разумеется, основное внимание уделяется анализу персональных текстов, или источников личного происхождения, в которых запечатлен индивидуальный опыт и его эмоциональное переживание. Но «новая биографическая история», или персональная история в широком смысле слова, использует в качестве источников самые разные материалы, содержащие как прямые высказывания личного характера (письма, дневники, мемуары, автобиографии), так и косвенные свидетельства, фиксирующие взгляд со стороны, или так называемую объективную информацию. Конечно, на биографические работы, посвященные древности и средневековью, за исключением тех, которые касаются немногих представителей элиты, отсутствие документов личного характера накладывает существенные ограничения. Малочисленность подобных текстов создаёт для исследователей не менее значительные препятствия, чем те, которые связаны с трудностями их понимания. Часто такой исторический персонаж, лишённый своего голоса (и визуального образа), выступает как силуэт на фоне эпохи, больше проявляя её характер, чем свой собственный. Поэтому столь понятен и правомерен особый интерес историков к более разнообразным материалам личных архивов и многочисленным литературным памятникам Возрождения и Просвещения, хотя и тут учёные вынуждены главным образом обращаться к немногочисленным представителям культурной элиты.
Вполне естественно, что в фокусе биографического исследования оказывается внутренний мир человека, его эмоциональная жизнь, искания ума и духа, отношения с родными и близкими в семье и вне её. При этом индивид выступает и как субъект деятельности, и как объект контроля со стороны семейно-родственной группы, круга близких, формальных и неформальных сообществ, социальных институтов и властных структур разных уровней.
В центр внимания многих исследователей, как правило, попадает нестандартное поведение, выходящее за пределы традиционных норм и социально признанных альтернативных моделей, действия, предполагающие волевое усилие субъекта в ситуации осознанного выбора.
В идеальном варианте мысль исследователя начинает свое движение от единичного и уникального факта, т, е. от индивида. Однако он имеет не только настоящее и будущее, но и свое собственное прошлое, более того, он сформирован этим прошлым – как своим индивидуальным опытом, так и коллективной, социально-исторической памятью, запечатленной в культуре.
Вот почему в «новой биографической истории» особое значение придаётся выявлению автобиографической составляющей разного рода документов, анализу именно персональной истории жизни – автобиографии в широком смысле этого слова.
Говоря о состоянии современной исторической биографии в целом, необходимо отметить, что при всех естественных ограничениях и, несмотря на наличие серьёзных эпистемологических трудностей, обновлённый и обогащенный принципами микроистории биографический метод может быть очень продуктивным. Одно из преимуществ такого персонального подхода состоит именно в том, что он «работает» на экспериментальной площадке, максимально приспособленной для практического решения тех сложных теоретических проблем, которые ставит перед исследователем современная историографическая ситуация. Постоянно возникающая необходимость ответить на ключевые вопросы: чем обусловливался, ограничивался, направлялся выбор решений, каковы были его внутренние мотивы и обоснования, как соотносились массовые стереотипы и реальные действия индивида, как воспринималось расхождение между ними, насколько сильны и устойчивы были внешние факторы и внутренние импульсы – настоятельно «выталкивает» историка из уютного гнездышка микроанализа в исследовательское пространство макроистории.
Конечно, непосредственным объектом любой биографии является жизнь отдельного человека с момента рождения до смерти. Однако типы биографического анализа отличаются различными исследовательскими задачами. Несмотря на привлекательность такой исторической биографии, которая представляет собой сочетание психологического проникновения автора в мир героя с социальным анализом действительности, окружающей этого героя, методологические предпочтения исследователя обычно более дифференцированы.
Если мыслить дихотомически [38], то предметом, на который направлено основное исследовательское усилие биографа, может быть либо реконструкция психологического мира, его динамики, уникального экзистенциального опыта индивида (экзистенциальный биографизм), либо социальная и культурная ситуация, по отношению к которой описываемая жизнь приобретает значение истории («новая биографическая история»). Но в открытом для экспериментов, пространстве между этими двумя полюсами обнаруживается немало интересного.