Глава пятьдесят первая 4 страница
Первый год был самым ужасным; Эльжбета и Бубакер провели его в доме отца, в арабской части города. У них была своя спальня — каморка без освещения, где умещалась одна лишь кровать, — отделенная от комнат братьев тонкими перегородками, которые, как ей представлялось, позволяли за ней не только подслушивать, но еще и подсматривать. Они даже не могли питаться вместе; он ел с отцом и старшими братьями; она должна была молча им прислуживать и уходить на кухню к женщинам и детям, и свекровь надоедала ей там своими поцелуями, объятиями, сластями, изнурительными сетованиями на живот и поясницу, а также более чем неприличными вопросами о том, что с ней делает и что хочет от нее получить в постели ее муж.
На второй год, после того, как она родила сына, который был назван Махмудом, она взбунтовалась и втянула в свой бунт Бубакера. Они сняли трехкомнатную квартиру в европейской части города на Турецкой улице, холодно безликую, с высокими потолками и уродливой мебелью. Несколько раз их приглашали европейские коллеги Бубакера; несколько раз она устраивала дома тоскливые ужины для скучных специалистов, командированных в Тунис; все остальное время ей приходилось неделями уговаривать мужа поужинать вместе в каком-нибудь ресторане; всякий раз он находил повод, чтобы остаться дома или выйти без нее.
Он отличался на редкость стойкой и дотошной ревностью; каждый вечер, возвращаясь из консульства, ей приходилось описывать ему свой рабочий день в мельчайших подробностях: перечислять всех мужчин, с которыми она виделась, вспоминать, сколько времени они проводили в ее кабинете, что они ей говорили, что она им отвечала, куда ходила обедать, почему так долго разговаривала по телефону с такой-то, и т. п. А когда им случалось вместе идти по улице, и вслед ей, красивой блондинке, оборачивались прохожие мужчины, Бубакер, не успев зайти в дом, устраивал ужасные сцены, как будто она была виновата в светлом цвете своих волос, белизне своей кожи и синеве своих глаз. У нее было такое чувство, что он хочет ее заточить, навсегда скрыть от посторонних взглядов, хранить для удовольствия лишь своих глаз, лишь для своего немого и лихорадочного обожания.
Ей понадобилось два года, чтобы осознать, сколь велик был разрыв между мечтами, которые они питали в течение десяти лет, и жалкой действительностью, к которой отныне свелась ее жизнь. Она начала ненавидеть мужа; она перенесла всю свою любовь на сына и решила с ним бежать. При пособничестве нескольких соотечественников ей удалось покинуть Тунис тайком, на борту литовского судна, которое доставило ее в Неаполь, а уже оттуда, по суше, она добралась до Франции.
По чистой случайности в Париж она приехала в самый разгар майских событий 68 года. В той атмосфере эйфории и ликования она пережила страстную, но кратковременную связь с молодым американцем, певцом folk-song, покинувшим Париж в тот вечер, когда у восставших был отбит театр «Одеон». Вскоре она нашла себе эту комнату; до нее там жила Жермена, кастелянша Бартлбута, которая в тот год вышла на пенсию, но которую англичанин так никем и не заменил.
Первые месяцы она таилась, опасаясь, что Бубакер может внезапно появиться и отобрать у нее ребенка. Позднее она узнала, что, уступая требованиям отца, он позволил свахе женить его на какой-то вдове, матери четверых детей, и вернулся жить в Медину.
Она стала вести простую, почти монашескую жизнь, целиком выстроенную вокруг сына. Чтобы заработать на эту жизнь, она нашла место в конторе по экспорту-импорту, которая торговала с арабскими странами и для которой она переводила инструкции по применению, административные правила и технические описания. Но предприятие довольно быстро обанкротилось, и с тех пор она живет на гонорары ГЦНИ за составление резюме арабских и польских статей для «Библиографического Бюллетеня» и в дополнение к этой скудной зарплате эпизодически подрабатывает уборкой чужих квартир.
В доме ее сразу полюбили. Даже сам Бартлбут, хозяин ее комнаты, — чье безразличие ко всему происходящему в доме все всегда воспринимали как данность, — отнесся к ней с симпатией. Не раз — еще до того, как болезненная страсть навсегда приговорила его к полному одиночеству — он приглашал ее поужинать. А однажды — что не случалось ни с кем и никогда ни до, ни после, — он даже показал ей пазл, который собирал в очередной двухнедельный срок: это была рыбачья гавань Хаммертаун на острове Ванкувер, белый от снега порт с низкими домишками и горсткой рыбаков в меховых полушубках, вытягивающих на отмель длинную светлую лодку.
Не считая друзей, появившихся у нее в доме, Эльжбета почти никого не знает в Париже. Она растеряла все контакты с Польшей и не общается с польскими иммигрантами. Лишь один из них приходит к ней регулярно; мужчина скорее пожилого возраста с живым взглядом, неизменным белым фланелевым шарфом и тростью. По ее словам, этот человек, как казалось, утративший интерес ко всему, был до войны самым популярным клоуном в Варшаве, и именно он изображен на афише. Она познакомилась с ним три года назад в сквере Анны де Ноай, где ее сын играл в песочнице. Мужчина сел на ту же скамейку, что и Эльжбета, и она заметила, что он читает «Дочерей огня» на польском языке — «Sylwia i inne opowiadania». Они подружились. Два раза в месяц он приходит к ней ужинать. Так как у него совсем не осталось зубов, она поит его теплым молоком и кормит заварным сливочным кремом.
Он живет не в Париже, а в деревушке под названием Нивиллер, в Уазе, около Бовэ, в длинном одноэтажном доме с низкой крышей и окошками из маленьких разноцветных стеклышек. Именно туда маленький Махмуд, которому сегодня исполнилось девять лет, уехал на каникулы.
Глава LVIII
Грасьоле, 1
Предпоследний потомок владельцев дома живет со своей дочерью на восьмом этаже, в двух бывших комнатах для прислуги, перестроенных в маленькую, но уютную квартирку.
Оливье Грасьоле сидит перед складным столиком, покрытым зеленой суконной скатертью, и читает. Его тринадцатилетняя дочь Изабелла стоит на коленях на паркетном полу; она выстраивает карточный замок, конструкцию, в высшей степени амбициозную и неустойчивую. Перед ними, на экране телевизора, который ни один из них не смотрит, на фоне уродливых декораций в духе научной фантастики — блестящие металлические панно, разукрашенные ура-патриотическими аббревиатурами, — ведущая, затянутая в эдакий космический комбинезон, представляет на табличке восьмиугольной формы, что предположительно соответствует очертаниям Французской Республики, программу вечерних передач: в двадцать часов тридцать минут — «Желтая нить», детективно-фантастический фильм Стюарта Винтера, повествующий о том, как в начале века один дерзкий похититель ювелирных украшений укрылся на плоту, среди древесины, сплавляемой по Желтой реке; в двадцать два часа — «Серп златой на звездной ниве», камерная опера Филоксанты Шапска по стихотворению Виктора Гюго «Уснувший Вооз», впервые представленная по случаю открытия фестиваля в Безансоне.
Книга, которую читает Оливье Грасьоле, — история анатомии: лежащий на столе фолиант открыт на развороте, где представлена репродукция работы Джорджо да Кастельфранко, ученика Мондино ди Луцци, с приложенным описанием, которое спустя полтора века Франсуа Бероальд де Вервиль включил в свою «Картину ценных сведений, сокрытых благодаря ухищрениям любви и представленных в „Hypnerotomachia Poliphili“»:
«Труп еще не разложился до состояния скелета; слипшаяся с землей плоть сохранилась, образовав подсохшую и как бы спрессованную массу. Однако то тут, то там частично выявляются кости: грудная клетка, ключицы, коленные чашечки, большие берцовые кости. Передняя часть — коричневато-желтая; задняя часть — черноватая и темно-зеленая, более влажная и заполненная червями. Голова склонена на левое плечо, череп покрыт седыми волосами, слипшимися с комками земли и спутавшимися с клочками половой тряпки. У надбровной дуги отсутствует кожный покров; в нижней челюсти имеются два желтых и полупрозрачных зуба. Мозг и мозжечок занимают приблизительно две трети полости мозговой части черепа, но органы, из которых состоит энцефалон, идентифицировать невозможно. Твердая мозговая оболочка наблюдается в виде мембраны голубоватого цвета; можно сказать, что она сохранилась почти в нормальном состоянии. Спинной мозг отсутствует. Шейные позвонки видны, хотя частично покрыты тонким слоем охристого цвета. На уровне шестого позвонка находятся омыленные внутренние мягкие части ларинкса. Две стороны груди кажутся пустыми, если не считать небольшого количества земли и нескольких мелких мушек. Они черноватые, закопченные и обугленные. Живот опущен, покрыт слоем земли и хризалидами; уменьшенные в размерах органы брюшной полости не идентифицируются; гениталии разрушены до такой степени, что определить пол невозможно. Верхние конечности расположены по бокам вдоль тела таким образом, что руки, предплечья и кисти составлены вместе. Лежащая слева кисть — серовато-коричневого цвета и, кажется, сохранилась целиком. Кисть справа — более темная, и многие из ее костей уже отвалились. Нижние конечности, похоже, сохранились целиком. Короткие кости не намного более омылены, чем в нормальном состоянии, но более сухие внутри».
Оливье нарекли именем брата-близнеца его деда Жерара, который погиб 26 сентября 1914 года под Перт-лез-Юрлю, в Шампани, во время тыловых стычек, последовавших за первой битвой на Марне.
Жерар — тот из четверых детей Грасьоле, который получил в наследство сельскохозяйственные угодья в Берри и продал почти половину из них, чтобы попытаться, вместе с братом Эмилем, продававшим по частям дом, помочь третьему брату, Фердинану, а позднее его вдове, — имел двух сыновей. Анри, младший, так и не женился. В 1934 году, после смерти отца, он взял хозяйство в свои руки; попробовал модернизировать технику и методы, и даже взял ипотечный кредит, чтобы закупить оборудование, но после его смерти в 1938 году — а умер он от удара лошадиным копытом — осталось столько долгов, что старший брат Луи, отец Оливье, предпочел просто отказаться от наследства, чем взваливать на себя управление хозяйством, которое было бы еще долгие годы нерентабельным.
Луи отучился в Вьерзоне и в Туре, затем поступил работать в Лесное ведомство. В самом начале войны юноше, которому едва исполнился двадцать один год, поручили создать один из первых природных заповедников Франции, в Сен-Трожан д’Олерон, где — как и на обустроенном в 1912 году архипелаге Сет-Иль, в акватории Перрос-Гирек, — требовалось принять все меры для сохранения местной флоры и фауны. Итак, Луи переехал на Олерон, где женился на Франс Лидрон, дочке кузнеца, старого чудака, заполонившего весь остров художественно выполненными решетками из кованого железа и позолоченными бронзовыми изделиями одно агрессивно-уродливее другого, которые пользовались неизменной популярностью.
Оливье родился в 1920 году и практически вырос на пляже, в те времена чаще всего пустынном, а десяти лет был определен пансионером в один из рошфорских лицеев. Питая стойкую ненависть к интернату и к наукам вообще, он всю неделю томился на последней парте, мечтая о предстоящей воскресной прогулке верхом. В третьем классе лицея он остался на второй год и четыре раза проваливал экзамен на степень бакалавра, после чего отец махнул рукой на учебу и отпустил сына работать подручным в конюшни под Сен-Жан-д’Анжели. Эта работа ему нравилась и, быть может, в ней он нашел бы себя, если бы через два года не разразилась война: Оливье был призван на передовую, взят в плен под Аррасом в мае 1940 года и отправлен в лагерь военнопленных под Хофом, во Франконии. Там он провел два года. Тем временем сын Фердинана, Марк, сумевший еще ранее, после банкротства и исчезновения своего отца, получить звание агреже для преподавания философии, устроился в комитет Франция-Германия и 18 апреля 1942 года поступил на службу в аппарат Фернана де Бринона, незадолго до этого назначенного госсекретарем второго правительства Лаваля. Получив от Луи письмо с просьбой о содействии, Марк уже через месяц сумел без особого труда добиться разрешения об освобождении своего двоюродного племянника.
Оливье приехал жить в Париж. Франсуа, другой кузен его отца, управляя совместным жильем собственников и все еще владея, вместе с женой Мартой, примерно половиной квартир в доме, устроил ему трехкомнатную квартиру прямо над своей (ту самую, в которой позднее жили Грифалькони). Оливье просидел там до конца войны, спускаясь в подвал, чтобы послушать радиопередачу «Французы обращаются к французам», а затем выпускать и распространять с помощью Марты и Франсуа сводки для различных групп Сопротивления, что-то вроде ежедневного бюллетеня с информацией из Лондона и шифрованными сведениями.
В 1943 году от бруцеллеза умер отец Оливье, Луи. На следующий год при так и не выясненных до конца обстоятельствах был убит Марк. В 1947 году скончалась последняя дочь Жюста, Элен Броден. Когда в 1948 году, при пожаре в кинотеатре «Рюэль-Палас» погибли Марта и Франсуа, Оливье остался последним живым представителем рода Грасьоле.
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКОЕ
ДРЕВО
СЕМЬИ ГРАСЬОЛЕ
ФИГУРИРУЕТ
НА СТР. 96
Оливье со всей ответственностью принял на себя бремя домовладельца и представителя домового комитета, но через несколько лет его вновь подкосила война: в 1956 году его отправили в Алжир, там он подорвался на мине, и ему ампутировали ногу выше колена. В военном госпитале в Шамбери он влюбился в медсестру Арлетту Криола и женился на ней, хотя девушка была на десять лет моложе. Они переехали жить к ее отцу, владельцу фермы по разведению лошадей, и Оливье, вспомнив свое давнее призвание, взялся вести бухгалтерию.
Реабилитация шла медленно и стоила дорого. На Оливье испробовали прототип полного протеза, настоящую анатомо-физиологическую копию ноги, которая учитывала самые последние разработки в области мышечной нейрофизиологии и была снабжена координирующей системой, помогающей уравновешивать сгибания и растяжения. После нескольких месяцев тренировок Оливье уже мог управлять своим аппаратом до такой степени, что ходил без палки и даже, как-то раз, со слезами на глазах, сел в седло.
И хотя ему пришлось продать одну за другой унаследованные им квартиры, сохранив лишь две комнаты для прислуги, те годы были несомненно самыми прекрасными в его жизни, благим временем, когда краткие поездки в столицу сменялись длительными пребываниями на ферме тестя, посреди заливных лугов, в низком светлом домике, благоухавшем цветами и воском. Именно там в 1962 году родилась Изабелла, и ее первым воспоминанием была прогулка с отцом на повозке, которую тянула белая в серых яблоках лошадка.
В канун Рождества тысяча девятьсот шестьдесят пятого года, в приступе внезапного безумия отец Арлетты задушил свою дочь и повесился. На следующий день Оливье с Изабеллой переехал в Париж. Он не искал работу и ухитрялся жить лишь на одну пенсию инвалида войны; он целиком посвятил себя дочери; сам готовил, сам перешивал, сам штопал и даже сам учил ее читать и считать.
А теперь вот настала очередь Изабеллы ухаживать за отцом, который болеет все чаще и чаще. Она ходит за покупками, готовит омлеты, чистит кастрюли, ведет хозяйство. Эта худая девушка с печальным лицом и меланхолическим взглядом часами просиживает перед зеркалом и сама себе тихо рассказывает страшные истории.
Оливье уже почти не двигается. Ему больно носить протез, но средств на корректировку столь сложного механизма у него нет. Большую часть времени он сидит в пижамных штанах и старой клетчатой кофте в своем кресле с подголовником и весь день, несмотря на строгий запрет доктора Дентевиля, потягивает из рюмочки ликер. В дополнение к своим скудным доходам он рисует — очень плохо — ребусы и отправляет их в еженедельник, посвященный тому, что помпезно именуется «гимнастикой ума»; ребусы щедро оплачивают — когда берут — по пятнадцать франков за штуку. На его последнем ребусе изображена река; на носу лодки сидит роскошно одетая женщина, вокруг нее — мешки с золотом и приоткрытые ларцы, наполненные драгоценностями, вместо ее головы нарисована буква «S»; на корме в роли перевозчика стоит мужчина в графской короне; на его плаще вышиты буквы «ENTEMENT». Ответ: «CONTENTEMENT PASSE RICHESSE»[2].
Этот пятидесятипятилетний мужчина, вдовец, инвалид с печальной судьбой, исковерканной войнами, вынашивает два грандиозных и утопических проекта.
Первый проект — литературного характера: Грасьоле хотел бы создать героя романа, но героя настоящего; не какого-то там жирного поляка, думающего лишь о том, как бы колбасу кровяную жрать да под корень истреблять, а настоящего воина, героя, защитника вдов и сирот, покровителя обиженных, истинного дворянина, влиятельного сеньора, тонкого стратега, обходительного, мужественного, умного и богатого. Сколько раз Грасьоле представлял себе его лицо: волевой подбородок, высокий лоб, зубы, обнаженные в радушной улыбке, искорку, сверкающую в уголках глаз; сколько раз Грасьоле облачал его в безукоризненно пошитые костюмы и светло-желтые перчатки; украшал рубиновыми запонками, жемчужной заколкой на галстуке, моноклем, тростью с золотым набалдашником; правда, Грасьоле до сих пор не подобрал ему подходящие имя и фамилию.
Второй проект относится к метафизической области: с целью доказать, что, по меткому выражению профессора Г. М. Тутена, «эволюция — это надувательство», Оливье Грасьоле решил составить полный перечень всех несовершенств и недостатков, от которых страдает человеческий организм: так, например, вертикальное положение не может обеспечить человеку идеальную устойчивость; мы стоим лишь благодаря напряжению мышц, а это является постоянной причиной усталости и дискомфорта позвоночника, который, — будучи действительно в шестнадцать раз сильнее оттого, что он не прямой, — все же не позволяет человеку носить на спине значительные грузы; ступни могли бы быть более широкими, развернутыми и специально адаптированными к передвижению, а вместо этого они представляют собой всего лишь атрофированные нижние конечности, утратившие хватательную функцию; ноги недостаточно крепки, чтобы нести туловище, чей вес заставляет их сгибаться, к тому же они утомляют сердце, вынужденное гнать кровь почти на метровую высоту, в результате чего распухают ступни, начинается варикозное расширение вен и т. п.; бедренные суставы хрупки и подвержены бесконечным артрозам и серьезным переломам (шейки бедра); руки атрофированы и слишком тонки; кисти и пальцы слабы, особенно совершенно бесполезный мизинец; живот — как, впрочем, и гениталии — ничем не прикрыты; шея жестко фиксирована и ограничивает поворот головы, зубы не рассчитаны на боковой захват, обоняние крайне ограничено, зрение в темноте более чем посредственно, слух недостаточен; кожа без волосяного покрова и меха никак не защищает от холода… Короче говоря, человек, которого обычно считают самым развитым из всех когда-либо существовавших на свете животных, на самом деле является самым ущербным.
Глава LIX
Хюттинг, 2
Хюттинг работает, но не в своей большой мастерской, а в лоджии, приспособленной для длительных сеансов позирования, которые он навязывает своим клиентам с тех пор, как стал портретистом.
Это богато обставленная и идеально убранная светлая комнатка, которая ничем не напоминает привычный беспорядок в мастерских художников; здесь нет ни подрамников, развернутых холстами к стене, ни шатко составленных мольбертов, ни помятых чайников на допотопных плитках: дверь обита черной кожей, высокие зеленые растения из больших бронзовых кадок тянутся к стеклянной крыше, стены окрашены блестящей белой краской и совершенно пусты, за исключением длинного панно из полированной стали, к которому магнитными кнопками полусферической формы прикреплены три афиши: цветная репродукция триптиха «Страшный Суд» Рогира ван дер Вейдена, хранящегося в больничном приюте Отель-Дьё в Боне, афиша фильма Ива Аллегре «Гордецы» с Мишель Морган, Жераром Филиппом и Виктором Манюэлем Мендозой в главных ролях, и увеличенная фотография меню в духе fin-de-siècle, обрамленного арабесками в духе Бердсли:
Клиент — японец с морщинистым лицом в пенсне с золотой оправой — одет в строгий черный костюм, белую рубашку с перламутрово-серым галстуком. Он сидит на стуле — прямая спина, руки на коленях, ноги вместе, — но его взор обращен не в сторону художника, а на столик с мозаичным изображением поля для игры в триктрак, на котором стоят белый телефон, кофейник из британского металла и ивовая корзина, полная экзотических фруктов.
Хюттинг с палитрой в руке сидит перед мольбертом на каменном льве, импозантной скульптуре, чье ассирийское происхождение ни у кого не вызывает сомнения, но все же озадачивает экспертов, так как художник нашел ее сам на каком-то поле, как минимум на метровой глубине, еще в то время, когда, будучи чемпионом «Mineral Art », собирал булыжники в окрестностях Тубурбо Майюс.
Хюттинг обнажен по пояс, на нем — ситцевые штаны, белые толстые шерстяные носки, тонкий батистовый платок вокруг шеи и десяток разноцветных браслетов на левом запястье. Все материалы и инструменты — тюбики, плошки, щетки и кисти, ножи, мел, тряпки, распылители, скребки, перья, губки и т. п. — тщательно сложены в длинную наборную кассу, по правую руку от живописца.
На мольберте стоит трапециевидный подрамник с натянутым на него холстом высотой приблизительно два метра, а шириной сантиметров шестьдесят в верхней части и метр двадцать — в нижней, как если бы произведение планировалось повесить очень высоко и таким образом, учитывая анаморфоз, еще больше увеличить эффект перспективы.
На почти законченной картине изображены три персонажа. Двое стоят по обе стороны от высокого серванта, забитого книгами, мелкими инструментами и различными безделушками: астрономическими калейдоскопами, показывающими двенадцать созвездий Зодиака — от Ариеса до Писцеса, миниатюрными моделями планетария Оррери, конфетами в форме цифр, печенья в форме геометрических фигур и животных, глобусами, куклами в исторических костюмах.
Персонаж слева — крупный мужчина, отличительные черты которого полностью скрыты объемной экипировкой для подводной охоты: блестящий резиновый комбинезон черного цвета с белыми полосами, черная шапочка, маска, кислородный баллон, гарпун, нож с пробковой ручкой, подводные часы, ласты.
Персонаж справа — очевидно, позирующий пожилой японец — облачен в черное одеяние с красноватым отливом.
Третий персонаж изображен на переднем плане; он стоит на коленях лицом к двум другим персонажам, спиной к зрителю. У него на голове ромбовидная шапочка, подобная той, что профессоры и студенты англо-саксонских университетов надевают на церемонию вручения дипломов.
Пол, выписанный с предельной точностью, выложен геометрическими плитками с орнаментом, воспроизводящим мраморную мозаику, привезенную из Рима около 1268 года итальянскими мастерами для хо́ров Вестминстерского аббатства, когда его аббатом еще был Роберт Уэр.
В героические времена своего «туманного периода» и mineral art — техники наваливания камней, самым памятным примером которой стала история, когда он «приписал себе», «подписал», а чуть позднее продал какому-то урбанисту из Урбаны (штат Иллинойс) одну из баррикад с улицы Гей-Люссак, — Хюттинг подумывал заняться портретной живописью, и многие покупатели даже умоляли его написать их портреты. Проблема, однако (как, впрочем, и во всех его живописных проектах), заключалась в том, чтобы найти оригинальный ход, придумать, как он сам говорил, рецепт, позволяющий наладить «кухню».
В течение нескольких месяцев Хюттинг применял метод, которым, по его словам, один нищий мулат в затрапезном баре Лонг-Айленда поделился с ним в обмен на три порции джина, но происхождение которого, несмотря на настойчивые расспросы, он так и не пожелал раскрыть. По этому методу цветовая гамма портрета составлялась исходя из неизменной последовательности одиннадцати цветов и трех ключевых чисел: первое определялось в зависимости от даты и часа «рождения» картины («рождение» означало первый сеанс позирования), второе — от фазы Луны в момент «зачатия» картины («зачатие» соотносилось с обстоятельством, обусловившим концепцию картины, например, телефонным разговором с предложением написать портрет) и третье — от запрошенной цены.
Обезличенный характер этой системы не мог не увлечь Хюттинга. Но, быть может, из-за того, что он применял ее чересчур строго, достигнутый результат скорее озадачивал, нежели пленял. Разумеется, его «Графиня де Берлинг с красными глазами» пользовалась заслуженным успехом, но целый ряд других портретов оставлял чаяния критиков и клиентов неутоленными и, самое главное, Хюттинг жил с неясным и зачастую неприятным ощущением того, что он бездарно использует формулу, которую до него кто-то другой явно сумел подогнать под свои собственные художественные запросы.
Относительная неудача этих попыток не обескуражила Хюттинга, а сподвигла довести до совершенства то, что искусствовед Эльзеар Наум, его аккредитованный воспеватель, красиво назвал «личностным уравнением»: оно позволило художнику выявить — на пересечении жанровой сцены, реалистического портрета, чистого вымысла и исторического мифа — некую зону, окрещенную «воображаемым портретом». В течение двух ближайших лет он запланировал написать двадцать четыре подобные работы, по одной в месяц, неукоснительно придерживаясь следующего плана:
1 Тэм Дули, поднося коробку с надписью «настоящие металлические тракторы», встречает трех перемещенных лиц;
2 Бездарно, но элегантно Коппелия учит Ноя плавать;
3 Септимию Северу доносят, что Бей на будущие переговоры пойдет лишь в том случае, если получит в жены его сестру Септимию Октавиллу;
4 Жан-Луи Жирар комментирует знаменитый шестистрочник Исаака де Бенсерада;
5 Граф де Беллерваль (der Graf von Bellerval), немецкий логик, ученик Лукасевича, доказывает в присутствии своего учителя, что остров — пространство, замкнутое берегами, забывая о том, что оно часто выпукло от бержеров, шезлонгов и прочих аксессуаров;
6 Жюль Барнаво раскаивается в том, что не учел вывешенное в туалете министерства вторичное распоряжение, которое собственноручно подписал министр (хоть и дрябл, а въедлив);
7 Ниро Вульф застает капитана Фьерабра в форме в тот момент, когда тот взламывает сейф банка «Чейз Манхэттен»
8 Р. Мутт проваливает устный экзамен на степень бакалавра, заявив, что пародию-шантан «Песнь выступления в поход» сочинил Руже де Лиль;
9 Борие-Тори пьет охлажденный с наледью «Шато-Латур», глядя на то, как «Человек-волк» танцует фокстрот;
10 Молодой семинарист мечтает увидеть Лукку и проплыть на фелюке Тьень-Цзинь;
11 Бассет по кличке Оптимус Максимус с трудом доплывает до Кальви, но с радостью замечает, что на берегу его ждет мэр с костью;
12 Во время посадки на корабль, отправляющийся в Гамбург, Жавер вспоминает о каторжнике Вальжане, который спас ему жизнь;
13 Доктора Лажуа исключают из гильдии врачей, поскольку он рассказал о том, что, просмотрев фильм «Гражданин Кейн» о рае мономана, Уильям Рэндольф Хёрст заказал убийство Орсона Уэллса;
14 «Отправитель рифмованных посланий» требует, чтобы фермер стриг шерсть его овец, а жена фермера вила тисковую пряжу;
15 Нарцисс Фолланиньо, финалист поэтического конкурса «Цветочные Игры» в Амстердаме, вместо лэ, вирелэ или онегинских строф зачитывает членам жюри словарь рифм;
16 Зенон Дидимский, корсар с Антильских островов, получив от Вильгельма III крупную денежную сумму, оставляет беззащитный Курасао голландцам, подплывающим на корабле с кюре и картечью;
17 Жена директора Фабрики Повторной Штамповки Бритвенных Лезвий разрешает своей дочери гулять в одиночку по Парижу при условии, что в районе бульвара Сен-Мишель метать бисер она не будет, а дорожные чеки обязуется хранить где угодно, но только не в корсаже;
18 Актер Арчибальд Мун, не зная, какой из двух спектаклей выбрать, перечитывает сценарии «Гори медь юзом Заратустры» и «Иосиф Аримафейский»;
19 Художник Хюттинг упрашивает фининспектора перекинуть его задолженность на следующий период и распределить налоговые выплаты помесячно;
20 Географ Лёконт, спустившийся по реке Гамильтон, находит приют у эскимосов и в знак благодарности преподносит старейшему в деревне помору большой плод цератонии;
21 Максимилиан манерно съедает одиннадцатый птифур, неласково взирая на то, как его войска высаживаются в Мехико;
22 «Переводчик с того конца света» объявляет Орфею, что его пение усыпляет зверей лучше, чем бересклетовая настойка;
23 Критик Молине открывает свою лекцию в Коллеж де Франс с блестящих описаний Вентейля, Эльстира, Берготта и той, чье пение душу щемит, аль Берма, рисованных импрессионистских шедевров, о которых читатели Марселя Пруста не перестают судить до сих пор;
24 Ливингстон, видя, что обещанная лордом Рамсей премия от него ускользает, как щепа, манящая утопающего, выказывает свое недовольство.
Как поясняет Хюттинг, любая картина, а особенно портрет, находится на пересечении мечты и действительности. Исходя из этой основной идеи и был разработан концепт «воображаемого портрета»: покупатель, тот, кто желает заказать свой портрет или портрет любимого человека, есть лишь один из элементов картины, и, возможно, даже наименее значимый, — кто бы знал мсье Бертена без Энгра? — но все же элемент изначальный, а значит, справедливости ради, в картине следует ему отвести определяющую роль, роль «основную»; однако он предстанет не как эстетическая модель, навязывающая формы, цвета, «сходство» или даже сюжет картины, но как модель структурная : заказчик или, точнее, как в средневековой живописи, донатор выступит инициатором своего портрета, и преимущественно в характере его личности, а не в чертах его лица художнику предстоит черпать творческую энергию и воображение.