Newborn pop star wins pin ball contest 13 страница
Сейчас мадам Ношер сорок четыре года. Эта маленькая полноватая женщина очень говорлива и услужлива. Она совершенно не соответствует общепринятому представлению о консьержках: она не сварлива, не криклива, не раздражительна, не враждебна по отношению к домашним животным, она не выгоняет торговых агентов и коммивояжеров (что некоторые совладельцы и квартиросъемщики склонны, впрочем, вменять ей в вину), она не подобострастна и не алчна, она не оставляет телевизор включенным весь день, не сердится на тех, кто выбрасывает мусор в контейнер по утрам и воскресеньям, или на тех, кто разводит на балконе цветы в горшках. Она напрочь лишена мелочности, и единственное, в чем ее можно было бы упрекнуть, так это то, что она излишне и даже навязчиво словоохотлива, что она всегда хочет знать все обо всех, всегда готова посочувствовать, поспособствовать, помочь. Каждый мог оценить ее любезность и уехать в отпуск со спокойной душой, не сомневаясь, что золотые рыбки будут накормлены, собаки — выведены на прогулку, цветы — политы, показания счетчика — сняты.
В доме есть лишь один человек, который мадам Ношер по-настоящему ненавидит: это мадам Альтамон, которая не может забыть историю, случившуюся как-то летом. Мадам Альтамон уезжала в отпуск. С присущим ей пристрастием к порядку и чистоте она освободила холодильник и отдала консьержке неиспользованные продукты: осьмушку масла, фунт свежей стручковой фасоли, два лимона, полбаночки смородинового джема, остатки сметаны, несколько черешен, немного молока, несколько кусочков сыра, два-три пучка зелени и три йогурта. По причине не очень понятной, но, возможно, связанной с длительными отлучками мужа, мадам Альтамон не смогла уехать в намеченное время и была вынуждена остаться дома еще на целые сутки. Она снова зашла к мадам Ношер и, несколько смущаясь, объяснила, что у нее ничего не осталось на ужин и ей бы хотелось взять обратно отданную утром стручковую фасоль. «Дело в том, — сказала мадам Ношер, — что я ее почистила и поставила вариться». «А что же делать мне?» — возразила мадам Альтамон. Тогда мадам Ношер сама отнесла наверх мадам Альтамон сваренную фасоль и прочие отданные ей продукты. На следующее утро, уезжая на этот раз уже по-настоящему, мадам Альтамон снова отнесла остатки продуктов мадам Ношер. Но консьержка от них вежливо отказалась.
История, рассказанная — на сей раз — безо всяких преувеличений, быстро распространилась по дому, а вскоре и по всему кварталу. С тех пор мадам Альтамон не пропускает ни одного собрания совладельцев и всякий раз под самыми разными предлогами требует, чтобы мадам Ношер заменили. Это предложение поддерживают управляющий домом и торговец индианщиной Плассаер, которые не могут простить консьержке то, что она заступалась за Морелле, но большинство жильцов неизменно отказывается ставить этот вопрос в повестку дня.
Мадам Ношер — в своей комнате; она только что заменила пробки от одного плафона в вестибюле и сейчас спускается со стремянки. Ее швейцарская — это комната метров двенадцати, где стены окрашены в светло-зеленый цвет, а пол выложен красной шестигранной плиткой. Помещение разделено на две части деревянной перегородкой с просветами. По ту сторону перегородки, на едва различимой в глубине «спальной» половине, — кровать с гипюровым покрывалом, раковина с нависающим над ней водонагревателем, туалетная тумба с мраморной столешницей, двухконфорочная плитка, стоящая на крохотном деревенском комоде, и несколько полок, заставленных чемоданами и коробками. По эту сторону перегородки, собственно в швейцарской, стоит стол, а на нем — три растения: одно — хилая, поблекшая бугенвилия — принадлежит консьержке, два других — цветущие фикусы — жильцам со второго этажа справа, Луве, которые уехали в путешествие и поручили ей за ними ухаживать; там же разложена вечерняя почта, в частности бросающийся в глаза журнал мадам Моро «Дни Франции» с фотографией Джины Лоллобриджиды, Жерара Филиппа и Рене Клера и надписью «Двадцать лет назад „Ночные красавицы” торжествовали в Каннах» на обложке. Собака мадам Ношер, маленькая жирная крысоловка с хитрой мордочкой, отзывающаяся на кличку Сардель, лежит под другим столом, фигурным, на котором мадам Ношер расставила посуду и столовые приборы — мелкую тарелку, глубокую тарелку, нож, ложку, вилку и бокал, — а рядом выложила дюжину яиц в картонном контейнере с ячейками и три пакетика мятно-вербеневого настоя с изображенными на этикетках девушками из Ниццы в соломенных шляпах. Вдоль перегородки стоит пианино, на котором дочь консьержки, Мартина — в настоящий момент заканчивающая медицинское училище — когда-то добросовестно отбивала «Турецкий марш», «К Элизе», «Детский уголок», «Ослика» Поля Дюка и которое теперь, окончательно закрытое, служит подставкой для горшка с геранью, шляпы без полей небесно-голубого цвета, телевизора и плетеной колыбели, где, сжав кулачки, спит младенец, которого Женевьева Фульро (шестой этаж справа) оставляет консьержке ежедневно в семь часов утра и — вернувшись домой, приняв ванну и переодевшись — забирает не раньше восьми вечера.
На дальней стене, над столом с растениями, — деревянная доска с пронумерованными крючками, большая часть которых занята связками ключей; пояснение к работе предохранительных устройств центрального отопления; вырезанная не иначе как из каталога цветная фотография кольца с огромным солитёром, а также квадратная вышивка по канве с удивительным — по сравнению с традиционными псовыми охотами и прочими маскарадами на Канале Гранде — сюжетом, а именно представлением перед большим цирком шапито: справа один акробат — эдакий Портос, шестифутовый, большеголовый, широкоплечий гигант с грудью как кузнечные меха, ногами как стволы вековых деревьев, руками как машинные рычаги, ладонями как механические зажимы, — держит на весу второго акробата, маленького, щуплого, худого двадцатилетнего паренька, вес которого в фунтах раза в четыре меньше веса его напарника в килограммах; в центре — группа карликов, выделывающих кульбиты вокруг своей королевы, похожей на собачонку карлицы в платье с фижмами; и, наконец, слева — укротитель, потрепанный приземистый человечек с черной повязкой на глазу, в черном камзоле и великолепном сомбреро с длинными шнурами и кисточками, игриво болтающимися у него за спиной.
Глава XXXVI
Лестницы, 5
Лестничная площадка третьего этажа. Дверь в квартиру Альтамонов — между двумя карликовыми апельсиновыми деревцами в шестиугольных мраморных кашпо — открыта. Из квартиры выходит старый друг семьи, прибывший на прием слишком рано.
Это немецкий промышленник по имени Герман Фуггер, который сразу же после войны сколотил состояние на продаже оборудования для кемпинга, затем переориентировался и теперь работает с незагибающимися коврами и немнущимися бумажными обоями. На нем костюм в строгом стиле, из двубортного пиджака выбивается фиолетовый шарф в красный горошек. У него под мышкой дублинская ежедневная газета «The Free Man», на верхней странице которой можно разобрать заголовок
NEWBORN POP STAR WINS PIN BALL CONTEST
а также, в маленькой рамке, объявление туристического агентства:
На самом деле Герман Фуггер не случайно прибыл раньше времени: повар-любитель — все время сетующий на то, что дела не позволяют ему проводить больше времени у плиты, мечтающий о том все более гипотетическом дне, когда он смог бы полностью посвятить себя этому искусству, — вызвался приготовить для сегодняшнего вечернего приема кабаний окорок в пиве по своему собственному рецепту, обещая из голяшки сделать самое изысканное в мире лакомство, но Альтамоны это предложение с негодованием отвергли.
Глава XXXVII
Луве, 1
Квартира Луве на втором этаже справа. Типичная гостиная руководящих работников высшего звена: стены, обитые кожей табачного цвета, встроенный шестигранный камин с запасенными в топке дровами, аудиовидеоцентр, включающий проигрыватель, магнитофон, усилитель с колонками, телевизор, диапроектор, а также диван и кресла из натуральной кожи. Общая гамма — рыжеватая, светло-коричневая, бурая. Низкий столик со столешницей, покрытой коричневато-серой каменной плиткой, на которой стоит широкая неглубокая ваза с колодой покерных карт, несколькими яйцами для штопки, флакончиком ангустуры, пробкой от шампанского, а на самом деле зажигалкой, и рекламным коробком спичек из сан-францисского клуба «Diamond’s»; письменный стол изогнутой формы с современной лампой итальянского производства, тонкой металлической конструкцией черного цвета, сохраняющей равновесие почти в любом положении; в алькове с красными шторами — кровать, заваленная маленькими пестрыми подушками; на задней стене — акварель большого формата, изображающая музыкантов, играющих на старинных инструментах.
Луве уехали в путешествие. Они много путешествуют, как по делам, так и ради удовольствия. Луве похож — возможно, даже слишком — на то представление, которое о нем складывается у окружающих и которое он складывает о себе сам: английский стиль, бакенбарды а ля Франц-Иосиф. Мадам Луве — лет под сорок; это шикарная женщина, которая любит носить юбки-брюки, желтые клетчатые жилеты, кожаные пояса и массивные черепаховые браслеты.
Фотография изображает их во время охоты на медведя в Андах, в районе Макондо; они позируют вместе с другой парой, которую иначе как ejusdem farinae охарактеризовать нельзя: все четверо одеты в куртки хаки с многочисленными карманами и затянуты патронташами. На первом плане — вставший на одно колено и пригнувшийся Луве с ружьем в руке; за ним — его жена, сидящая в складном кресле; за креслом стоит вторая пара.
Пятый персонаж — судя по всему, сопровождающий их проводник — стоит несколько в стороне: это мужчина высокого роста с очень короткой стрижкой, смахивающий на американского G.I.; он одет в камуфляжную брезентовую куртку и, кажется, полностью углублен в чтение дешевого детективного романа с иллюстрированной обложкой под названием «El Crimén piramidal».
Глава XXXVIII
Машинное отделение лифта, 1
Лифт, как всегда, не работает. Он вообще-то никогда не работал хорошо. Уже через несколько недель после установки, в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое июля 1925 года, лифт вышел из строя на семь часов. В нем оказались заперты четыре человека, что послужило поводом для страховой компании не платить за ремонт, так как лифт был рассчитан максимум на трех пассажиров или двести килограммов. Четырьмя жертвами оказались мадам Альбен, которую тогда звали Флора Шампини, Рэймон Альбен, ее жених, который тогда служил в армии, мсье Жером, в то время еще молодой преподаватель истории, и Серж Вален. Они ездили на Монмартр смотреть фейерверк и возвращались пешком через Пигаль, Клиши и Батиньоль, по пути заходя в питейные заведения пропустить по бокальчику белого сухого и охлажденного розового. И вот около четырех часов утра они, будучи изрядно навеселе, застряли в лифте между пятым и шестым этажами. Когда первый испуг прошел, они принялись звать консьержку: в то время это была еще не мадам Клаво, а пожилая испанка, жившая здесь с момента заселения дома; ее звали мадам Паукита, и она действительно соответствовала своему имени, так как была маленькой, сухонькой, скрюченной и чернявой. Итак, консьержка наконец явилась — в оранжевом пеньюаре с зелеными разводами и каком-то трикотажном чулке, нахлобученном на голову вместо ночного чепца, — приказала им замолчать и посоветовала в ближайшие часы на помощь не рассчитывать.
Оставшись одни в сероватом сумраке, четыре молодых человека, — в то время все они были молоды, — произвели инвентаризацию своих сокровищ. У Флоры Шампини на дне сумочки нашлись остатки жареных орешков, которые они поделили и съели, о чем вскоре пожалели, так как это лишь усилило жажду. У Валена была зажигалка, а у мсье Жерома — сигареты; они несколько раз покурили, но явно предпочли бы что-нибудь выпить. Рэймон Альбен предложил заполнить время партией в белот и вынул из кармана засаленную колоду, но тут же обнаружил, что в ней не хватает трефового валета. Тогда решили утерянную карту заменить прямоугольной бумажкой такого же размера и по всем правилам нарисовать на ней валета в зеркальном отражении, то есть «валетом», и трефу (♣), а также написать большую букву «V» и даже имя валета. «Бальтар», — сказал Вален. «Нет! Огиер», — сказал мсье Жером. «Нет! Ланселот», — сказал Рэймон Альбен. Они немного поспорили вполголоса и в итоге решили, что имя валета указывать совсем необязательно. Затем принялись искать бумагу. Мсье Жером предложил свою визитную карточку, но она не подошла по размерам. Более удачной находкой оказался обрывок конверта от письма, которое Вален накануне вечером получил от Бартлбута и в котором тот извещал, что в связи с национальным французским праздником у него не будет возможности прийти на следующий ежедневный урок по рисованию, хотя об отмене Бартлбут уже сообщил ему на словах в конце последнего занятия (видимо, в этом проявилась особенность его характера, а может, просто ему представилась возможность использовать недавно заказанную писчую бумагу, великолепную почти бронзового цвета «облачную» велень со своей личной монограммой в стиле модерн внутри ромбовидной рамки). После того, как маникюрными ножницами Флоры Шампини удалось более-менее ровно вырезать фрагмент нужного размера, Вален, — у которого при себе, естественно, был карандаш, — несколькими штрихами набросал портрет вполне презентабельного трефового валета, отчего три его спутника даже восторженно присвистнули, оценив совершенство копии (Рэймон Альбен), быстроту исполнения (мсье Жером) и красоту изображенного персонажа (мадмуазель Флора Шампини).
Но тут возникла новая проблема, так как, несмотря на все свои достоинства, эта карта разительно отличалась от других, что можно было бы легко допустить в принципе, но никак не в игре «белот», где валет играет наиважнейшую роль. Единственное решение, — сказал тогда мсье Жером, — состоит в том, чтобы превратить какую-нибудь безобидную карту — например, трефовую семерку — в трефового валета, а новую трефовую семерку нарисовать на другом клочке конверта. «Надо было раньше об этом думать», — проворчал Вален. Действительно, конвертной бумаги оставалось слишком мало. К тому же, Флора Шампини, не дождавшись, когда ее научат играть в «белот», заснула, а жених последовал ее примеру. Какое-то время Вален и мсье Жером рассматривали возможность сыграть в «белот» вдвоем, но ни того, ни другого эта идея по-настоящему не прельщала, и они довольно скоро от нее отказались. Им хотелось спать, а еще больше пить и есть; они вздумали описывать самые вкусные блюда, которые им доводилось отведывать, затем принялись обмениваться кулинарными рецептами — в этих вопросах мсье Жером не знал себе равных. Он не успел закончить перечисление необходимых ингредиентов для приготовления паштета из угря (по его словам, рецепт восходил к Средневековью), как в свою очередь уснул Вален. Мсье Жером, явно выпивший больше всех и не желавший мириться с окончанием праздника, какое-то время пытался разбудить художника. У него ничего не получилось, и тогда, чтобы как-то скоротать время, мсье Жером принялся напевать самые популярные на тот момент шлягеры, а затем, осмелев, перешел к вольной импровизации того, что, по его представлению, должно было соответствовать финальной теме из парижской постановки «Дитя и волшебство», на которой несколько недель до этого он присутствовал в Театре Елисейских Полей.
Его ликующие рулады вызвали незамедлительную реакцию у жителей пятого и шестого этажей; из своих постелей, а затем и квартир выскочили мадам Хебер, мадам Уркад, дедушка Эшар с намыленным для бритья подбородком, Жервеза, гувернантка мсье Коломба, в ночном пеньюаре из вуали, кружевном чепчике и шлепанцах с помпонами, и, наконец, сам домовладелец Эмиль Грасьоле с воинственно вздернутыми усами, живший в то время на шестом этаже слева, в одной из двух трехкомнатных квартир, которые спустя тридцать лет объединил Роршаш.
Эмиль Грасьоле отнюдь не был образцом великодушия. При других обстоятельствах он наверняка немедленно выселил бы четырех возмутителей спокойствия. Праздник ли Четырнадцатого июля настроил его на великодушный лад? Или военная форма новобранца Рэймона Альбена? Или очаровательный румянец Флоры Шампини? Так или иначе, он задействовал ручной механизм, чтобы разблокировать двери лифта снаружи, помог четырем гулякам вылезти из узкой кабины и отправил их спать, даже не пригрозив ни судом, ни штрафом.
Глава XXXIX
Марсия, 3
Леон Марсия, муж владелицы антикварной лавки, — в своей комнате. Это тщедушный до худобы больной старик с почти серым лицом и костлявыми руками. Он сидит в черном кожаном кресле, в пижамных штанах и рубашке без воротника; на его острые плечи наброшен оранжевый клетчатый шарф, на босу ногу надеты выцветшие теплые домашние туфли, а на голову нахлобучено что-то фланелевое, похожее на фригийский колпак.
Даже сегодня этого угасшего человека с пустым взором и вялыми жестами большинство аукционных оценщиков и торговцев произведениями искусства считают лучшим в мире специалистом в таких разных областях, как прусские и австро-венгерские монеты и медали, керамика династии Цин, французская гравюра эпохи Возрождения, старинные музыкальные инструменты, а также молитвенные ковры Ирана и всего Персидского залива. Его репутация упрочилась в начале тридцатых годов, когда в серии статей, опубликованных в «Журнале Института Варбурга и Курто», он доказал, что малоформатные гравюры, приписываемые Леонару Готье и проданные в 1899 году на аукционе Сотбис под названием «Девять муз», на самом деле изображают девять наиболее известных героинь Шекспира — Крессиду, Дездемону, Жюльетту, Леди Макбет, Офелию, Порцию, Розалинду, Титанию и Виолу — и принадлежат резцу Жанны де Шенани; атрибуция оказалась заслуженно сенсационной, поскольку работы этой художницы были ранее совершенно неизвестны и определены лишь по ее монограмме и биографической справке, составленной Гумбертом и опубликованной в его «Историческом очерке зарождения и развития гравюры рельефной, ксилографической, а также гравюры углубленной» (Берлин, 1752, ин-октаво), где утверждалось, — увы, без указания источников, — что она работала в Брюсселе и Экс-ла-Шапели между 1647 и 1662 годами.
Леон Марсия — и это, вне всякого сомнения, самое удивительное — абсолютный самоучка. Он проучился в школе лишь до девятилетнего возраста. В двадцать лет он едва умел читать, и его единственным регулярным чтением была ежедневная газета по конному спорту «Удача»; в то время он работал на авеню де ла Гранд-Арме в ремонтной мастерской, где конструировали гоночные машины, которые не только никогда не выигрывали, но почти всегда ломались. В итоге, мастерская очень быстро закрылась, и Марсия, благодаря небольшим сбережениям, мог несколько месяцев не работать: он жил в маленькой непритязательной гостинице «Де л’Авейрон», вставал в семь часов, спускался в кафе, пролистывая «Удачу», выпивал у стойки чашку горячего кофе, поднимался к себе в комнату, где за это время успевали застелить его кровать, и это позволяло ему устраивать себе небольшую сиесту и прилечь, не забывая подложить под ноги газету, чтобы не пачкать покрывало ботинками.
Марсия, потребности которого были более чем скромны, мог бы прожить таким образом еще много лет, но следующей зимой он заболел; врачи определили у него туберкулезный плеврит и настоятельно рекомендовали переехать в горы; Марсия, конечно же, не имел возможности оплачивать длительное пребывание в горных санаториях и решил проблему, устроившись коридорным в самый шикарный из них, «Пфистерхоф д’Аскона», в Тессине. Именно там, дабы заполнить долгие часы вынужденного покоя, который по окончании рабочего дня он заставлял себя неукоснительно соблюдать, Марсия начал с растущим удовольствием читать все, что оказывалось под рукой, заимствуя книгу за книгой у богатых клиентов, — магнатов или детей магнатов консервированной говядины, гевеи или закаленной стали, — которые приезжали в санаторий из разных стран. Первой книгой, которую он прочел, оказался роман «Зильберманн» Жака де Лакретеля, получивший премию «Фемина» той осенью; второй — академическое издание поэмы «Кубла Хан» Кольриджа с параллельным переводом:
In Xanadu did Kublaï Khan
A stately pleasure-dome decree…
За четыре года Леон Марсия прочел добрую тысячу книг и овладел шестью языками: английским, немецким, итальянским, испанским, русским и португальским; последний он выучил за одиннадцать дней, но не по оригиналу «Лузиад» Камоэнса, — который некогда штудировал Паганель, рассчитывая выучить испанский, — а по четвертому и последнему тому «Bibliotheca Lusitana» Диего Барбоза Машадо, найденному в коробке с книжками по десять сантимов у одного книготорговца из Лугано.
Чем больше он узнавал, тем больше ему хотелось узнать. Казалось, его увлеченность не знала границ, так же как не ведала предела его восприимчивость. Ему было достаточно прочесть что-либо один раз, чтобы запомнить это на всю жизнь, и он с одинаковой быстротой, одинаковой жадностью и одинаковой результативностью поглощал трактаты по греческой грамматике, труды по истории Польши, эпические поэмы в двадцати пяти песнях, учебники по фехтованию или садоводству, популярные романы и энциклопедические словари, причем — стоит признать — оказывая последним явное предпочтение.
В тысяча девятьсот двадцать седьмом году несколько пансионеров «Пфистерхофа», по инициативе самого мсье Пфистера, в складчину собрали для Марсия стипендию сроком на десять лет, позволявшую ему полностью отдаться изучению предмета, который он мог выбрать на свое усмотрение. Марсия, которому тогда было тридцать лет, почти четыре месяца колебался, выбирая между курсами Эренфельса, Шпенглера, Гилберта и Витгенштейна, затем, прослушав лекцию Панофски о греческой скульптуре, понял, что его истинное призвание — история искусств, тут же отправился в Лондон и поступил в Институт Курто. Спустя три года он сделал уже известное нам сенсационное открытие в области экспертизы произведений искусства.
Его здоровье по-прежнему оставалось слабым и вынуждало его почти все время проводить в своей комнате. Долгое время Марсия жил в гостиницах, сначала в Лондоне, затем в Вашингтоне и Нью-Йорке; он выезжал из них лишь для того, чтобы проверить ту или иную деталь в какой-нибудь библиотеке или музее: не покидая своей кровати или кресла, он формулировал все более глубокие и авторитетные заключения. Так, не считая прочих открытий, именно он доказал, что «Адриании» из Атри (более известные как «Ангелы Адриана») — не более чем фальсификация; именно он с уверенностью установил хронологию миниатюр Сэмюэла Купера, собранных в коллекции Фрика. Кстати, во время последнего изыскания он и познакомился со своей будущей женой: Клара Лихтенфельд, дочь польских евреев, эмигрировавших в Соединенные Штаты, в этом музее проходила стажировку. Через несколько недель они поженились, хотя она была на пятнадцать лет моложе, и решили переехать во Францию. Вскоре после прибытия в Париж, в тысяча девятьсот сорок шестом году, у них родился сын Давид и они переехали на улицу Симон-Крюбелье, где в помещении бывшей шорной мастерской мадам Марсия открыла антикварную лавку, к которой ее муж — как это не странно — никогда не проявлял ни малейшего интереса.
Леон Марсия — подобно еще нескольким жильцам дома — уже несколько недель не выходит из своей комнаты; он питается исключительно молоком, крекерами и печеньем с изюмом; он слушает радио, читает — или делает вид, что читает — старые журналы по искусству; один — «American Journal of Fine Arts» — лежит у него на коленях, два других — югославский журнал «Уметност» и «Burlington Magazine» — в ногах; на обложке «American Journal» с поразительной цветовой гаммой — золотой, красный, зеленый, индиго — воспроизведен великолепный старый американский эстамп: через ночную прерию, над которой неистовствует буря, локомотив с гигантской трубой, большими барочными фонарями и потрясающим путеочистителем тянет за собой сиреневые вагоны; искры сверкают, черный дым клубится и смешивается с темными сгустками туч, готовых разразиться ливнем. На обложке журнала «Уметност», который почти целиком закрывает «Burlington Magazine», — фотография работы венгерского скульптора Меглепетта Эгера: скрепленные между собой прямоугольные металлические пластины, образующие одиннадцатигранник.
Чаще всего Леон Марсия сидит молча и неподвижно, погрузившись в воспоминания: одно из них, восходя из глубин его феноменальной памяти, уже несколько дней неотвязно его преследует: это лекция «Наполеоновская мифология», которую прочел Жан Ришпен, приехавший в санаторий незадолго до своей смерти. Ришпен рассказал, что когда он был маленьким, раз в год перед ветеранами-инвалидами открывали могилу Наполеона и показывали забальзамированного императора — зрелище, вызывавшее скорее ужас, нежели восхищение, поскольку императорское лицо было зеленым и распухшим, из-за чего, кстати, ритуальный осмотр позднее отменили. Однако Ришпену довелось его увидеть, сидя на руках у двоюродного дедушки, который некогда служил в Африке и для которого могилу открыли по специальному распоряжению коменданта Дома Инвалидов.
Глава XL
Бомон, 4
Ванная комната с полом, выложенным большими квадратными плитами кремового цвета. На стене моющиеся обои в цветочек. Обстановка лишена декоративных элементов, если не считать маленький круглый столик — узорная чугунная ножка и мраморная в прожилках столешница, окантованная бронзовыми пролетами в стиле, отдаленно напоминающем ампир, — на котором стоит агрессивно уродливая в своем модернизме ультрафиолетовая лампа.
На деревянной вешалке висит зеленый сатиновый халат с вышитым на спине силуэтом кошки, а также символом карточной масти пики. По мнению Беатрис Брейдель, бабушкин пеньюар, — а хозяйке еще случается иногда им пользоваться, — некогда принадлежал американскому боксеру по прозвищу Кэт Спэйд, который встретился с бабушкой во время ее турне по Соединенным Штатам и даже стал ее любовником. Анна Брейдель совершенно не согласна с этой версией. В тридцатые годы действительно существовал чернокожий боксер по прозвищу Кэт Спэйд. Его карьера оказалась весьма непродолжительной. Победив в общевойсковом турнире по боксу в тысяча девятьсот двадцать девятом году, он ушел из армии в профессиональный спорт, но потерпел поражение от Джина Танни, Джека Дэлани и даже от Джека Демпси, хотя спортивная слава последнего уже клонилась к закату. После этого Кэт вернулся в армию. Сомнительно, что боксер мог вращаться в тех же кругах, что и Вера Орлова, но если бы они и встретились, то эта белая русская с укоренившимися предрассудками никогда бы не отдалась негру, будь он хоть каким превосходным тяжеловесом. Аргументация Анны Брейдель — совершенно иная, хотя и она основывается на многочисленных анекдотах об интимной жизни бабушки: халат мог быть действительно подарком одного из любовников, а именно преподавателя истории из Carson College в Нью-Йорке, Арнольда Флекснера, автора замечательной работы «Путешествия Тавернье и Шардена: образ Персии в европейской литературе от Скюдери до Монтескье», а также детективных романов, написанных под различными псевдонимами (Морти Роулендз, Кекс Камлот, Трим Джайнимьювич, Джеймс У. Лондон, Херви Эллиот) и приправленных если не эротическими, то уж во всяком случае откровенно либертинажными сценами: «Убийства в районе Пигаль», «Горячая ночь в Анкаре» и т. д. Они могли встретиться в Цинциннати, штат Огайо, куда Веру Орлову пригласили петь партию Блондины в «Die Entführung aus dem Serail». Вне зависимости от эротических ассоциаций — о которых Анна Брейдель упоминает лишь вскользь — кошка и пики напрямую отсылают, как ей кажется, к знаменитому роману Флекснера «Седьмой фаворит Саратоги»: это история карманника, промышлявшего на ипподромах и прозванного за ловкость и гибкость «Кошкой»; воришка оказался невольным участником полицейского расследования и сумел блестяще раскрыть преступление.
Мадам де Бомон даже не догадывается о существовании двух этих версий; сама она за всю жизнь не сказала ни слова о происхождении своего халата.
На бортике ванны — достаточно широком для того, чтобы служить подставкой, — несколько флаконов, гофрированная резиновая мочалка небесно-голубого цвета, косметичка в форме кошелька из розоватого пористого материала, стянутая плетеной тесьмой, и блестящая металлическая коробочка прямоугольной формы, в крышке которой проделана длинная щель, откуда выглядывает бумажная салфетка.
Перед ванной, на зеленом банном коврике, лежит на животе Анна Брейдель. На ней тонкая батистовая ночная рубашка, задранная до лопаток; на ягодицах в целлюлитных складках — валик электрического термо-вибромассажера приблизительно сорока сантиметров в диаметре, обернутый красной клеенчатой тканью.
Сестра Беатрис, младше ее на год, — высокая и стройная, сама Анна — низкорослая и оплывшая жиром. Постоянно переживая за свой вес, она назначает себе строжайшие диеты, которые не в силах соблюдать до конца, и прописывает себе всевозможные методы лечения, включая грязевые ванны и потогонные смеси, сауны с вениками и пилюли для похудания (анорексопатические), акупунктуру и гомеопатию, медицинбол и домашние тренажеры, спортивную ходьбу, батманы, эспандеры, параллельные брусья и прочие изнурительные меры, не говоря уже о разнообразных видах массажа с использованием рукавичек из конского волоса, сушеной тыквы, самшитовых шариков, специальных мыл, пемзы, квасцов, горечавки, женьшеня, огуречного сока, крупной соли. Процедура, которую Анна проделывает в настоящий момент, имеет по сравнению со всеми остальными явное преимущество: пациентка может параллельно заниматься чем-то еще; так, она использует эти ежедневные семидесятиминутные сеансы, — в течение которых электрический валик будет последовательно оказывать якобы благотворное действие на ее плечи, спину, бедра, ягодицы, ляжки и живот, — дабы подвести итог своей диете: она держит перед собой маленький дневник, озаглавленный «Полная таблица энергетической ценности самых распространенных пищевых продуктов», где позиции, выделенные специальным шрифтом, должны неукоснительно исключаться из рациона, и сравнивает их калорийность — цикорий 20, айва 70, пикша 80, говяжий филей 220, изюм 290, кокосовый орех 620 — с количеством калорий, потребленных накануне и занесенных в записную книжку, явно предназначенную исключительно для этой цели: